- Завидую смелым, - говорит Люся и вздыхает. - А я все не привыкну… Трусиха такая, ужас…
И тут я вижу Кривенка: он сосредоточенно и молчаливо сидит на прежнем месте и курит из кулака. Однако его безрассудная храбрость, кажется, остается никем не замеченной.
Задорожный тем временем, с аппетитом облизав ложку, встает во весь рост, потягивается и снова обращается к Люсе:
- Смелее, Люсик! С нами не пропадешь! Идем провожу тебя до второго расчета.
- Нет, спасибо, я сама, - отвечает Люся. - Где-то моя сумка? Не помню, куда и бросила.
- Здесь сумка, - каким-то приглушенным голосом впервые отзывается Кривенок.
Лешка, однако, выхватывает из его рук сумку и подает Люсе. Она надевает ее через плечо и обходит огневую, чтобы выйти на тропку, ведущую во второй батальон. Рядом идет Задорожный.
- Спасибо за ужин, мальчики. До свиданья.
- Ауфвидерзей, - развязно бросает нам Задорожный. - Я на секунду.
- Приходи почаще, - говорит Желтых Люсе. - Не забывай нас!
Я подхожу к Кривенку, поднимаю с земли опрокинутый котелок. Потом сажусь рядом и начинаю медленно жевать сухую горбушку хлеба.
5
К полуночи всходит луна.
Она как-то незаметно выползает из-за горизонта и, взбираясь все выше, начинает свой неторопливый путь по светловатому июльскому небу. Небо так и не потемнеет до утра, оно все светится каким-то неярким внутренним светом, едва притушенным дымчатой синевой ночи. Теплый южный ветерок несет с собой неясные шорохи, непонятные, похожие на человечьи вздохи, отголоски далекого гула, будто где-то грохочет танк или надрывается на подъеме машина. Далеко, видно, по ту сторону Прута, в небо взлетают тоненькие пунктиры трассирующей очереди и гаснут один за другим, будто скрываются за невидимую точку.
Вслушиваясь в ночь, мы сидим возле запорошенной песком плащ-палатки, на которой уже не осталось ни крошки пищи. Желтых, откинувшись на бок, сладко затягивается из пригоршни цигаркой, рядом опускается на землю Попов. Лукьянов остатками чая моет котелки - сегодня его очередь. Лешка, вернувшись из недалеких проводов, валяется на земле, сопит и стонет от избытка силы и какого-то душевного довольства. Один только Кривенок не подходит к нам и молча сидит на отшибе, на краю бруствера.
- Любота! - говорит Желтых с удовольствием в голосе. - Теперь у нас на Кубани ой как жарко! От зари до зари, бывало, в степи вкалываешь до седьмого пота, а тут лежи… спи. Поел и на боковую. Так и от войны отвыкнешь. Правда, Лозняк? Ты сколько в госпитале провалялся?
- Девять месяцев без трех дней.
- Крепко, видно, тебя тюкнуло. В ногу?
- В бедро, - говорю я.
- Та-а-ак, - неопределенно вздыхает Желтых и, подумав, добавляет: - А вообще, пропади она пропадом, война. В японскую у меня деда убило. В ту германскую - отца. Японцы под Халкиным-Голом…
- Халхин-Голом, - поправляет Лешка.
- Что? А черт его выговорит… Да. Так там брата Степана покалечило. Пришел без руки, с одним глазом. Теперь - я… Хотя тут уж ничего не скажешь. Уж тут надо. Или Гитлер тебя, или ты его. Только мне все думается: неужели и моим детям без отца расти?
- Слушай! - приподнимается Лешка. - Вот ты говоришь, воина, война! Гитлер! А ты подумал, кто ты до войны был? Ну кто? Рядовой колхозник! Быкам хвосты крутил, кизяки голыми ногами месил. Точно? Ну?
- Ну и что? - настораживается Желтых.
- А то. Был ты ничто. А теперь? Погляди, кем тебя война сделала. Старший сержант. Командир орудия. Кавалер ордена Отечественной войны, трех медалей "За отвагу", член партии.
