Ее партийная карьера достигла тоже пика, она бросила ее с легкомыслием беспартийной! Она расцвела и располнела, став похожей на статую колхозницы из мухинского дуэта. Она сверкала сталью. Ее любимые наряды теперь сводились к прозрачным сначала кофтам из вошедшего тогда в моду нейлона, а потом и целиком платьям, что приводило всю партийную верхушку в плохо скрытое негодование. "Нехай!" – была реакция наследников "кузькиного отца". Когда же она ушла из высших партийных сфер, вздохнули с облегчением. "Нехай!" – повторяли холопы на языке тогдашних хозяев.
Для нее специально привозили белье из Парижа, приходилось заботиться о том, что и являлось по сути ее облачением, как могли удостовериться все желающие, кто допускался на рауты и приемы с ее участием. Мы уже сказали – это была валькирия в серебряных доспехах, нацеленная двумя боеголовками прямо в стан противников коммунизма!
Ракетное оружие водружено было на две колонны из розового нефрита, они поддерживали свод из серебряных кружев и черный треугольник небесного тоннеля уходил к полярной звезде. Она любила, когда прелести были доступны для всенародного обозрения. О ней продолжали судачить по старой памяти в очередях и партячейках.
"Может быть, ее убить?" – предложил новый Главный Идеолог.
"Такого оружия еще не изобретено!" – заверил Главный Защитник.
Они оба уже беспокоились за нравственность своей бывшей сподвижницы и в высшем смысле – народа!
Гений по-своему разрешил ситуацию: о попытке суицида доложили наверх.
"Пусть мучается! – сказал уже новый Первый. – Сам выбрал. А мы убьем двух зайцев – надоел он мне. Хоть пишет вроде по-нашему, а чувствую – издевается. И давно!".
Композитор решил бежать от супруги, собрал чемоданчик и тайно махнул опять в Питер, в гостиницу "Европейская", а потом без визы попытался пробраться в Финляндию. Выездная виза у него была, хоть и просроченная. Наши на границе прохлопали, а финны были в восторге! Они устроили прием Маэстро и чествовали его всенародно. Ему дали премию Сибелиуса и высший финский орден. Прибывшие из Великобритании "музыканты" из МИ-6 предложили гражданство и миллионы. Наши по каналам контрразведки потребовали высылки. Композитору устроили пресс-конференцию.
– Скажите, господин Жданович, правда ли, что вы предпочли свободу? – спросил корреспондент "Дейли Миррор".
– Да, – ответил Маэстро. – А что, я разве подавал повод сомневаться?
В зале пресс-центра поднялся счастливый вой недругов Одной Пятой Суши.
– Я выбрал свободу сразу же, как появился на свет, – уточнил композитор.
Зал взорвался смехом.
– Нам стало известно, что вы будете просить политического убежища! – крикнул парень из "Дейли Мейл". – Это правда?
– Да! – ответи композитор.
– И какую страну вы выбрали?
– Россию, – невозмутимо ответил гений. – Я прошу там политического убежища уже полвека!
Зал опять покатился от хохота.
– Что вас удерживает на родине? – спросил респектабельный корреспондент "Тайме". – Семья? Страх? Любовь?
– Любовь…
Зал затаил дыхание. Ожидались сенсационные признания, ибо слухов было полно.
– Любовь к "бородинскому хлебу", – сказал Маэстро. – И папиросам "Казбек".
Зал дружелюбно зашумел. Перебежчики уже начинали надоедать, композитору симпатизировали все – и враги и друзья "свободы".
На родине решили шума не делать. Там все уже знали.
– Он держался молодцом, – сказал Первый. – Надо убрать от него эту злоебучую корову. А то не выдержит и сбежит, и "бородинский" не удержит.
Тогда Даму ликвидировали: в порядке партийного взыскания приказали без шума исчезнуть.
Без шума она не согласилась: подруга созвала коллег и друзей отпраздновать расставание.
До глубокой ночи из окон композитора раздавались "Хазбулат молодой" и "То не вечер, то не вечер". Закончили известной в те годы и бессмертной "Ты ж меня пидманула"…
И снова "тьма сгустилась над Новым Иерусалимом", и халат на красной подкладке был скинут вместе с шелковыми кистями, а следом – серебряные доспехи, чтобы втянул свой чешуйчатый хвост дракон в темную нору свою…
Друзья, близкие, наблюдая его гибель и его мучения, не знали, какие еще силы призвать на помощь, если даже партия оказалась бессильной!? Но что можно было сделать, когда он сознательно хотел гибели в наказание!
