Это было так неожиданно, что путники даже и не заметили, как она исчезла, и только расслышали громкое хлопанье двери.
- Навождение дьявольское! - так и взбеленилась старушка-мамка. - И впрямь ведьма! Или просто ума рехнулась?..
- Постой, мамушка, - серьезно и даже несколько строго остановил ее Сергей, - может, она кого другого вышлет к нам. Чего ерепениться раньше времени? Ведь худа она нам никакого не сделала, а ежели хохочет, так пусть себе на здоровье; должно, что глупенькая.
- Уж глупенькая там или умненькая, - не унималась старушка, - а не гоже боярышне здесь оставаться… Может, тут воровской притон…
- Гоже или негоже, - опять серьезно сказал старик, - а придется остаться, ежели идти больше некуда. А насчет воров тоже бояться нечего: нас немало, да и не с голыми руками мы… А-а, вот еще кого-то Бог дает.
Дверь на крыльце опять распахнулась, и путники увидали на нем безобразную старуху, появившуюся пред ними так же неожиданно, как неожиданно скрылась молодая женщина.
Эта старуха была действительно безобразна. Ее лицо было темно, почти черно; большой, длинный нос, слегка загнувшийся крючком, придавал ей вид хищной птицы. На ней был ярко-красный, совсем не по-русски, концами назад, повязанный платок, а на плечах накинута суконная, с громадными медными пуговицами безрукавка, тоже невиданного в то время на Руси покроя.
- Ведьма, совсем ведьма, - закричала неугомонная мамушка и начала торопливо креститься. - Идем, Агашенька, назад, не место нам тут!
- Молчи, божья старушка! - уже сердито крикнул Серега и, смело поднявшись на крыльцо, вступил в объяснение.
Ганночка тоже испугалась, когда увидела эту безобразную женщину, но ее испуг быстро сменился любопытством; притом же и подвечерний холодок давал себя знать, и девушке хотелось забраться в тепло, сбросить тяжелые меховые одежды, растянуться на лежанке и отдаться сладкой неге и дремоте. По лицу Сергея она видела, что переговоры идут вполне удовлетворительно, и радостно заметила, что их старый, преданный челядинец наконец махнул им колпаком, приглашая этим подняться на крыльцо.
- Ну, идем, что ли, Агашенька, - недовольно проворчала мамка. - Делать нечего - и впрямь, куда деваться, ежели другого приюта нет. Только ежели что, так Серега и будет в ответе, а не я…
Старушка, тоже прозябшая и в душе очень довольная, что есть возможность побыть в тепле, смело взошла первою на крыльцо. Ганночка последовала за нею; позади них пошли сопровождавшие их вершники, любопытство которых тоже было пробуждено этим таинственным жилищем и этими таинственными женщинами.
- Не бойся, мамушка, ничего, - шепнул старушке Серега, когда та была на крыльце, - живет тут туркиня одна, полонянка - это молодая-то, а старуха при ней - вот как ты при боярышне. Они одни и живут и добрым гостям обрадовались…
- Ну-ну! - проворчала старуха. - Уж и как бы они не обрадовались? Ведь, чай, не простые смерды к ним припожаловали, а воеводская дочь.
Путники были уже в обширных сенях таинственного дома. Было темно, но уже чувствовалась живительная теплота. Но вот, наконец, распахнулась какая-то невидимая среди тьмы дверь, и сразу просветлело. На пороге стояла прежняя старуха и жестами звала гостей идти за нею. Окончательно набравшаяся храбрости мамушка, ухватив Ганночку за руку, двинулась вперед, все-таки крикнув:
- Серега, не отставай!
Перешагнув порог, все трое очутились в просторной горнице с большими, опять-таки необычными для русских жилищ того времени окнами. Стены горницы были увешаны роскошными персидскими коврами, а ее меблировка тоже была необычная для русских: преобладали низенькие, мягкие тахты и только в одном углу стояли русские широкие скамьи да большой стол, покрытый золототканной скатертью.
За столом, когда в комнату вошла Ганночка с мамкой, сидел молодой человек в русском кафтане, богатом, нарядном и свидетельствовавшем, что этот человек был не какой-нибудь простец. Ганночка, входя, уже бросила мимолетный взгляд на него, и этот молодец за столом показался ей прямо-таки красавцем. Да и в самом деле он был очень красив, но общее выражение его лица было какое-то мрачное, - не злобное, а именно мрачное, суровое, и это портило впечатление, производимое и его правильными, словно точеными чертами лица, и глубокими черными, то и дело поблескивавшими глазами. Когда Ганночка взглянула на него еще раз попристальнее, то он уже не понравился ей, и какой-то смутный страх, как предвестник будущих невзгод, вдруг проник в ее душу.
IV
НЕВЕДОМЫЙ ХОЗЯИН
Молодой человек с любопытством смотрел на вошедших.
Так прошло несколько мгновений. Наконец, хозяин словно спохватился, что не приветствовал гостей, и, приподнявшись на скамье, несколько сиплым голосом, сопровождая свои слова легким наклоном головы, сказал:
- Добро пожаловать! Чьи вы будете, не знаю того, но везде у нас на Руси гость в дому - дар Божий. Разоблачайтесь да обогрейтесь с холода-то!..
Мамка словно ждала этого обращения.
