Гау хотел войти и сказать Циру, что он был не в своем уме, когда убежал от нее, но на пороге встала Мзиса с окровавленным, распухшим лицом, с обращенным на него взглядом, полным мольбы.
…Измученный внутренней борьбой и работой, Гау лежал на бурке под платаном и спал мертвым сном. Циру, хоронясь за стволом платана, долго смотрела на его озаренное луной лицо. Затем подошла и присела у его изголовья. Ее колени коснулись лица Гау, но он не пошевелился. Циру осторожно тронула рукой его руку, веки Гау затрепетали.
- Это я, Гау, - тихо проговорила девушка нежным, печальным голосом.
Гау открыл глаза, присел, взглянул на измученное, заплаканное лицо.
- Почему ты нанялся к Катран-батони, Гау?
- Я не должен был наниматься…
- Но почему ты нанялся?
- Не знаю…
- Ничего ты не знаешь, Гау… - Она держала в своей руке его тяжелую, грубую, мозолистую руку. - Пойдем туда, к реке.
Они поднялись с земли, вышли со двора в переулок, исполосованный вперемежку лунным светом и тенями тополей. Шли медленно, прижавшись друг к другу. Вот и река, она бесшумно несла свои волны. Ночь была на исходе, на травах и на песке сверкала роса. Они сели на небольшой бугор, по-прежнему соприкасаясь плечами.
- Гау… мы одни, совсем одни… посмотри на меня, Гау.
Циру обеими руками взяла руку Гау, она льнула к нему всем своим существом, но перед его взором опять стояла Мзиса, и он не отвечал, не мог ответить на порыв Циру.
- О Гау, милый… - Девушка положила руки ему на плечи и с неожиданной силой повернула к себе. Луна вышла из-за туч и бледным светом озарила ее лицо. Гау как бы впервые увидел нежную печаль ее глаз, ее опавшие щеки. Перед ним была беспомощная, покорная, примирившаяся с судьбой женщина.
- Циру!
Циру не ответила: может, и она видела Мзису, смотревшую на них с молчаливым укором.
Гау встал, за ним поднялась и Циру.
- Теперь ты уйдешь, Гау.
Он смотрел на нее широко раскрытыми глазами, чтобы навсегда запомнить ее лицо.
- Поцелуй меня на прощание, Гау.
Гау не сводил с Циру глаз.
- Шони!
Гау медленно двинулся к реке. На песке оставались тяжелые, глубокие следы. Гау вошел в воду. Она достигaла ему до груди. Когда он вышел на тот берег, вода струйками стекала с него. И на том берегу в песке оставались тяжелые, глубокие следы. Мзиса подошла к нему, и они пошли дальше рядом - плечом к плечу.
Циру стояла и смотрела.
На Гау ничего не было, кроме мокрого архалука, - ни чохи, ни пояса с кинжалом, ни бурки. И лопаты, с которой он пришел сюда, в Лакади, тоже не было при нем.
Позади остался пологий песчаный берег - Гау начал подниматься в гору. Он не оглядывался назад - там, на берегу, стояла Циру.
Циру стояла и смотрела неподвижными, пустыми глазами. Смотрела, как Гау поднимался в гору - медленным, тяжелым шагом. Где-то в глубине ее души вырастала глухая, давящая боль. Глаза Циру заволакивало туманом.
"Что с тобой будет? - спрашивал Циру внутренний голос, но сознание ее молчало. - Что же будет теперь с тобой, Циру?.."
Гау медленно поднимался все выше в гору. Луна уже не сияла над рекой. Померкла, потемнела сверкающая поверхность воды.
"Что с тобой будет?"
Вот Циру вошла в реку. Вода достигала ей до груди. Река была темная и холодная. Циру вышла на тот берег. Шатаясь, брела она по песку, и за ней тянулись мокрые следы.
"Что с тобой будет, Циру?"
Колени подгибались.
"Что с тобой будет?"
Она опустилась на песок.
В небе гасли звезды - одна за другой. Занималась заря. Циру сидела, подогнув колени, опираясь рукой на холодный песок, и не сводила глаз с удаляющейся фигуры Гау. Медленно, тяжело поднимался он в гору. В розовом свете зари его фигура казалась неправдоподобно большой и какой-то расплывчатой.
Циру вспомнились отец и брат.
Этой же дорогой ушли они на войну в Кулеви - и не вернулись обратно. На этом берегу стояли тогда Циру и ее мать. Так же медленно, как сейчас Гау, поднимались в гору отец и брат.
"Что с нами будет?" - дрожащими губами шептала тогда мать.
Гау неотвратимо уходил все дальше и дальше.
И отец, и брат так же неотвратимо уходили все дальше и дальше.
За горой небо окрашивалось в алый цвет. На фоне алеющего неба четко вырисовывалась фигура Гау.
…Медленно поднимались в гору отец и брат. Циру и ее мать не сводили с них взгляда. Отец и брат не вернулись с войны…
Все ярче разгоралась заря. И чернее казалась гора на алеющем небе, и черная фигура уходящего Гау еще резче выделялась в красных лучах зари.
