Офицер - добродушный поручик, уже привыкший к интересу, который вызывали везде его необычные пассажиры, - объяснил, что женщины на барже - ссыльные каторжанки, сопровождает он их в Мариинск и Николаевск.
- Что, разве там каторга? - спрашивали линейцы.
- Отнюдь, - объяснял поручик, - женщины эти будут причислены к 15-му линейному батальону прачками и кухарками…
- А нам нельзя оставить хоть парочку кухарок?
- Да вы бы причалили баржу, ваше благородие! Охота поговорить с бабами. Не съедим же мы их.
- Не могу, никак не могу. У меня приказ, - разочаровал их поручик.
Дьяченко увел гостя в свою палатку, а солдаты, хотя уже начали сгущаться сумерки, долго не расходились.
- А что, ребята, может, пошлем им нашего козла, - предложил кто-то.
- Да он уже варится!
- Вот вареного мяска и пошлем. Они, видно, и забыли про свеженину.
Предложение понравилось, и солдаты гурьбой направились к палатке батальонного командира, спросить у него разрешение.
- Их на барже шестьдесят душ, - сказал поручик, - много потребуется мяса.
- Ничего, ваше благородие, мы им целый котел и отправим. А сами как-нибудь. Мы себе еще добудем.
Дьяченко не возражал, и на баржу отвезли котел с мясом и супом. Охотников везти его нашлось много, и, чтобы не спорить, отправили тех, кто дневалил на кухне.
Солдат на борт не пустили, но они были довольны тем, что побывали рядом с женщинами и успели переброситься с ними несколькими словами.
- Ух, братцы, голова кругом! Столько баб в одном месте!
- Да ты рассказывай, какие они из себя?
- Разве разглядишь? Сбежались к борту, чуть баржу не перевернули. А ласковые, беда! Все: "солдатики, солдатики", - говорю - голова кругом!
Постепенно лагерь угомонился. Поужинали солдаты, разожгли дымокуры, стали укладываться на ночь, но нет-нет да и оборачивались, поглядывали в сторону реки, где темным, неясным силуэтом покачивалась тоже затихшая баржа.
И когда все успокоилось и ярко вызвездилось небо, с реки вдруг долетел печальный, одинокий женский голос:
- Игнаша! - неслось с баржи. - Игнашечка!
- Что это? - спросил Дьяченко у поручика, который остался у него ночевать.
- Каторжанка одна, - равнодушно отозвался поручик. - Все солдата какого-то ищет. Женихом он ей был, что ли… Где ни остановимся у солдатского лагеря, она его зовет. Прямо как помешанная. Ее уже и товарки ругали, ведь спать мешает. А она никак не успокоится.
А над рекой все так же плыл голос:
- Игнаша! Игнашечка!
- Вон, нашего Тюменцева кличут, - пошутил в темноте унтер.
Шутку подхватили:
- Тюменцев! Что ты дрыхнешь! Бабы тебя за козла отблагодарить желают. Где он, Тюменцев-то? Разбудите его!
Игнат и так не спал. Услышав свое имя, он встрепенулся и сел. Голос был удивительно знакомым. Так могла кричать только Глаша. Но откуда ей здесь взяться, за тысячу верст от деревни Засопошной.
Солдат сидел и слушал. Голос замолк, и только надсадно за дымом тлеющих веток пищали комары. Но вот опять взметнулся над рекой крик:
- Игнаша!
- Ша-а! Ша-а! - отозвалось эхо на другом берегу.
На барже послышались сердитые голоса, там или уговаривали, или ругали эту женщину за то, что не давала покоя другим. Но Игнат уже не мог сидеть и гадать: его ли это окликают или нет? Глаша кричит или кто другой. Он вскочил и побежал к берегу, хотя никак не мог поверить, что Глаша могла оказаться на арестантской барже.
- Ты куда, парень, - крикнул вслед ему Сидоров. - Очумел, что ли? Да откуда твоей Глашке здесь взяться? Подумал бы!
Сидоров больше других был наслышан о Глаше, сочувствовал Игнату, но, чтобы она вдруг появилась на арестантской барже на Амуре, поверить не мог, Думая так, он сердито натянул сапоги и побрел вслед за Тюменцевым. А Игнат уже метался по берегу. Первым его желанием было вскочить в лодку и плыть на зов. Но часовой, хорошо знакомый ему солдат, сердито сказал:
- Не дури, Тюменцев, ишь что выдумал!
И когда опять над мерно плескавшимся Амуром послышалось его имя, Игнат Тюменцев не выдержал и крикнул в ответ:
- Глаша! Гла-аня! Я здесь!
Игнат был готов ко всему, и к тому, что на барже в ответ на его голос рассмеются или крикнут, что там не Глаша, а кто-то другой, но то, что услышал, потрясло его до глубины души.
- Игнаша, Игнаша, милый! Нашла я тебя! - долетело с баржи, и девушка там зарыдала.
Вне себя Игнат принялся сталкивать с берега лодку, но его подхватили под руки Кузьма и часовой.
- Подожди, Игнат, спросим у командира. Он пустит, - уговаривал Кузьма.
Дьяченко вместе с поручиком уже подходил к берегу.
- Что случилось, Тюменцев? Что это ты бушуешь? - строго спросил он.
- Там Глаша! - выкрикнул Игнат. - Я же говорил про нее, вы знаете.
- Ну и ну, - покачал головой капитан. - А ты уверен, что это она?
- Да как же, ваше высокоблагородие, она это, Глаша!
И тут опять с реки раздался крик.
- Подожди, Тюменцев, - сказал капитан и вместе С поручиком отошел в сторону.
Несколько минут они вполголоса говорили, наверно, капитан уговаривал поручика пустить на баржу солдата, а Игнат в это время кричал:
- Сейчас, Гланя, сейчас! Ты подожди…
Поручик сначала не соглашался, он не имел права даже приставать там, где были населенные места, а тем более разрешать свидание. Но наконец сдался.
Не догадавшись поблагодарить, Игнат столкнул лодку и сел за весла, поручик и солдат из конвоя поплыли вместе с ним. Греб Игнат изо всех сил, и лодка рывками шла поперек течения.
На барже заметили отчалившую от берега лодку, заговорили. Каторжанки опять сбежались к борту, и слышно было, как на них сердито кричит охранник.
Глаша вцепилась онемевшими вдруг руками в перекладину и уже не кричала, а беззвучно шептала: "Игнаша, Игнаша…"
Но вот лодка коснулась бортом баржи.
- Пустите ее в лодку, - приказал кому-то поручик.
Глаша, путаясь в полах длинного арестантского халата, перевалилась через борт. Игнат подхватил ее и бережно принял в лодку. Ноги не держали девушку, и она безвольно опустилась на колени. И вот лодка мчится к берегу. Солдат-охранник сел вместо Игната за весла. А Игнат тоже стал на колени, лицом к Глаше, и обхватил ее вздрагивающие плечи. Так они простояли до самого берега, не сказав друг другу ни слова. Им не хотелось, чтобы кто-нибудь услышал ни слова ласки, ни слова отчаяния, которые они произнесут.
Их оставили на берегу до самого, уже не далекого в эту короткую июльскую ночь, утра. Солдаты, собравшиеся к приходу лодки, сразу же понимающе разошлись. Игнат тут же, только отойдя в сторону от барж и лодок, разжег небольшой костер, принес шинель с номером "13" на погонах и усадил на нее Глашу. И когда он неловко сел рядом, Глаша уткнулась лицом в его грудь и, всхлипывая, торопливым жарким шепотом, точно опасаясь, что ее прервут и не дадут все высказать, стала рассказывать о своей беде. Она верила, что где-нибудь непременно увидит Игната, и эту исповедь уже не раз повторяла про себя, ожидая встречу, которая наконец состоялась.
Так Игнат узнал о том, что еще зимой, после того, как он ушел в солдаты, Глаше начал не давать проходу сын лавочника Илюха. Как из-за него она перестала приходить на посиделки, а Илья подстерегал ее у колодца, шатался с гармонью у ее дома. А подружки говорили: "Вот повезло тебе, Гланька! Такого жениха, как Илюха, и в самой Чите не сыщешь". И маманя с тятей заметили и тоже в один голос: "Ты, девка, зря от Илюхи-то бегаешь. У батьки его лавка, и вона новый дом затеяли ставить".
- Но я тебя ждала, Игнаша, солдатик ты мой…
Игнат сидел, осторожно поглаживая прильнувшую к нему девушку, и так ясно видел все, о чем она ему рассказывала, словно сам был в то время в Засопошной. А Глаша говорила и говорила, прижимаясь к нему, словно ища защиты. Она лишь иногда поднимала голову, чтобы взглянуть ему в глаза, и опять прятала лицо.
Весной, когда отец с матерью уехали на пашню, а Глашу оставили высадить рассаду, Илюха подстерег ее в огороде. Глаша не услышала его осторожных шагов, а он подкрался и, обхватив ее, стал целовать.
- Я вырвалась, Игнаша, и во двор, а он за мной. Я забежала в сарай и захлопнула дверь. Но он же здоровый. Как я ни держала, он дверь распахнул и пошел на меня, расставив руки. Ой, Игнаша, там тятя приготовил косу. Она висела на стене, и я наткнулась на нее спиной. Я схватила ее, косу-то, и закричала: "Не подходи!", а он идет…
Спали утомленные солдаты, и умиротворенные их лица обвевали дымки дымокуров; угомонились растревоженные неожиданным событием женщины на барже. Они вдоволь посудачили о том, повезло девке или, наоборот, не повезло. Но даже те, которые ворчливо говорили: "Какая уж это встреча! Да лучше бы ее и не было", - теперь сонно чмокали губами, будто искали других губ, и прижимали скрещенные руки к груди, обнимали во сне кого-то близкого и желанного.
А темнота уже начала редеть. Робко свистнули в стороне у берега кулички, перелетели, пересвистнулись подальше. Плеснулась в реке рыба, за ней другая, а может быть, та же самая. С кряканьем пронеслась над погасшим костром Игната одинокая утка. Засвиристели, затенькали, пробуя голоса, птицы в прибрежных кустах. И вот уже налилось прозрачным, еще не розовым, но уже теплым светом небо на востоке, а звезды поблекли.