10:10 A.M
Поцелуй в губы
У меня перестал стоять сразу после Мюнхенской речи Путина.
Я понимаю, что это простое совпадение, но от этого мне не легче. Просто как-то надо было закрепить на оси времен такое чувствительное для меня событие. В ту ночь, после ночного выпуска новостей, мы с Кармен добили бутылку какой-то дряни, купленной за "Текилу", и пошли в койку.
Кармен была казашка. Нет, кажется, таджичка. А, может быть, каракалпачка. После развала Сы-Ны-Гы в Москву посыпались, как грачи, – не знаю, что там еще летает в туманной дали голубой, – тети разных народов. Те, которых срок не достиг еще полтинника, и те, которые дотянули до тринадцати, пошли в панельный бизнес: на стройки капитализма и на Ленинградское шоссе.
Один мой приятель высказал такую мысль: мы всегда мечтаем о "первовтыке" притивоположному полу, но еще сильней нас манит воткнуть противоположному расовому типу. Я с ним согласен. Идеально – воткнуть негритянке.
Своих баб я старался снимать не на панели, а где-нибудь там, где тусуются телки чуть чище и чуть дороже. А еще – где есть знакомый бармен, какой-нибудь Гриша из общаги на крови будущих химиков. Сам я бывший химик. Общаги – хорошие резервуары этого продукта – доступных заблудших овечек, тоговцев дурью и сводников всех цветов кожи, сводящих с разноцветным же контингентом. Взять хоть общагу Университета Дружбы разных народов на Комсомольском проспекте, хоть общагу-интернационал на Дмитровском. В клубы я не особенно вхож по причине "баблless". По новым меркам я – дискаунтер, лузер, маргинал с рудиментами сентиментов. Сказались заторможенность поколения "эхеад" – антоним "некстам" – и замедленное развитие в ногу с догорбачевской эпохой. Наш паровоз полетел вперед, только когда на место машиниста пересел с танка Четырехпалый. Перестройка свелась к переводу стрелок – "Перестрел-ка", так ее надо называть по сути.
У меня, точнее, подо мной, уже побывала и молдаванка, и хохлушка, и почти японка – пожилая бурятка. "Япона мать", как я ее называл за глаза. Была и китаянка, ее звали Оля. Это еще до "Перестрелки". Оля – первая моя уютная любовь с нежностями, невнятной койкой, долгими курениями в постели под хмурое утро с забытой погаснуть лампой, иконой в углу, с замоскворецким двориком в Голиковском переулке. Чистая Йоко Оно, тогда еще неизвестная. Одним словом – чистая… Последняя из Удэге. Я, видать, обречен на самоубийство влюбленных на Острове Небесных сетей… Мечусь между тенетами, падаю в ямы и снова мечусь. Вернее, метался до того тоже хмурого утра.
Хотению не прикажешь. "Пьяная баба себе не хозяйка", – говорит моя сводная сестренка, если перевести ее на приличный язык, а она – топ-менеджер совместной с америкосами химической фирмы, ей можно верить. Чистюля, которая ляжет скорее под танк, чем под первого встречного. Я теперь могу ей сказать, что с мужским "началом" (или "концом"!?) дело обстоит так же, только еще хуже: он и в первую же норку под банкой норовит, и выходит из подчинения по малейшей прихоти судьбы, а не только от передозы водяры.
В ту ночь, когда мой "член Думы про казака Галоту и девчину Либидоту" забастовал внутри спящей каракалпачки, – моя Косоглазка – так я ее называл в глаза и за глаза – вдруг просыпается подо мной и заявляет: "Эй! Бобик сдох?" Я и сам понял, что сдох и отнес эту смерть к паленой текиле. Свалился на бок и закрыл глаза. Конечно, обломы случались и раньше. Перепил. Пялил частенько со слепу не столько противоположный пол, сколько противоположный эстетическим воззрениям моего хера тип. Но и там дело обычно поправляли мы вдвоем, чисто из принципа – чего было в противном случае заводить канитель? Камасутра тут не при чем. Фарцовщики говорили еще – "самострок".
Но в тот раз, "после Мюнхена", новый Чемберлен сгубил мой член, привез моему стойкому оловянному солдатику мир, "покой" по-польски.
Итак, я обнаруживаю индифферентность оного члена Президиума Цэ-Ка по производству дефицитного белка после бестактной реплики про бобика, который сдох.
Я делаю то, что делает любой осел мужского пола, – закуриваю. Косоглазка уже в ванной, время – деньги, деловито играет на ксилофоне типа струйный принтер, а я так просто не хочу даже отдавать себе отчет в том, что меня постигло. Так постигло, что настигло. Вроде рано? Полтинничек с небольшим хвостиком. Моя покойная жена так называла и меня и мой детородный орган: "Ты не полежишь со мной сегодня, Хвостик?"
