20
- Вы сказали, что вы сами - негр? Мы этими вещами не шутим. - Джон Вулкейп, не такой румяный, как Нийл, и потому даже более "белый", смотрел на него строгим взглядом.
- Я тоже не собираюсь шутить! Я узнал только недавно. - Нийл чувствовал, что попал в ловушку. Вулкейпы - чудесные люди, но совсем не нужно, чтобы он оказался в их власти. Он продолжал, торопясь: - Может быть, я напрасно сказал вам. Никто не знает, даже родители и жена, но боюсь, что это правда. Всего лишь незначительная примесь негритянской крови, но по закону, действующему почти во всех штатах, я уже считаюсь "цветным".
Он удивился, не видя удивления на их лицах. Лица были неприветливые, суровые. Он добавил с деланной небрежностью:
- Что ж, видимо, придется примириться с этим.
Джон Вулкейп сказал ровным голосом:
- Не оплакивайте себя. Не будьте ребенком. Я вот уже шестьдесят пять лет "мирюсь" с тем, что я негр, "мирятся" кое-как и моя жена, и дети, и миллионы других порядочных людей.
Их взгляды скрестились, и Нийл, пристыженный, отступил:
- Вы совершенно правы, мистер Вулкейп. Я снова должен просить у вас прощения. Просто это так ново для меня, что я еще не успел привыкнуть к этой мысли. Даже отец и мать не знают ничего. Я знакомился с историей нашего рода и вдруг натолкнулся на… на…
- У белых людей это называется "мазок дегтя", - насмешливо сказал Эмерсон. - Нелегкое дело, а?
- Кому же, как не вам, знать, легкое оно или нелегкое, - огрызнулся Нийл.
- Джон, Эмерсон, сейчас же перестаньте мучить мальчика, слышите! - В голосе Мэри Вулкейп была материнская нежность и материнская повелительность. - Вполне понятно, что он расстроен. Бедный мальчик! - Она обняла Нийла одной рукой за плечи и легонько поцеловала в щеку. Это мать, его мать утешала его.
- Сколько тебе лет, сынок? - спросила она негромко.
- Тридцать, почти тридцать один, миссис Вулкейп.
Он чуть не назвал ее "мама".
- Не так-то просто в эти годы вдруг увидеть мир, как он есть. А нам, цветным, чтобы не попасть в беду, нужно хорошо знать и свой мир и мир белых. Ну, вот что, - миссис Вулкейп перешла на деловой, трезвый тон: - оставайтесь-ка с нами обедать. Жена не рассердится? Вот телефон, позвоните ей.
Вестл сказала: "Пожалуйста" и "ну как там, у ветеранов, весело?"
Выяснилось, что в одном отношении Мэри Вулкейп оправдывала миф о "типичной негритянке": стряпала она великолепно. Но Нийл еще не освободился от первобытных представлений, и потому его удивило, что в меню воскресного обеда фигурировали не жареные куры и арбуз, а самый обыкновенный арийский ростбиф.
Эмерсон потел обедать домой. На прощание он сказал Нийлу:
- О том, что вы нам рассказали, капитан, я никому говорить не буду, пока вы сами этого не пожелаете. Но приходите в наш клуб. Бассейна для плавания там, правда, нет, но народ симпатичный.
Они пожали друг другу руки. Они стали друзьями с опозданием на двадцать лет.
Джон вздохнул.
- Райан опять опаздывает. Эти нынешние революционеры, пожалуй, и на баррикады опоздают. Ну, не будем ждать его, Мэри! Давай садиться за стол.
Так в этот день Нийл впервые разделил трапезу со своими новыми друзьями - самый древний и самый распространенный символ равенства.
Вероятно, чтобы он скорей почувствовал себя как дома, Вулкейпы стали рассказывать ему историю семьи.
Джон Вулкейп был "цветной" и при этом внешне "белый", то есть обладал кожей розовато-коричневато-сероватого оттенка, и ни разу в жизни он не бывал южнее Айовы или восточное Чикаго. Родился он в Северной Дакоте, где семья его была единственной "негритянской" семьей в округе. Его отец служил на железной дороге старшим путевым обходчиком, отец его отца был в Джорджии рабом, а после Гражданской войны батрачил во Флориде, которая ему едва ли казалась раем рулетки и пляжных зонтиков.
Джон с детства тоже работал на ферме, мечтал о колледже или сельскохозяйственных курсах, но когда он только что перешел из начальной школы в среднюю, отец его умер, попав под колеса оторвавшегося товарного вагона, и Джон поступил подмастерьем к деревенскому парикмахеру. Парикмахерское ремесло привело его в 1902 году в Гранд-Рипаблик, и здесь, в двадцать два года, он впервые узнал, что значит быть негром.
До этих пор дипломатическое искусство, к которому жизнь обязывает цветных людей, было ему так же чуждо, как какому-нибудь Нийлу Кингсбладу. Сын набожного баптиста и исправного железнодорожника, старшего над десятком ирландцев и шведов, Джон никогда не слыхал о том, что он низшая биологическая особь, и его непросвещенные белые друзья, юноши и девушки, не знали, что его прикосновение нечисто.
