Купец долго торговался, клялся, что придет ему неизбежный конец и раззор, если он сбавит цену, но все-таки гривенник скостил и уперся. Даже собираться стал: не хотите, мол, и ладно, дальше отправлюсь.
- Все одно дорого, - мялись мужики. - Ежели белка за гривенник с пятаком идет.
Но купец, видно, проведал о нашествии мышей и знал, что переселенцам деваться некуда. Для вида, сочувственно цокая языком, он пошел к лодке.
Всегда покорные бабы тут заголосили:
- А мыши! - кричали они мужьям. - Запамятовали, поди, как они все погрызли. Кузнечиху вон рябую искусали. Ну, а как зимой в другой раз придут!..
- Ты, паря, повремени, - задержал торговца Мандрика, - мы счас промеж себя потолкуем.
Отошли казаки в сторону, посудили-порядили и сговорились взять на станицу двух кошек, а там, глядишь, свои разведутся. Четыре семьи из тех, кто жили в двух домах, собрали по полтиннику меди, пересчитали и высыпали купцу.
Бабы кинулись к сплетенной из талы корзине, выхватили двух кошек и домой!
- Гля-кось, как рады! - смеялись им вслед мужики. - Будто ситцев на платье набрали.
- Стой! - вдруг стукнул оземь костылем Мандрика. - Стой, бабы!
Казаки удивленно посмотрели на старика, чего это он расшумелся?
- Посмотреть надоть, будет ли приплод, - разъяснил Мандрика. - А может, там оба коты али кошки! Так и будем китайцу и дальше платить!
По такому серьезному делу баб вернули.
- Ай, дед! Ай, голова! - смеялись станичники. - А мы не догадались. Ну теперя ты, паря, сам и определяй, которая из них кошка, а который кот!
Но рябая Кузнечиха уже успела на весь берег объявить:
- Кошки обе, и смотреть неча!
Заглянули в корзину купца: там оставались одни кошки. Да и сам китаец разводил виновато руками, приговаривая:
- Кыска-мамка еси, кыска-казак нету.
- Что ж ты так вез, приплода-то теперь не будет, - досадовали казаки.
- Была кыска-казак, - сокрушался китаец, - была, все продал.
Говоря это, купец кривил душой. Прослышав от кочевых эвенков о нашествии на русские селения грызунов и почуяв прибыльное дело, он специально набрал одних кошек, чтобы у новоселов не завелось своих котят и они в будущем не сбили цену на такой неожиданный товар. Казакам ничего не оставалось делать, пришлось брать одних кошек.
Расходились казаки с покупками, несли по домам банки со спиртом, плиточный чай, куски соли, листовой маньчжурский табак. Женщины подвешивали покупки повыше - все еще боялись мышей - и расходились продолжать оставленные дела.
Шла весна. Надо было корчевать и пахать огороды, высаживать рассаду, достраивать стайки и амбары, городить огороды, ставить поскотину. Сам не построишь, не сделаешь, теперь уж никто не поможет. Работали, а сами нет-нет да и поглядывали на реку, не идет ли сплав. А то уж месяц, как началась распутица, ни одного свежего человека в станице не было. Главное же, провиант должны привезти. Может, и подселят еще кого - обещали. Да и новости будут из родимых краев.
2
Эх, зимние квартиры, зимние квартиры! Грезятся они солдатам в тяжелых походах, ну если уж не как рай, то почти как дом родной. Вспоминаются теплые казармы, где у каждого свое место на просторных нарах. И дух в них жилой, не то что в сырой землянке или в шалаше, где сколько ни живи, несет сырой глиной. На зимних квартирах и еда не всухомятку, как бывает в пути, а горячая, и хлебушко мягкий, а не сухари. И баня вовремя - отмывайся за все лето, отпаривай сухие мозоли. И ни комара, ни гнуса, одни тараканы, как в родном доме.
Только и длинная забайкальская зима пролетела. Кажется, совсем недавно, в октябре, вернувшись в Шилкинский завод, вырезал Игнат Тюменцев первую зарубку на рукоятке прихваченного еще из дома охотничьего ножа, отметив этой зарубкой, что исполнился год, как забрали его в солдаты. Сделал Игнат заметочку и загадал: если доведется поставить вторую зарубку здесь же в Шилкинском заводе, то встретится он еще раз с Глашей, и будет у них все хорошо. А не придется, значит, прощай суженая-любая, не стать тебе законной женой Игната, не обнимать ему тебя, Глашенька.
И вот уже на дворе конец апреля, и опять плывет 13-й линейный батальон вниз по Шилке. И произведенный в поручики командир второй роты Прещепенко сидит на палубе своей баржи с гитарой и поет:
Прощай, Чита, в начале мая,
А в сентябре прощай, Амур…
Песню эту привезли офицеры, прибывшие с генерал-губернатором из Читы. А рядом с Читой деревня Засопошная, а там… "Да уж лучше об этом не вспоминать, не думать…" - останавливает себя Игнат.
Да, зима пролетела, ее даже не заметили. Не успели солдаты устроиться в казармах, не сошли еще ссадины и царапины на руках и ногах от летнего похода, как начали латать повидавшие Амур баржи, закладывать новые. А как минуло рождество и стал понемногу прибывать день, прошел слух, что батальон будет переселяться на новое место и покинет навсегда Шилкинский завод, как ушел из него в Мариинск 15-й батальон, как обосновался на устье Зеи прошлым летом 14-й линейный.
