Лапоть, соорудив печь, оставлял ее на неделю сохнуть и заглядывал через день-другой только затем, чтобы подмазать трещины. Когда печь, на его взгляд, просыхала, он, не доверяя это никому, затапливал ее сам. Бабам Михайло говорил, что они могут сразу развести большой огонь и печь развалится. На самом же деле он любил наблюдать, как печь оживает.
Вот занялась от искры береста, затрещала, стала сворачиваться в кольца и осветила печной свод, еще сырой, отдающий землей. Михайло по палочке подкладывает на бересту сухой хворост. Не знавшая огня глиняная утроба печи обволакивается дымом. Он нехотя, будто ища выход, ползет в тягу, а больше в избу. Но дымоход быстро подсыхает, и дым уже уверенно тянет в одну сторону. Заработала печь, пошла. Теперь можно подкинуть мелких дровишек. Сейчас они затрещат, запылают, разгорятся и начнут постреливать угольками.
Хозяйка снаружи щупает печь: холодна, не греет. А Лапоть поучает:
- Сейчас эту вязанку сожжешь, и хватит. Завтра две вязаночки. А там топи вовсю. Будет твоя печь и гореть, и греть. Бывай здорова! Если что, позовешь…
Однажды ночью спящую после трудового дня станицу разбудил гудок "Лены". Ночь выдалась лунной, и посмотреть на ставший у лагеря пароход сбежались и солдаты, и казаки.
Дьяченко, предполагая, что на пароходе находится генерал-губернатор, построил на пристани роту, зауряд-есаул своих казаков, и оба они направились к лодке. Но тут капитан вспомнил о Лапте и решил представить его Муравьеву. Случай-то был исключительный!
- Лаптя ко мне! - крикнул он.
К удивлению Ряба-Кобылы, Михайло в строю не оказалось.
- Дрыхнет где-нибудь, - доложил, обежав строй, унтер-офицер.
- Ладно, утром разберемся, - сказал капитан, увидев, что на пароходе размахивают фонарем, приглашая его на борт.
Генерал-лейтенант Муравьев не спал. Он встретил капитана и зауряд-есаула на палубе и, не перебивая, выслушал рапорт того и другого.
- Завершайте намеченные работы, - сказал он капитану. - О возвращении батальона на зимние квартиры получите приказ.
Зауряд-есаул просил позволить казакам его сотни съездить осенью на Шилку, убрать хлеб.
- Под вашу ответственность, - разрешил генерал, - и только самому необходимому количеству людей. Мы спешим, - тут же сказал он. - Сейчас будем сниматься с якоря. Желаю успеха, господа.
Яков Васильевич собирался доложить губернатору о подвиге Михайлы Лаптя, но Муравьев торопился, да и Лаптя не оказалось в строю, и он промолчал.
А Михайло, услышав гудок парохода, спрятался в кустарнике и просидел там до тех пор, пока "Лена" не отошла. Все это время он со страхом прислушивался, не станут ли вновь выкликать его фамилию. "Уж генерал-то, - думал он, - знает, что я бежал из-под стражи". Михайло не ошибался, генерал-губернатор сам подписывал приказ о розыске беглого солдата Михайлы Лаптя.
Затаившись в кустах, Лапоть слышал, как пристала к берегу лодка батальонного командира, затих вдали шум паровой машины "Лены" и шлепки о воду плиц ее колес. Ряба-Кобыла распустил строй, солдаты разошлись, и Лапоть, отмахиваясь от комаров, направился в землянку.
- Кажется, обошлось, - сказал ему Кузьма. - Капитан тебя, дурня, больше не спрашивал.
Лапоть довольно засопел и забрался на нары.
С первого дня, поделив дома, казаки заняли их - и почти готовые, и те, что были возведены под крыши, и даже те срубы, которые еще рубились.
- Мешают, - жаловался Ряба-Кобыла Дьяченко. - Приходят солдаты утром, а там молодки еще спят, пеленки сушатся.
- Ничего, - успокаивал его капитан, - зато солдаты видят, что надо быстрей заканчивать станицу, люди-то ждут.
А тут сотник потребовал, чтобы строили ему дом, который еще не был начат, и станичное правление. Казачки, встречая Ряба-Кобылу, просили срубить им баньку.
- Хоть одну на всех, господин унтер-офицер. Мы ужо вас попарим. Наши молодки веничком вас постегают. Уважьте, господин унтер-офицер!
Постепенно станица приобретала обжитой вид. Задымили трубы, как где-нибудь в Усть-Стрелке или Цурухайтуе. Гудело в печах пламя, выпаривались они, обсыхали. И трогая их надежные бока, чувствовали казачки под ладонями живое тепло. Протопталась как-то сама собой дорога вдоль ряда домов. И если бы не пни повсюду, да не щепа и опилки, никто бы не сказал, что стоит Кумара всего-навсего первое лето.
А в первый дождливый день задымила и банька. Ряба-Кобыла и Кузьма Сидоров, желая угодить бабам, срубили баньку за день. А вот чтобы сложить в ней курную печь - каменку, потребовался камень. Камень был только на Змеиной сопке.
- Как хошь, - заявил унтеру Кузьма, - а на сопку я не ходок. Один раз побывал и хватит.
Тогда Ряба-Кобыла объявил казачкам:
- Ну, бабы, банька готова, а за камнем пусть съездят ваши мужики. А нам недосуг.