Девушки, во всяком случае.
Находились, правда, в далекой дакотской деревушке люди, недовольно ворчавшие что-то насчет дегтя, но это были чудаки и брюзги, и Джону злоба их оставалась непонятной.
Утвердившись в Гранд-Рипаблик как белый человек и мастер своего дела, он совсем позабыл о смутных намеках покойного отца на то, что их семья причастна к какой-то страшной тайне, именуемой "расовым вопросом". Скажи кто-нибудь Джону в то время: "Ты чернокожий", - это показалось бы ему не более осмысленным, чем если бы сказали: "Ты гидроидный полип", - ведь кожа у него и не была черная. Да и вообще его очень мало трогало, "черный" он или "белый", - были бы клиенты довольны да любила бы милая.
Но вот попал в город заезжий человек из его родной дакотской деревушки и что-то шепнул хозяину парикмахерской, а тот спросил Джона:
"Ты что ж это, оказывается, негритянской крови?"
"Кажется. А что?"
"Да мне-то, собственно, ничего, а вот клиентам может не понравиться. Обидятся и не станут ходить".
"До сих пор не обижались?"
"До сих пор нет, а все-таки… Лучше не рисковать. Такого мастера, как ты, у меня не бывало, тут ничего не скажешь, но лучше не рисковать".
Уже в 1904 году сложилась эта формула осторожности, которой во всем ее косном самодовольстве, тупости и трусости суждено было дожить до середины Века Демократии и Просвещения.
Джон стал мыкаться с места на место, и ни разу его не уволили за плохую работу или по жалобе клиента, - во всяком случае, никто из клиентов не жаловался, покуда ему не шепнут на ухо о Важном Обстоятельстве. Случалось и так, что Джон сам швырял им в лицо это Обстоятельство потому, что ему был противен прогорклый елей дядитомовщины, и потому, что за две минуты разговора с первым хозяином, изобличившим и уволившим его, он стал Негром и патриотом своей расы.
Его милая, белокурая горничная швейцарка, которую он учил английскому языку, приняла великую новость равнодушно, но ирландские и скандинавские подруги объяснили ей, что как истинная гражданка Страны Демократии она должна тотчас же прогнать его.
Джон первым из "цветных жителей" Гранд-Рипаблик услыхал об организации НАСПЦН - Национальной Ассоциации Содействия Прогрессу Цветного Населения, - и на съезде в Миннеаполисе он повстречал Мэри, такую же условно "цветную", как и он сам.
Она получила образование в Оберлин-колледже, была дочерью ветеринара из Айовы, довольно удачно ставившего научные опыты над индейками, курами и гусями. Встретившись, Джон и Мэри сразу почувствовали взаимную неприязнь, потому что у обоих была белая кожа, и они заподозрили друг друга в склонности этим гордиться. Но оказалось, что ни он, ни она не жаждут уподобиться белым тиранам, и это сблизило их. А с тех пор эту близость поддерживала свойственная им обоим честность и чувство юмора.
Джон открыл собственную парикмахерскую, но дело не пошло: не потому, что он был негр, - большинство клиентов не смущалось наличием в нем африканской крови, - но потому, что он не пожелал запереть свои двери для черных посетителей, а уж этого никакой белый, пекущийся о благе общества, не мог потерпеть.
Тогда Джон решил попытать счастья как механик - ему от природы легко давалась всякая техника. Но он не имел подготовки, технических школ было мало, и в них тоже соблюдалась сегрегация. Одно время он и Мэри думали переехать в какой-нибудь большой промышленный город, где он мог бы учиться, но потом их сбили с толку рекламные заверения агентов по продаже недвижимости, что всякий труженик, который показал себя добрым членом городской общины, приобретя в собственность домик и обзаведясь семьей, вправе рассчитывать на почет и уважение.
Они приобрели домик и обзавелись семьей в лице Баярда, и потому они застряли в Гранд-Рипаблик, должно быть, уже навсегда, и Джон стал дворником, и рад был такой удаче, а Мэри помогала ему тем, что пекла пирожки на продажу и нанималась прислуживать за столом на званых обедах.
- Я много раз видела вас, капитан, и у Хавоков и у миссис Дедрик, когда там бывали гости, но вы-то меня, понятно, не замечали, - сказала она, и хотя в ее словах не было укора - она была слишком умна и слишком по-матерински чутка для этого, - Нийлу стало стыдно.
Он не сомневался, что при наличии ярлычка "белый" и тестя вроде Мортона Бихауса Джон Вулкейп мог бы сейчас занимать пост директора Второго Национального Банка, и точно так же при соответствующих обстоятельствах Джон Уильям Пратт служил бы дворником и истопником. С той только разницей, что мистер Пратт идеально топил бы котел парового отопления, со вкусом подметал полы и выносил пустые бутылки, а мистер Вулкейп, ублажая крупных вкладчиков, был бы менее счастлив и уж, конечно, менее исполнен достоинства, чем сейчас.
Под конец обеда, отбросив сдержанность, они занялись обсуждением вопроса, следует ли негру Нийлу сделаться негром.
- Я только одно могу вам посоветовать, мистер Кингсблад: не спешите, - сказал Джон.