– И чего вы так торопитесь? – чекист все внимательнее присматривался к Тешевичу. – Прямо сипай какой-то. За хорошую смерть раскалываетесь…
– Раскалываюсь? – переспросил Тешевич, не поняв смысл сразу, но потом догадался и пояснил: – Со мной, я думаю, и так все ясно, а вот в человеческом облике туда уйти желание есть.
– Мучиться не хотите?
– А кто же хочет?
– Тоже верно. Ладно, договорились. А насчет мучений, это вы зря. Это вы привыкли народ мучить. Ну, значит, я буду спрашивать, а вы отвечать…
– Спрашивайте…
– У вас с этой, что в подвал приходила, раньше знакомства не было?
– Что? – Тешевич приподнялся на стуле, но, поняв, почему это интересует чекиста, опустился назад. – А, опять… Не усложняйте. Все голо, как в бане. В лесу первый раз увидел. На лошади.
– Да, амазонка… – Чекист как-то по-птичьи наклонил голову к плечу и вздохнул. – Хорошо, об этом не будем. Для порядка, коротко о себе.
Тешевич, собираясь с мыслями, секунду помолчал, а потом коротко, четко ответил:
– Поручик гвардии. Тешевич Александр Викторович. Дворянин. В боях с августа 14-го. Во время вашего переворота лежал в госпитале, в Самаре. После того как большевичков из города турнули, снова в армии.
– Так, ясно. В революцию много потеряли?
– Все.
– Я спрашиваю, много ли? – вкрадчиво переспросил чекист и даже наклонился над столом, чтобы быть ближе к Тешевичу.
– Я родину потерял. – Поручик в упор посмотрел на чекиста.
– Ну, у нас с вами на этот счет разные представления…
Чекист снова откинулся на спинку стула, явно намереваясь вступить в длительную дискуссию, но Тешевич резко оборвал его:
– Взгляды всякой интернациональной сволочи меня не интересуют.
– А вы, значит, патриот! – мгновенно взвился чекист. – Имение отобрали, рабов освободили, а теперь интернациональная сволочь, да? Да, интернациональная, но не сволочь, а борцы за счастье народа! Кстати, вы не думали, почему это вас, патриотов, отовсюду выкинули? Через всю Сибирь белую сволочь мы гнали! Или вы уже позабыли, где бой был?
Чекист смолк и с сердитым сопением долго смотрел на Тешевича. Но, видимо, его что-то очень интересовало, так как он с трудом взял себя в руки и почти спокойно спросил:
– Почему на самой границе такое сопротивление было? Ведь все знали, что уходите.
– Значит, не все уходить хотели…
– И что, даже приказа не было? – чекист подозрительно сощурился. – Вроде как сами собрались и пошли, так что ли?
– Нет, – покачал головой Тешевич. – Приказа не было, сами решили и сами пошли…
На этот раз чекист молчал долго. Видимо, он чувствовал, что Тешевич говорит правду, но почему-то именно такой ответ его не устраивал. Потом, выждав приличную паузу, чекист зашел с другой стороны.
– Какие части входили в ваш отряд?
– Не знаю. – Тешевич задумался, он и впрямь затруднялся ответить на этот вопрос. – Из моего батальона было двенадцать человек, остальные, кто откуда. А если по людям считать, то треть вообще беженцы, дети…
– И что, с багажом, с вещами? – лениво поинтересовался чекист.
– Да нет, какие там вещи. Только то, что в руках, пешком же шли.
– А обоз? – чекист так и впился глазами в поручика.
– Обоз? – Тешевич задумался. – Да, небольшой был. Десятка два лошадей под вьюками…
– И что же в обозе?..
Чекист постарался задать вопрос как можно равнодушнее, но Тешевич уже понял, чего он добивается.
– Откуда я знаю, – неожиданная догадка придала уверенности поручику. – Может, продовольствие или амуниция. Да мало ли что. Я не интересовался.
– А ящиков там не видели?
Тешевич вспомнил, что действительно несколько лошадей были навьючены длинными винтовочными ящиками, и кивнул.
– Видел…
Какое-то время чекист колебался, но наконец спросил без обиняков:
– Ценности там были?
Тешевич подумал, что теперь-то, по истечении трех суток, Костанжогло вне всякой досягаемости, и потому со злорадным удовлетворением подтвердил:
– Да, были…
* * *
В камере было холодно. Кутаясь в шинель, Шурка Яницкий сидел на кане и тупо смотрел в маленькое зарешеченное окошечко. Сидеть было низко, и Шуркины колени торчали высоко вверх. Сам кан, прогревшийся было за ночь, давно остыл, и если б не лежавшая сверху тоненькая, местами прохудившаяся, циновка, Шурка замерз бы окончательно.
Все случившееся с ним было до того нелепо, что никак не укладывалось в сознании. Начать хотя бы с того, что Шурка так и не понял, куда его увезли, выкрав неизвестно зачем из поезда.