Косоглазка вышла и посмотрела на меня, как ребенок на бородавочника: вроде, зверь похож на всех чертей, но – таких не бывает! Не должно быть! Мы как-то с одной маникухой (моделью по-нынешнему), залетев в Зоопарк, смотрели, как в чемодан позорной морды страшилы в бородавках и с кабаньими клыками, ростом с банкентку, служительница закидывает белых мышей из ведра с порезанной свеклой – белое на темно-багровом – а тот перетирает все вместе, как малиновый пиджак – базар в сериале. Вот я – тот бородавочник. Манекеншица тогда зачем-то женила меня на себе. Однажды, среди ночи, она изумила меня тирадой: "Эй, никак я лублу тебя? Ну и ну!" И опять заснула. Приснилось ей что? До сих пор не знаю, что она имела в виду, потому что вскорости кинула она меня тогда по всем пунктам и отчалила в Париж с забугорным коммивояжером, по-новому дистрибьютером французской медтехники. А я все ломаю голову над вопросом, есть ли она? "Лубовь"? Или она осталась на перроне с синеньким скромным платочком?
Итак, каракалпачка пуляет в меня:
– Эй! Бобик сдох?
– Вижу, – говорю я Косоглазке, – и слышу – не слепой.
– Сочувствую, – говорит, – от всего сердца!
Тут у нас хватило сил хохотнуть. Потом я пытаюсь острить:
– И вам спасибо, от всего… херца. У тебя мелочь есть?
– я лезу в бумажник.
– Так сговорено – с тебя мелочь и есть. Семитка! – говорит она.
– Базар был про полтинник – раз. Могла бы скинуть – два. В третьих у меня стольник.
– Мне скидок никто не делает. Разве по фейсам. Давай твоего Франклина. Суслик! – и она опять прыснула.
– Нашел разменный пункт… они не фальшивые? – она помахала соткой над торшером. – Не, че-ссно, я ть-бя п-ниммаю. – Она все-таки зевнула в тыльную сторону ладони, сунула бумажку цвета сыра с плесенью в торбу и протянула мне майн рест-сдачу – три бумаги цвета старой-престарой трешки. Старше ее самой.
Я повел ее к двери, заметив на ходу, что она здорово смахивает на мою сестренку. Этого сходства мне раньше было выше крыши для стоя. Не захотелось ее отпускать – потом иди ищи такую же! Скуластая, смуглая, хорошая улыбка и хорошие зубы! Свои! А зад – я еще потрогал – крутой, нежный. Сам так и просится в руки.
– Эй, вы там, наверху! – огрызнулась она. – Ты не в метро, дядя!
Она не могла меня задеть больнее. Я захлопнул с силой за ней дверь. Она попала в болевую точку.
После смерти жены я долго не мог иметь дело с бабцом. С конкретным кадром. И, соотвественно, не имел. Тот проклятый вопрос решал: любила меня покойная или… ее все-таки не существует – жены, понятно, не существует – а любви? "Ты со мной не полежишь, Хвостик?" А кое-какие эпизоды вбрасывают свои контрдоводы: почему дверь тогда не открыли в ванную? Что означало – "пошли к тебе, пока он дрыхнет", – сказанные одному ходоку надо мной, прикинувшимся спящим? Но к телкам долго не мог подойти даже. Так, косяки.
Сначала обходилось, потом полез на стенку. Ходил, как озабоченный. Шею сворачивал на встречных, зная, что тем дело и ограничится. Вот что было по кайфу: воображать, как делаю секс с совсем чужой, с хорошим телом, относительно не чумой, не рязанью, не малярным цехом. Находил таких в толпе. Чтоб из приличных. Мать и жена.
Жена оставила меня в самый ответственный момент развития нашего "браговоспитанного" общества. Вот еще вчера мы были все, – все население, "современники" – одной компанией лихих умников, наебывавших Софью Власьевну, то бишь Советскую власть. Шиш в карманах пресловутых кухонь и курилок, мэ-нэ-эсы и актеры самодеятельных коллективов МГУ и МАИ, постановщики протестных капустников и авторы "Клуба 12 стульев" Литгазеты. И вдруг Софья Власьевна не просто нам протянула руку, а улеглась к нам в постель.
Некоторые, правда, брыкались, но остальные согласились на этот финал повести Олеши "Зависть", стали занимать очередь к ней на постельный прием. Один критик режимов, Вечный Гид в стане Свободы, тогда, помнится, сказал мне, что у него "не стоит" как раз на то, чтобы ругать мужичка, занявшего место на престоле в виде танковой башни. "Что я могу? Ведь он ничего неправильного не делает!"
То ись слиняли и субъект и объект тотальной на-бки. И все стали на-бывать друг-друга!
Поменялись ориентиры. И в сексуальном плане тоже. Оказывается, от проклятого прошлого нам оставалось это дурацкое однолюбство, с которым надо было кончать, чтоб не выглядеть папиком, смешным чтоб не казаться. И тут я остался в одиночестве и без бабы! Ха!
Если честно, я и при застое однолюбом не был, последняя жена была третьей по счету. Но всегда вязались мы через ЗАГС, с обязательным периодом жениховства и ночным: "Слушай, я, кажется, люблю тебя, Вася!"
В ходу был анекдот про зека, которого дерет однокамерник и который требует любви: "Ну, скажи там чего-нибудь!" "Я люблю тебя, Вася!" – говорит петуху верхний.