Казачки ночью прожужжали уши казакам про камень и баньку, и утром две подводы отправились к Змеиной сопке. Через час оттуда прибежал взволнованный казак и доложил зауряд-есаулу, что камень на сопке есть, но взять его никак нельзя.
- Однако правильно прозвали сопку Змеиной. Змей там видимо-невидимо. Подступиться не можем.
Зауряд-есаул накричал на казака и пошел к сопке сам, но и он вернулся, отплевываясь.
- Бесово место, лихоманка его дери. Змей там столько, что и не подступишься! - пожаловался он Дьяченко.
Капитан приказал унтеру вызвать охотников. Ряба-Кобыла привел к Дьяченко Михайлу. Лапоть попросил у капитана пороху и запал.
- Рвануть надо, и камень поколется, и гады разбегутся.
Через некоторое время на змеиной сопке громыхнул глухой взрыв, согнав скворцов с черемухи и перепугав ворон, а потом вернулись подводы с камнем.
И вот в самый дождь, когда приостановились все работы, истопили баню.
Первой отправилась мыться семья зауряд-есаула. Сам он важно шагал впереди со свежим березовым веником под мышкой. За ним, подоткнув юбку и накрыв голову от дождя деревянной шайкой, поспешала жена, а рядом, ухватив ее за подол слева и справа, мальчишки-погодки.
- Ну, слава те, господи, - умилялись казачки. - Вот и сотник париться пошел. Все как дома!
А мелкий дождь, несмотря на август, моросил по-осеннему. И когда через час зауряд-есаул босиком, засучив штанины с лампасами, с сапогами, переброшенными через плечо для сохранности - на дороге ведь грязь, а сапоги-то новые, - распаренный плелся из бани, один из казаков, не разобрав, что это сам сотник, пробежал мимо, не отдав честь, зауряд-есаул остановил его и, накричав, влепил оплеуху.
- И впрямь, все как в станице! - решили видевшие это казаки.
После дождей капитан Дьяченко, оставив главным печником поднаторевшего в этом деле Игната Тюменцева, взял с собой Михайлу Лаптя с казаком-коноводом и верхом отправился во вторую роту, к подпоручику Прещепенко. До Улус-Модонского кривуна считалось верст семьдесят. Добрались туда на следующий день перед вечером.
Подпоручика в лагере не оказалось. Встретившие батальонного командира линейцы и казаки рассказали, что на кривуне в лесу много волков. Они загрызли у переселенцев несколько овец и теленка.
- А сегодня растерзали какого-то человека. Вот ротный наш туда и ускакал вершим.
Капитан вместе с Лаптем и двумя местными казаками отправился на место происшествия. Прещепенко он встретил на полпути до второй части станицы. Станица на Улус-Модонском кривуне строилась двумя поселками по четыре дома каждый, отдаленными друг от друга версты на три.
Оказалось, что часа два назад солдаты, направлявшиеся во второй поселок, услышали отчаянный крик, взывавший о помощи. Они бросились на зов и увидели трех волков на дороге. Выстрелами солдаты разогнали стаю и нашли растерзанного человека.
- Хотите взглянуть? - предложил подпоручик. - На солдата не похож. Думали мы, что манегр, но одежда не та.
Возле могилы, которую в стороне от дороги торопливо рыли солдаты, лежало тело растерзанного. Михайло Лапоть вместе со всеми подошел к трупу и, приглядевшись, хотя уже начало темнеть, по лаптишкам да обрывкам рясы узнал в погибшем своего спутника старообрядческого попа. Так и не добрался он до реки Буреи. Из всех, кто был здесь, Михайло один что-то знал об этом человеке. Знал, но сказать не мог.
Так и зарыли в темноте под надсадный комариный писк бунтаря-попа, искавшего вольных мужиков; зарыли, как неопознанного безымянного бродягу.
Вечером в лагере второй роты казаки говорили про Бурею, совсем не зная, что туда стремился растерзанный волками человек. По рассказам их выходило, что и луга там хорошие, не в пример здешним, а главное - землица плодородная.
- А здесь разве плохое место? - спросил Дьяченко.
Казаки оживились, переглянулись.
- Ничего, место просторное, - сказал один.
- Да как сказать, чтобы вам дать понятие, - вздохнул другой, - просторное-то оно, просторное, худо, что луга далеко. Сено-то косим верст за пять. А скот туда через гору и лес не погонишь. Да вот и волки…
- Зверя тут много, ваше высокоблагородие.
- Так это хорошо, что зверя много. Будете охотиться.
- Однако, верно. Да когда охотиться? Нынче устраиваемся, а там служба пойдет. Вот и курьеров то в Усть-Зею, то обратно возим. А на Бурее сказывают - благодать.
Наутро капитан отправился с Прещепенко во второй поселок, что стоял на противоположном конце Улус-Модонского кривуна.
Ночью, рассказав о делах в роте, о том, что много времени отнимает сплав леса в Усть-Зейский пост, о других ротных заботах, подпоручик оставил капитана в своей палатке, а сам вышел с гитарой и долго сидел на пне, перебирая струны. Яков Васильевич засыпал, просыпался, а Прещепенко все наигрывал что-то печальное.
- Что это вам не спалось? - спросил капитан по дороге.