"Что с тобой будет, Циру?"
Гау приближается в вершине горы.
"Он не обернется!"
Вот он совсем близок к вершине.
Пламенем охвачен небосвод.
"Что с тобой будет, Циру?"
Гау стоит на вершине горы.
Там, на вершине, долго стояли отец и брат. Потому что внизу, на берегу реки, стояли мать и Циру. Потом отец и брат повернулись к ним спиной и начали спускаться вниз по склону. Циру и ее мать остались одни.
Гау тоже долго стоит на вершине горы.
Циру стремительно встала. Если Гау повернется, он увидит Циру! Циру приподнялась на цыпочки. Если Гау повернется, он увидит Циру!
- Шони!
Долго стоит Гау на вершине.
- Шони!!
Но не обернулся Гау.
Он начал спускаться вниз по склону.
"Что с тобой будет, Циру!"
Вот уж только до пояса виден из-за горы Гау.
Отец и брат тоже так скрывались за горой. И не вернулись обратно. Циру и мать остались одни.
Только плечи и голова Гау видны из-за горы. Потому что Циру не в силах более стоять на цыпочках. Вот уж только голова Гау видна Циру.
"Что будет с тобой?"
Циру не видит больше Гау. Потому что Циру упала на колени.
Не вернулись отец и брат.
И Гау не вернется никогда.
Циру осталась одна в целом свете.
Мать
1
Глубокие ущелья огласились звонким цокотом копыт, и в зыбком знойном мареве показались янычары. Они проскакали по вновь проторенной дороге, оставляя за собой длинный хвост пыли.
- Дорогу! Эй, дорогу!
Тропа шла вдоль хребта, вершинами упирающегося в небо. Слева тянулись отвесные скалы, справа - пропасть.
- Искандер-Али!
- Дорогу Искандеру-Али!
Крестьяне, работавшие на дороге, побросали кирки и лопаты и разбежались в обе стороны. Кто прижался к скале, кто схватился за кусты, чтобы не свалиться в пропасть.
- Сторонитесь, собаки!
- Искандер-Али едет!
Один за другим пролетали всадники, алели в густой пыли высокие шапки, искры летели из-под копыт горячих скакунов, свистели плети над голыми спинами крестьян.
Передовой отряд янычар подъехал к реке. Хрипели взмыленные кони, поднимались и опускались от бешеной скачки их запавшие, словно у борзых, бока. Натягивая поводья, турки поторапливали старого мастера. Мост был уже связан, но опоры еще не поставлены - и крестьяне на плечах вносили его в воду. Едва дотянули до другого берега, как за поворотом заклубилась пыль и на дороге появились всадники. Впереди на золотистом жеребце - турецкий сардар. Ветер играл концом белой чалмы, обмотанной вокруг островерхой шапки. Грозным было его горбоносое, черное, словно у негра, лицо с кроваво-красными веками. Рядом с ним, также сурово нахмурившись, ехал правитель Одишского двора. Густые брови смыкались над выпуклыми зелеными глазами. Под высокой папахой желтое лицо с кулачок казалось еще меньше. Бешкен Пага с трудом удерживал коня, чтобы не обогнать сардара.
Сзади растянулась пышно разодетая и облаченная в боевые доспехи свита.
Кони ступили на колеблющийся деревянный настил. Загремели копыта над головами крестьян, которые стояли по грудь в воде, поддерживая мост. Многие падали, надорвавшись под страшным грузом, и бурный поток уносил людей, как щепки. Мост качался и опускался все ниже.
Нахмурился Искандер-Али. Заметив это, Бешкен Пага взмахнул рукой. Тут же один из всадников обнажил саблю, и седая голова мастера покатилась по земле.
- Плохо же вы подготовились к приезду моего гостя, - процедил Искандер-Али. - Царевич достоин лучшего приема.
2
Небольшая группа всадников, переехав через Цхенис-цхали, ступила на Одишскую землю. Еще не все вышли из реки, как вдруг юноша в белой чохе рванулся вперед, словно камень, пущенный из пращи. Привстав на стременах, он жадно вглядывался в летящие навстречу сожженные селения, поваленные заборы, срубленные виноградники, заброшенные колодцы.
Никто не вызывает в человеке такой боли, как вид разоренного давно не виденного отечества.
Молодая кобылица неслась стрелой, прижав к голове чуткие уши, и ее рыжая грива буйным пламенем развевалась перед глазами седока.
- Родная земля - что магнит, откуда хочешь притянет, - произнес Эсика Церетели, обращаясь к ехавшему рядом одноглазому князю Почине Абашидзе, который возвышался в седле, ногами доставая до самой земли, дородный и грузный, как стог сена. Он посасывал глиняный чубук, зажатый в углу рта. Ворог его шелкового архалука был расстегнут, и волосатая грудь овевалась ветром. Сощурив единственный глаз, он смотрел вслед своему крестнику.