- Спасибо на ласковом слове, добрый молодец, - затараторила она. - Чей ты, того и я не знаю, хотя по кафтану вижу, что не простого ты рода. А мы все будем вот ейного, - указала она на Ганночку, - батюшки: государева чернавского воеводы Симеона Федоровича. Чай, слыхал про него?
Глаза молодого человека так и сверкнули недобрым огнем, когда он услышал слова мамки.
- Это Грушецкого, что ли, по прозвищу? - глухо и с оттенком злобы в голосе вымолвил он. - Как же не знать? Знаю! Нов он у нас человек, а знакомы мы… Все друг друга ищем, да найти никак не можем! - и вдруг, как бы спохватившись, что сказал лишнее, он сразу замолк.
- Ежели знакомцы вы с Симеоном Федоровичем, - воспользовалась этим перерывом старушка, - так еще того лучше! Уж будь покоен: Симеон-то Федорович за твою услугу в долгу пред тобой не останется и сторицей отблагодарит.
Молодой незнакомец при этих словах старушки заметно усмехнулся.
Та увидала эту усмешку и рассердилась.
- Не гоже смеяться-то, господин, - заговорила она, - ежели люди в беде и помоги просят!.. Сам же ты сказать изволил, что гость в дому - дар Божий, а и сам ты слышал, что не простые мы люди; так по чести ты и гостей таких принимать должен… Не хочешь - твоя воля, уйдем…
- Нет, бабушка, нет! - спохватился молодой хозяин, - оставайтесь, сколько вам надобно. Тут у меня бабы есть, так они вам помогут, - напоят, накормят, а захотите - так и спать на вытопленную лежанку положат. Не русского они у меня теста, а добрые… Из персидской земли вывезены, по-нашему, почитай, и не говорят, ну, да это ничего - уж вы-то промеж себя столкуетесь. А я сейчас выйду, посмотрю, нельзя ли чем-либо вашему горю пособить… Это вашего дома холоп, что ли? Ну, выйдем, старый, как тебя там! - обратился он к Сергею и, сейчас же захлопав в ладоши, громко выкрикнул: - Зюлейка! Ася!
На этот зов из соседнего покоя выбежали и старуха, и молодая женщина, первая встретившая нежданных гостей на крыльце. Ганночка приметила, с каким любопытством оглядела ее с ног до головы молодая, и ей показалось теперь, что во взгляде этих больших черных глаз светились не то испуг, не то жалость.
Старуха не обращала никакого внимания на пришельцев; она даже не кинула на них взгляда, а подобострастно, совсем по-собачьи, смотрела на своего господина, выжидая его приказаний.
Тот заговорил с нею повелительно на каком-то непонятном языке.
- Ну, боярышня, - ласково, заметно стараясь смягчить свой грубый, сиплый голос, обратился он затем к Ганночке: - прости ежели не понравилось тебе что… Уйду я от вас, отдыхайте, а как вернусь, обо всем переговорим толком. Симеон-то Федорович во всей округе дочкой своей хвастается! Умница-разумница, баит, другой такой и не найти… Рад, что судьба нас с тобой свела. Может, и к добру, а может быть… - он оборвался и через мгновение глухо докончил: - может быть, для кого-нибудь и к худу.
Ганночка вся так и вздрогнула, услышав эти слова, Она была бойкая, развитая не по своему времени девушка и хотела было сама заговорить, нисколько не смущаясь тем, что впервые видит этого молодого красавца, но не успела. Хозяин отвесил ей почтительно-низкий, поясной поклон и большими шагами пошел к дверям, не обратив внимания на няньку.
- Ну, идем, что ли! - крикнул он на ходу Сереге. Женщины остались одни.
Как только затворилась дверь, молодая кинулась к Ганночке и, что-то лепеча на непонятном для девушки языке, быстро начала распутывать ее. Когда платок был скинут, молодая персиянка, увидав лицо Ганночки, даже вскрикнула от восторга и с пылкостью южанки осыпала девушку бесчисленными поцелуями. В ее лепете послышались уже и русские слова, которые она произносила, уморительно коверкая их. Но уже и это было хорошо. Кое-как Ганночка могла понять, что хотела выразить ей это дитя далекого Ирана, так пылко целовавшее ее и не скрывавшее пред ней своего восторга.
- О, хороша, хороша! - воскликнула персиянка. - Я тебя полюбила, я буду твоей сестрой и стану защищать тебя. Хочешь ты быть моей сестрой?
- Хочу! - ответила Ганночка, сразу же покоренная этой ласкою.
- И будешь, и будешь! - захлопала в ладоши персиянка. - Я - Зюлейка, да, я - Зюлейка, - ударяя себя в грудь, прибавила она, - а ты? Как зовут тебя?
- Ганна…
- Ганна! - протянула Зюлейка и несколько раз подряд повторила: - Ганна, Ганна! Какое имя!.. У нас так не называют девушек. Но вы - другой народ, совсем другой… Так Ганна! Теперь я буду помнить, как тебя зовут. Ты не бойся, я всегда буду около тебя… О-о, как я ненавижу его! - вдруг с пылкой злобностью воскликнула Зюлейка и даже сжала кулачки.
- Кого? - встревоженно спросила Ганночка, которой были совершенно чужды такие быстрые смены душевных настроений. - Кого ты ненавидишь?