В первый раз он очнулся, после того как пахнувший кунжутным маслом то ли бурят, то ли китаец влил ему в рот почти полкружки ханшина.
Поручика, с туго стянутыми веревкой руками, куда-то везли на китайской арбе, причем ехали не по дороге, а по ясно различимому каменистому руслу высохшего ручья. Арбой, запряженной какими-то серыми лошаденками, управлял погонщик-китаец в куртке из неизменно-синей "дабы", лица которого Шурка не видел, а только слышал, как он, подгоняя своих одров, то и дело гортанно выкрикивал:
– Уо-уо!..
От этих выкриков в голове у Шурки сразу принимались колоть иголочки, каменистые, вперемешку с замерзшей глиной, откосы ручья начинали подпрыгивать, безлиственные деревья недальней рощи двоились, а едва видимые на краю зимней, желтой пустыни сопки становились какими-то расплывчатыми. Да и это состояние продолжалось недолго. Едва бодрящее действие ханшина кончилось, как на очередном ухабе иголочки кольнули особо сильно, и поручик снова потерял сознание, опять погрузившись в беспросветную темень…
Второй раз более или менее Шурка пришел в себя, когда его поставили на ноги во дворе импани. Тогда против своей воли он с интересом рассматривал и чистый дворик, и точеные деревянные ворота, и саму фанзу, где вместо окон вся передняя стенка была заклеена полупрозрачной бумагой, натянутой на мелкий реечный переплет.
Больше всего Шурку поразил не сам хозяин в шелковом халате и чистеньких улах, молча стоявший посреди двора, а вид двух оборванных китайцев, судя по виду, самых что ни на есть бедняков, с отсутствующим взглядом скорчившихся под глинобитной стеной усадьбы.
У обоих на шее и ногах были надеты грязные деревянные колодки, и поручик здорово перепугался, решив, что и его сейчас посадят под стеной рядом с ними.
Однако ничего подобного не случилось. Больше того, Шурку завели в общем-то вполне приличную, но полутемную комнатушку с хорошо прогретым каном и, даже снова угостив ханшином, дали целую миску бобов. Проголодавший за все эти передряги поручик набросился на еду, и подсознательно у него шевельнулось чувство благодарности к хохлушке, повисшей у него на плече…
Да, пальни он тогда по этим самым хунхузам, в лучшем случае сидеть бы и ему под стеной с колодкой на шее…
Мысль о револьвере как-то сразу вернула Шурке возможность соображать, и он, отставив пустую миску, принялся себя ощупывать. К его удивлению, все в карманах было цело, однако и револьвер, и письмо к генералу Миллеру отсутствовали.
Поручик вспомнил, что первый вопрос был именно о письме, пощупал все еще нывшую голову и, махнув на все рукой, завалился на теплый кан спать…
В этой импани Яницкий провел трое суток. Его ни о чем не спрашивали, не били и даже раз в день пускали погулять во двор, где уже не было колодников. Что кругом происходит, Шурка не понимал. Китайцы лопотали по-своему, с ним общались при помощи жестов, произнося одно или два слова по-русски и к тому же казались поручику все на одно лицо.
В ночь на четвертые сутки, ничего не объясняя, Шурку посадили в закрытую повозку и куда-то повезли. Под утро его грубо выволокли наружу и буквально затолкали в камеру, при этом все, что поручик успел разглядеть, была плохо различимая по утреннему времени серая стена какого-то дома.
Намучившись за ночь в тряской и душной повозке, Шурка, едва очутившись в камере, завалился на циновку, на теплый кан и сразу уснул. Но теперь, кое-как проспавшись, он четко понимал, что снаружи день, а сам он сидит взаперти на холодном, остывшем кане и отчаянно мерзнет…
Неожиданно заскрежетал замок, дверь камеры раскрылась, и в нее как-то боком вошел человек. Шурка было дернулся, но, поняв, что это всего лишь еще один арестант, снова опустился на кан. Тем временем вошедший некоторое время постоял на месте, видимо, осваиваясь с полутьмой камеры, а потом решительно шагнул вперед и, крякнув, сел рядом с Яницким.
Какое-то время они оба молчали, но Шурка не выдержал первым и, отбросив все приличия, спросил:
– Скажите, где это?
– Что "это"? – новичок недоуменно глянул на Шурку.
– Ну вот, все это… – поручик жестом показал одновременно и на стены камеры, и на окно.
– А вы что ж, даже не знаете, где вы?
– Конечно не знаю! Иначе бы не спрашивал, – рассердился Шурка.
– Теперь понятно. Цицикар это, городская тюрьма… – Новичок покосился на погон Яницкого и, устраиваясь поудобнее, сказал: – Господин поручик, может, мы с вами познакомимся?
– Можно и познакомиться, – Шурка вздохнул. – Яницкий Александр, поручик гвардии.
– Очень приятно, – новичок церемонно поклонился. – Чеботарев Петр Леонидович, полковник жандармерии.
– Что?..