- Вот сказал! - язвительно удивляется Желтых. - Кавалер! Знаешь ли ты - у моего отца крестов было больше, чем у меня медалей, и что? А то - кавалер! - зло кряхтит на бруствере Желтых.
- Ерунда! - объявляет Лешка, беззаботно потягиваясь на траве. - Моя правда!
- Правда! Я все медали отдал бы, только б детей сберечь. А то если до нового года война не кончится - старший мой, Дмитрий, пойдет. Восемнадцать лет парню. Попадет в пехоту, и что думаешь? Молодое, зеленое - в первом же бою и сложит голову. Не пожив, не познав. А ты - "медали"! Хорошо тебе, холостяку, ни кола ни двора, сам себе голова. А тут четверо дома!
Лешка молчит, а командир вздыхает и молча глядит в темноту.
- Только и радости, как подумаешь: эта война уже последняя. Довоюем, и баста. Второй такой не будет. Не должно быть! Сам я готов на все. Но чтобы в последний раз. Чтобы детям не пришлось хлебать все то же хлебово.
- А что, пусть повоюют, - не то всерьез, не то в шутку возражает Задорожный. - Умнее будут. Война, говорят, академия.
- Академия! Сам вот сперва пройди эту академию, а потом говори.
- Ерунда! Воюют же хлопцы. И девки даже. Вон Люська, например. Чем она хуже?
- Ну и что же? Думаешь, правильно это? Легко ей, девчонке, среди таких вот, как ты… бугаев?
- А что?
- Ничего! Правда, Люся хорошая, - говорит Желтых. - Довоевать бы, и дай ей бог счастья. Она стоит…
Мы все молчаливо соглашаемся. Кто из нас скажет хоть слово против Люси? Желтых затягивается, розовый огонек загорается и гаснет в его кулаке.
- В трудной жизни выросла. В нелегкий час. А это уж так: если жизнь в молодости перетрет хорошенько - будет человек, а заласкает - пропал ни за понюшку.
- Ну, это ты загибаешь, - говорит снизу Лешка. - При чем тут жизнь? Угождает она тебе, Люська, потому за нее и тянешь.
- Угождает! - злится Желтых. - Эх ты, голова еловая! Не знаешь ты ее. А я знаю. Откуда у нее это возьмется? У нее такого и в крови не было. Отец ее вон какой герой был! Орел! Революцию у нас на Кубани делал. Восемнадцать ран имел. Рано умер. А она у чужих людей росла. Думаешь, сладко было? Потому и такая… справедливая.
Задорожный, однако, из озорства или из упрямства не соглашается.
- Тебя тогда на Буге выручила, так уж и справедливая.
- А что ж, и выручила. Спасла. Молодец. Если бы не она, расстреляли бы ни за что. Дурное дело - не хитрое. Шпокнули бы - и все. Разве мало дураков еще есть? А так вот живу. Что значит вовремя вмешаться.
Луна потихоньку ползет в небе, на истоптанной земле шевелятся наши короткие тени; пахнет травой, разрытой землей, росистой свежестью дышит сонный простор.
- Такое не забудется. Долго будет помниться. До гроба, - прочувствованно продолжает Желтых. - Но и мы однажды ее выручили. Тут, видно, не все знают. Кто помоложе - не был. Кто с той поры остался? - оглядывая нас, спрашивает командир. - Попов - раз, ну Кривенок, остальные новички. Как-то под вечер нас перебросили на фланг, - затянувшись, говорит Желтых и гасит о землю цигарку. - Стояли в вишеннике, я, помню, присел переобуться. Ребята окоп роют. Грязи - на каждом сапоге полпуда. И тут прибегает солдатик - так и так, мол: в хуторе немцы раненых окружили. Двадцать солдат и одна девка. Отбиваются, помогите. А до хутора километр с гаком. Слышим, стрельба усилилась. Не докопали мы окопа, бросили лопаты, автоматы в руки - и туда. А Попов зарядил орудие и давай палить. Один, а ловко так, брат, палил. Бежали мы и радовались.
- Снаряд туда стрелял, снаряд сюда стрелял, хату не задевал, - довольно усмехается в сумерках Попов.
- Ага, ладно приловчился. Около часа мы карабкались на бугор, а Попов все не допускал немцев. