Уже через несколько минут они получили приказ о порядке следования по Амуру. Первыми отправлялись передовые отряды 14-го и 13-го батальонов и генеральский катер, за ними следовали суда с посланником и его свитой, далее плоты с имуществом 14-го батальона, артиллерией, и, наконец, в последующие дни отправятся переселенцы с их имуществом и скотом.
Прибыл в 13-й батальон и числившийся в нем командиром второй роты подпоручик Прещепенко. Это он вел в прошлом году баржу с мукой, да, сев на мель, там и зазимовал. В Усть-Стрелку он добрался всего несколько часов назад и сразу же был направлен генерал-губернатором в распоряжение Дьяченко.
- Ах, господа, вы даже не знаете, как я вам завидую, - сокрушался Козловский. - Вы поплывете подобно аргонавтам, а я остаюсь.
- Ну, чему вы завидуете, - перебил его Прещепенко. - Эка невидаль - Амур. Эх, а я рассчитывал задержаться в этой станице. Здесь, говорят, недурные казачки. Однако не повезло.
- Нет, нет, не шутите. Вы только представьте, что может открыться вон за той горой!
- Еще одна гора, а там еще. Уж вы поверьте мне, уж я-то на них насмотрелся, - выбивая кресалом искру, говорил Прещепенко.
- Позвольте, у меня линза, - предложил Козловский увеличительное стекло.
- О, это что-то новое.
Прещепенко недоверчиво подставил самодельную папиросу под линзу Козловского.
- Теперь затягивайтесь, видите: задымила! - искренне радуясь, что папироса у грубоватого подпоручика действительно раскурилась, говорил Козловский.
- Скажи-ка, и правда удобно, - похвалил Прещепенко.
- Это мне подарил господин Бестужев, подрядчик Первой Амурской компании. Мы с ним встречались на стоянке в Бянкино.
Заинтересовавшись линзой, к офицерам 13-го батальона подошел зауряд-есаул казачьего войска.
- Перфильев, - представился он, - еду с вами выбирать места для станиц. Позвольте и мне прикурить от вашего огонька, - и подставил свою трубку.
- Пожалуйста, пожалуйста, держите вот так в фокусе, - охотно согласился Козловский.
- Чудеса: без кресала, без огнива, а жжет, - удивился зауряд-есаул.
- Это что, - рассказывал Козловский, - когда я выпускался из корпуса, в Петербурге появились фосфорные спички. Это удивительное изобретение. Представьте, господа, тоненькие щепочки, на конце которых нанесен желтый фосфор. Достаточно эту химическую головку потереть обо что-нибудь, например, о подошву, и спичка тут же вспыхивает!
- И долго приходится тереть? - поинтересовался Прещепенко.
- Нет, нет, чиркнете раз, другой - и спичка воспламеняется.
- Ну, это вы бросьте, - не поверил Прещепенко. - Кресалом вон бьешь, бьешь, пока высечешь искру.
- Слово офицера, господин подпоручик, я сам пробовал.
- Дайте-ка еще ваше стеклышко, - попросил Прещепенко, - что-то у меня погасла папироса, видно, дома журятся.
- Я бы подарил вам ее, - с готовностью протягивая линзу, проговорил Козловский, - но, понимаете, не могу. Это - память о встрече с Бестужевым.
- С Бестужевым? - переспросил зауряд-есаул. - Не тот ли это Бестужев, что изготовляет прекрасные сидейки?
- Какие сидейки? - не понял Козловский.
- Да вот такие безрессорные коляски, - ответил Перфильев, показывая на бричку, на которой приехал Муравьев. - У нас их еще называют "бестужевками". Отличный мастер.
- Право, не знаю. Едва ли. Он, господа, - Козловский понизил голос, - участник декабрьского бунта. Брат писателя Бестужева-Марлинского.
- Ну, тогда он, - заулыбался в бороду зауряд-есаул. - Когда его высокопревосходительству в станице сказали, что сидейка изготовлена Бестужевым, он заинтересовался, спросил, каким Бестужевым - Николаем или Михаилом? Но у нас никто этого не знал. Однако его высокопревосходительство все равно решил на ней прокатиться. Он даже пошутил: "Надеюсь, никто не донесет, что генерал-губернатор катался на коляске, сделанной заговорщиком! На меня ведь уже писали доносы…"
Мимо беседовавших офицеров торопливым шагом прошел командир 14-го батальона майор Языков, за ним еле поспевали штабс-капитан, поручик и унтер-офицер.
- Разыскать! Немедленно разыскать! - сдерживая себя, чтобы не перейти на крик, говорил майор. - И на первой же остановке всыпать каналье пятьдесят розог!
- Что случилось? - спросил Козловский у штабс-капитана.
- Бежал из-под стражи солдат. Ну, попадется, мерзавец, я сам с ним расправлюсь! Может, увидите, господа. Он приметный - здоровенный такой, конопатый. Зовут Михайло Лапоть.
В эту минуту горнисты заиграли тревогу. Все, кто был на берегу, бросились на баржи и плоты. На губернаторском катере поднялся спущенный до этого флаг. Офицеры тоже поспешили на свои суда. И сразу же с генеральского катера долетела команда: "Отваливай!" Ее подхватили офицеры на баржах и баркасах.
Четвертый сплав начинал свой путь по Амуру.
Вот одна за другой снялись с места баржи 14-го батальона. Видно было, как на первой барже майор Языков все еще выговаривает штабс-капитану. "Не нашли солдата, - подумал оставшийся на берегу Козловский. - Ну, куда он денется, чудак, только заработает розог да штрафной батальон. И зачем бежать, зачем бежать, когда впереди столько интересного!"
Отдохнувшие после нелегкого пути по Шилке солдаты дружно налегли на весла. Течение подхватило баржи, и они быстро прошли мимо генеральского катера. Муравьев опять стоял под флагом, на этот раз без шинели и шапки. Вышел на палубу своего катера и посол адмирал Евфимий Васильевич Путятин, возведенный недавно за успешное заключение договора с Японией в графское достоинство. Он тоже стал на палубе у флага, по морской привычке расставив ноги, медлительный, грузный человек, с обветренным в дальних плаваниях лицом, с мутноватым старческим взглядом. Он чувствовал, что генерал-губернатор, несмотря на старание всячески подчеркнуть значение его, адмирала, особы, вплоть до того, что в Кяхте, у окон дома, где останавливался Путятин, с утра до поздней ночи гремел оркестр, не давая старику привычно соснуть после обеда, Муравьев все-таки был расстроен его приездом в Сибирь.
"Да оно и понятно, - думал Путятин, глядя на проплывающие суда, - Николаю Николаевичу самому хотелось бы подписать пограничный трактат с Китаем. Тоже, видимо, метит в графы. Он ведь, по молодости, самолюбив. Ишь, как разобиделся перед коронацией, когда не был приглашен на встречу государя при въезде его в Москву, а потом обойден при производстве в очередные чины. Даже прошение об отставке пода вал".
Граф лениво думал об этом, извиняя недовольство губернатора, а сам любовался линейцами, усердно налегающими на весла: не моряки, а ладно управляются с неповоротливыми баржами. "Ничего, - опять думал он о Муравьеве, - пообижается и перестанет. А мне ехать в Китай… Дело-то государственное".
За 14-м батальоном тронулся и 13-й. Подпоручик Козловский долго махал фуражкой вслед уходящим ротам. А баржи первой роты, обогнув песчаную стрелку, разделявшую Шилку и Аргунь, уже выходили на амурский фарватер. И как пошло с первого сплава, с 1854 года, каждое судно, выходящее в Амур, встречало великую реку криком "Ура!"
На самом мыске, у первой амурской волны, собрались жители станицы Усть-Стрелочной.
Кузьма Сидоров, отложив шест, всматривался в толпу провожающих. Он надеялся увидеть Настю, или старого Мандрику, или кого-нибудь еще из знакомых казаков и, может быть, перемолвиться с ними о здоровье Пешкова. Но среди снующих вдоль берега мальчишек, баб, повязанных платочками, и девок, машущих длинными рукавами, среди что-то кричащих казаков никого знакомого так и не увидел.
"Видно, совсем плох Кузьма. Отказаковал казак", - подумал Сидоров.
- Давай-ка, Сидоров, кинь еще разок шест, - отвлек Кузьму от мыслей о Пешкове унтер Ряба-Кобыла. - Ишь, воду-то будто кто ножом разделил: только что мутная была, а тут, смотри, какая чистая пошла. Не мель ли здесь? Не прозевать бы…
- Не, - отозвался Сидоров. - Это аргуньская водица. Вишь, с шилкинской мутной смешаться не хочет. Здесь глубоко. - Но шест взял и ловко опустил в воду. - Пронос! - доложил он.
Долго еще две реки, образовавшие Амур, спорили друг с другом: то Шилка, мутная от дождей и донного ила, выносила свою темную воду на фарватер, то прозрачная Аргунь перебивала ее, и вода светлела, казалось, до дна просвеченная солнцем.
Потянулись навстречу линейным солдатам скалистые берега, прорезанные иногда долинами узких речек, поросших веселым лесом. А то вдруг обрывистым мысом, будто отколовшись от берега, в реку врывался голый замшелый утес, вспенивая и закручивая омутами течение.
Вот он, Амур, о котором так много говорили и спорили. Он и пугал, и манил, а сейчас плещется о борта, сбегают его капли с весел, несет он по течению тяжелые баржи.
Офицеров и 14-го, и 13-го батальонов, и бывавших уже на Амуре, и впервые плывших по нему, охватило одинаковое оживление. Они всматривались в пустынные, величественные берега, переговаривались. Яростный спорщик, чересчур прямолинейный Прещепенко, служивший когда-то в драгунском полку и с той поры изображавший из себя лихого драгуна, недовольного своим нынешним пехотным положением, хотя и вернулся только что с Амура, все равно притих, не покрикивал на солдат роты, которую только что принял, хотя и собирался сразу натянуть удила. Он оперся о борт рядом с пожилым юнкером Михневым и внимательно слушал его рассказ о роковом, как считал юнкер, невезении в служебных делах. В другое бы время Прещепенко начал подтрунивать над ним, но сейчас сочувственно сказал:
- Ничего, Николай, сходим в поход, а там, глядишь, и твое дело решится. Станешь и ты подпоручиком.