Разговоры пошли, когда батальонный командир капитан Дьяченко был еще в Иркутске. А вернулся он, поняли линейцы, что это уже не слух, а правда. Приказано было ремонтировать и готовить к сплаву батальонное имущество, а к вновь строящимся баржам заложили еще три. "Будем переезжать", - теперь уже твердо говорили офицеры. Вот только куда, никто не знал.
Подсылали солдаты к самому капитану унтера Ряба-Кобылу и дядьку Кузьму, как бы между прочим, в разговоре выпытать, что это за новое место, где осядет батальон. Но капитан или таил до поры, или сам не знал. И унтеру, и Сидорову он сказал одно и то же: "Пока до Усть-Зеи, а там, может, и дальше…"
И вот снялись линейцы с обжитых зимних квартир, забрав с собой, как было приказано, все батальонное имущество до последнего гвоздя. Да сверх того погрузили на свои баржи дивизион легкой артиллерии, два горных орудия и снаряды к ним.
Трудно оказалось навсегда покидать Шилкинский завод. Здесь у солдат уже завелись знакомые, встретишься на улице, поздороваешься, поговоришь. Даже сударки сердечные появились у линейцев, было к кому забежать на часок, попить в тепле кирпичного чайку, отвести душу… Все теперь осталось за Шилкинской пристанью. Как отрезано тем острым охотничьим ножом, на котором сделал зарубку Игнат Тюменцев, солдат второго года службы.
"Вот так-то, паря, - думал Игнат, покидая Шилкинский завод, - где придется тебе делать вторую зарубку, никто, даже командир, не знает. А может, еще вернемся", - тешил он себя призрачной надеждой.
Шли на этот раз ходко, не в пример прошлому году, по большой воде, вслед за ледоходом. Помогало и то, что помнили кормщики мели, на которых приходилось сидеть, смотрели в оба. И потому пролетели в один день Усть-Кару, Часовую, а на следующий день подходили уже к Усть-Стрелке, к Амуру-реке.
Не отпрашивался, как прошлый раз, Кузьма Сидоров в станицу, знал, что не стало старого казака Кузьмы Пешкова. Еще в прошлом году, когда возвращались из похода, рассказал ему об этом дед Мандрика в новой станице Толбузиной, где никак не ожидал увидеть его Кузьма. Да и не задерживался батальон в Усть-Стрелке. Назначен он был идти передовым отрядом, открывать пятый амурский сплав. Только час стояли батальонные баржи перед тем, как выйти в Амур. А потом прозвучали привычные уже команды: "Убрать сходни!", "Отваливай!" И вынесла Шилка, под крики "Ура!", линейных солдат на амурский простор. А за ними пошли плоты с новыми переселенцами.
"Здравствуй, Амур!" - про себя, стесняясь сказать эти слова вслух, подумал командир четвертой роты Козловский. Одним приказом с Прещепенко он "за распорядительность в строительстве новых станиц и отличие по службе", как раз перед новой экспедицией, был произведен в поручики. Прещепенко заметно обиделся. В подпоручиках он ходил несколько лет, а Козловский какой-то год. "Связи, - сказал тогда Прещепенко, - вон Михнев работал вместе с нами, ротой командовал, а как был юнкером, так и остался".
Этот разговор огорчил тогда Козловского, испортил ему праздник. Все ведь знали, что у Михнева недостает каких-то бумаг. Знал и Прещепенко, и зачем он только так заявил. Но, оглядывая открывшийся речной простор, поручик быстро забыл неприятный разговор и стоял, радуясь новой дороге. "Пройти бы весь Амур, - мечтал он. - И уж если доведется опять закладывать селения, то пусть это будет в таком месте, где никто не бывал, или, по крайней мере, никогда не жил". Он даже как-то поспорил с Прещепенко, когда тот сказал, что те казаки, которые едут на Амур не по жребию, а своей охотой - ищут только собственной выгоды и всяких льгот. "А стремление увидеть новое, а желание осваивать дикие земли! - воскликнул Козловский. - Разве это не двигало всегда русским человеком?" - "Вы еще станете сравнивать нынешних забайкальцев с Ермаком Тимофеевичем", - усмехнулся Прещепенко. "А что же! Чем они хуже?" - "Ну, знаете, - махнул рукой Прещепенко, - предметы сии несопоставимы".
Так ничем окончился их спор. Но Козловский считал себя правым. Вслед за 13-м батальоном сплавлялись плоты новых переселенцев. На стоянках поручик, стараясь подделаться под простонародный говор, по многу раз задавал казакам один и тот же вопрос: "Отчего вы, казаки, в Амур-то решили плыть?" Переселенцы по-разному отвечали. Одни говорили: "Жребий такой выпал", другие: "Больно уж неохота оборотнем стать. Мы испокон века конные казаки". Оборотнями казаки называли пешее войско, а тех конных казаков, что не соглашались переселяться, начальство угрожало перевести в пешие. Но находились и такие, которые, вроде бы стесняясь, заявляли: "Побывать хочется, где прадеды жили. Новые места посмотреть тянет".