Помощь пришла с неожиданной стороны. Скоропостижно умерла Катерина, жена художника, "Катька". Он узнал об этом весьма неожиданным, роковым образом. В дверь как-то поздно вечером поскреблись, постучали жалобно, почти поскулили под дверью в поздний час. Он кинулся открывать, как был, в халате. Встревоженная, за ним шла в пеньюаре подруга, в облаке розовой пены плыла Венера "из вод".
На пороге стоял сын рыжей, уже под сорок годами, он был безбород и жалок. Карлик – не карлик, недомерок и насквозь несчастный искалеченный матерью и жизнью человечек. Сейчас он всхлипывал. С ним был жалкий чемоданчик. И письмо. "Венера" сразу поняла беду и прижала несчастного к себе. Закутала и увела. Маэстро прочел письмо.
"Я не буду говорить Вам, что любила всю жизнь только Вас, или того, кто не мешал мне так думать. Чем дальше я была от Вас, тем сильнее привязывалась к Вам, тем невыносимее было быть без Вас. Хвала Небу, у меня был Ваш ребенок. Это единственное, что я могу Вам вернуть, уходя от Вас так далеко, что нам невозможно уж будет больше расстаться!" Без подписи. Женщина явно была не в себе. При чем тут "ваш ребенок"?
Ошеломлен был автор беззвучной классики настолько, что заперся у себя и ничто его не могло вернуть к действительности.
Близкие аккуратно взяли на себя все заботы. Они убедили женщину, что композитор больше непригоден для семейной жизни, что его надо отпустить!
Пригласили врачей. Скоротечная жена согласилась расстаться и не препятствовать разрыву и разделу жизненных пространств. Она лишь объявила, что забирает "маленького Мука", инвалида-сына покойной грешницы. Никто не возражал.
Возражал композитор. Он заявлял, что отец как раз он! Недомерок напомнил, что последнее слово за ним, он самостоятельный и дееспособный. Он ушел с новой "мамой".
Друзья уладили формальности.
Опять Творец остался один. Шло и непоправимо менялось время.
Подкрадывались немощи, стало трудно работать, гению помогла на этот раз сестра, она нашла ему сиделку и секретаря одновременно, ею стала дальняя родственница покойной жены, приехавшая к сестре за помощью из провинции, сравнительно молодая женщина.
– Поверь, это как раз то, что тебе нужно! – сказала сестра. – А я-то знаю, что тебе нужно.
Композитор сдался.
– Я сама не могу оставить нашу квартиру в Питере, я уеду доживать туда, чтобы вам не мешать, – сестра в последний раз поцеловала его. – Все будет хорошо, – сказала она и заплакала. Гений подумал и плакать на этот раз не стал.
Сестра сама инструктировала интеллигентную образованную женщину, музыкального критика по образованию. Достаточно сказать, что совместились начала и концы. Телесное и духовное.
Чуть рыжеватая, мелкокудрявая, новая женщина гения добросовестно не выходила из спальни весь медовый месяц, и композитор ожил. Если бы кто заглянул в спальню, он бы обнаружил прозаическую картину больничной палаты. Лежа в постели, композитор писал на специальном пюпитре. Жена-секретарь кормила его с ложки и давала лекарство по часам.
Поражала очень белая, холеная кожа новой женщины. Зажили они новым, комфортным и приспособленным к работе и отдыху больного домом. Кто бывал в нем, замечал поразительно двойственную атмосферу этого нового дома: словно одновременно в нем наслаждались обретенным счастьем именно молодожены, хотя композитору уже было под семьдесят, с другой стороны – словно тут выхаживали безнадежно больного члена правительства.
Еще было много техники – медицинской и музыкальной. Толкался и персонал.
Он любил, как прежде, фотографические портреты. Портреты его покойной жены снова появились на стенах. Иногда, оставаясь один, он смотрел большой фотоальбом. Можно было подумать, что он вспоминает прошлое. Но это было не так. Все фото в том альбоме были посвящены одному сюжету – тому самому "Тодессшпрунгу".
Пахло цветами, которые стояли всюду. Дверь вам долго не открывали, потом осторожно отворяли; строго одетая женщина, постреляв глазами по сторонам, наконец пропускала вас, вы попадали в современную приемную Большого человека. Вас допрашивали, крутился магнитофон, мерцали экраны и на одном из них – работающий в кабинете хозяин-гений. Он что-то писал лежа перед пюпитром или стоя за бюро, два рояля угрюмо молчали под чехлами.
К нему самому пускали редко. И далеко не всех.
Жена охраняла гения от улицы и слухов. Так он и не узнал, когда умерла его сестра. Аумерла она с книгой Робера Музиля "Человек без свойств" в руках, в их старой квартире, на старинном ложе из карельской березы, со счастливой улыбкой на устах.
В печать, особенно иностранную, просачивались слухи о создании новых монументальных вещей.