Женщина в окне уже сняла платье и теперь снимала шелковые черные кружевные панталоны. Наконец, она осталась в черной короткой шелковой рубашке, поверх которой был надет эластичный белый пояс с резинками; она стала отстегивать чулки, ставя ногу на край кровати. Щелк – отлетала резинка, открывалась полоска кожи с нежной изнанкой бедер в синеве спрятанных вен. Она поворачивалась, он видел мурашки на бедре. Он помнит, как он чудовищно возбудился. Ночная соблазнительница неторопливо отстегивала резинку за резинкой, очень белая кожа хранила розовые рубцы от пристежек. Потом она стянула чулки, повесила их на спинку стула. Пояс она стянула вниз двумя ладонями с усилием, перешагнула через него и одним движением сняла рубашку через голову. На ней остался только бюстгальтер, черный, с кружевом, прикусивший подмышки, откуда лаково выглядывали черные завитки. Она потянулась, он увидел мордочку черной лисицы внизу, блеск глаз, розовый язык хищницы. Женщина подошла к своему окну, словно позировала, завела руку за спину и отстегнула сзади застежку, лифчик упруго соскочил с нее, освободив грудь. Она отступила на шаг, теперь он видел ее всю до колен, а не только до бедер. Почти черные круги сосков смотрели прямо на него, как глаза. Слепой пупок, черная стежка от него шла, расширяясь, вниз. Она повернулась спиной и отошла в глубину, он видел ее зад, налитой, полный, чуть стекающий вниз к двум полукруглым складкам, между ними темнел хвост той же лисицы. Она нагнулась, поднимая с пола пояс… Раковина розово сверкнула.
Возбуждение достигло апогея: будь он ближе, он бы ворвался в комнату и… И неизвестно, что. Он едва не вываливался, словно хотел дотянуться.
"Бред! Я с ума схожу! Откуда это желание обладать незнакомым телом? Всею ею, возможно, дурой, психопаткой, злой, заносчивой или порочной? Почему эта голая неизвестность победила все остальные чувства? Какой в этом смысл? Что это за знак? Как расшифровать его?"
Женщина надела ночную рубашку, и соблазн исчез. Он закрыл окно, быстро прошел в ванную, встал под душ. Он дрожал с головы до ног.
Эта ночная химера все перечеркнула! То, что было важным, стало тусклым и никчемным.
Только много позже он понял, что ему предстоит пережить и кчему привыкнуть. Решать, как с этим жить. Выплыло и взяло за горло.
"Я хочу того, к чему никогда не приближусь. А близкого не хочу. И никогда не буду хотеть! Но принужден им одним и владеть".
"Почему так? Раньше недостижимым был идеал. Неплотский. Неужели плоть, "мерзкая плоть" хочет стать идеалом?"
"Моя любовь, моя женщина – пусть Надежда, мой идеал – всегда в глубине означала для меня мою "малую Родину", сжавшуюся до Погорельского переулка, мою Москву, но уже не всю, только родную… А что же Родина-мать? Странно, но в этом сочетании слышится что-то для меня враждебное и одновременно неизменное, постыдное в своем родстве…
Рок? Род – рок? Плоть от плоти – вот что это значит. Разве может Родина быть "мерзкой"? Но несходимость Надежды и плоти тревожит так же, как антагонизм матери с ее правами и Любви с ее… И что значит, что именно Родина-мать отнимает у конкретных матерей их детей для войны и жертвы?
Мать неохотно отдает дитя другой женщине.
Все просто – идеал на то и идеал, чтобы не быть достижимым. Только потеряннное, недостижимое, невоплощенное желанно.
Женщина, которую он выбрал, имела историю, ребенка, пару абортов, связи того рода, когда хотят не детей, а наслаждения. Играют в то, что теперь считается простительным. Значит – поруганием. Зачем выбрал?
Или женщину, как и Родину, не выбирают?
Он и удрал "мстить", потому что считал Родину поруганной. Кому теперь мстить?
Себе. Он такой же.
А что же, разве месть – не способ очиститься?
Тупик.
Мокрый, он пошел в комнату с арабским ложем, словно каждый день совершал этот путь. Лег осторожно, боясь прикоснуться к лежащей, услышал: "Ну? Где ты там?" И еще: "Только осторожно, у меня сегодня еще опасные дни…"
Павел женился тогда на матери своей незрелой "суженой", не очень удивив всех. Его бывшая "невеста", ставшая падчерицей, осталась привязана к нему трогательно и невинно еще долгое время, пока он жил в той семье. Годы этого брака прошли так, что от них ничего не осталось.
Абсолютно ничего. Нечего вспомнить. Была женщина старше его, он ходил на службу сначала инженерскую, потом помогли с групкомом – автор реприз, а потом – перейти в городской Отдел культуры, потом недолго – завлитом театра, потом его взяли в Коллегию Министерства, он почти не писал, читал и визировал чужое: сценарии праздников, эстрадные программы, халтурил для телевидения и в итоге ушел к молодой актрисе, на вольный хлеб, бросив службу. Но и от того брака ничего не осталось.
И от следующего… У актрисы он тоже был не первый. А требовательна она была, как девственница, невеста.
Ночное видение в окне забылось, но неведомым образом оно зачеркнуло все. Не раз он потом в своей первой семейной жизни, бывая у тестя с тещей, курил у того окна, дожидаясь незнакомку. Она появлялась, доводя его до столбняка и онемения всех членов, потому что ждать приходилось долго. Но всякий раз теперь она раздевалась в ванной, и, к его злой досаде, сеанс отменялся. Словно что-то почувствовала. Она или судьба? Финиш.
"Так что же выходит? Годится любая, только не та, что рядом?"
"Что имеем, не храним?"
"А почему? Предупреждал ведь Тот через Моисея: "Не возжелай!" Предвидел? Что? Что не удастся сохранить Ее чистой! И если так, то он ненавидит Ее!"
"Я ненавижу тебя… Любовь? Красоту? Родину? Себя?"
Вот вчем секрет: бывают времена, когда человек – враг себе.
Я враг себе, потому что…
"Потому что всегда любил и… люблю… недостижимое".
Весь остальной мир должен превратиться для него в сплошной соблазн.
"Лучше сдохнуть".
Вот он и вернулся… Обожрется родным дерьмом – и назад?
Так и остались в памяти белый гуттаперчивый пояс, черная рубашка, резинки, руки, поднятые локтями вверх с засученной рубашкой, с черными лакированными завитками подмышек, та самая черная лисья мордочка и отскочивший лифчик, даже лица не осталось. Образ черной похоти, вожделения: два черных соска-"глаза" и угольный треугольник-рот. Дали или Миро?
Инна была в меру опытной и умелой, и именно это было плохо. Он не понимал, но чувствовал, что девственность лучше терять с девственностью, как завещано от века.
Но и с молодой актрисой получалось совсем как-то скучно, она питала стойкое отвращение к постели и ласкам. Уступала ему по обязанности. Он вспоминал Толстого: "Всякая порядочная девушка должна остро ненавидеть половые сношения, считая их позволительными лишь для зачатия новой жизни, но отнюдь не для похоти и удовольствия!" Но и "новую жизнь" молодая жена не собиралась заводить, ссылаясь на занятость в репертуаре. "Бред! Зачем тогда все? Она просто довольна тем, что… владеет мной?! Право на тело, которым пользоваться грех". Он хотел построить семью, грезил чистотой. И опять мимо. В чем дело?
Как-то в доме отдыха актеров зимой он после лыж оказался в соседней душевой кабинке с девушкой, – там кабинки "М" и "Ж" были через тонкую стенку, – стенка же упиралась в общее окно. Через стенку он оказался рядом с высокой красавицей, как он заметил еще входя. Теперь за стенкой она раздевалась и напевала, стенка между кабинками торцом не доходила чуть-чуть до окна, упираясь в общий для обоих пеналов подоконник.
Зашумела дружная вода душа, энергичные прерывания дождевого шума передавали запись наверняка грациозных движений обнаженной Дианы. Фантазия дорисовывала остальное.
Женщина была буквально рядом и совершенно недосягаема. Пространство между окном и торцом стены было шириной с ладонь. Он мог бы просунуть руку и взять ее мыло с подоконника на той стороне. От такой сближенности он пришел в волнение. В запотевшем окне отражалась ее размытая, видимая невнятно, обнаженная фигура. Но пар скоро совсем затуманил окно, его попытки просунуть полотенце и протереть ни к чему не приводили. Плеск воды, пение вполголоса, иногда даже кисть руки, берущей с общего подоконника гребень – все было буквально под боком и все абсолютно было недоступно.
О, как он презирал себя! Как ненавидел за это унижение жену, регулярно недодававшую к рациону основного блюда. Его сценарии передач пользовались успехом, его понемногу печатали в эстрадных сборниках, он чего-то там замысливал написать, – и тут, в тесной фанерной клетке он изнемогал от похоти к случайной и ненужной ему, красивой и случайной девчонке. Он, помнится, схватил футляр своей бритвы, там было зеркальце, он попытался поймать отражение розовых прелестей. Поймал, зеркало запотело, он вытер его, соседка уже одевалась в предбаннике, недоступная взорам. Он развелся через полгода. Его все осуждали. Он не мог никому рассказать про то, как дрожащими руками протирал то зеркальце. Тут ведь было другое, чем с женщиной в окне когда-то. Тут не было похоти, потому что он не видел той, что могла бы соблазнить. А было только желание! Желание быть соблазненным! И виной тому был голод. Голод номер два. Так что же, от него нет спасения? Он готов был снести перегородку, чтобы… чтобы оказаться с женщиной, которая не была ни желанной, ни соблазнительной, ни просто бабой его типа. Он ее встречал – длинная, красивая, но абсолютное "мимо". Причина была не в ней, а в нем!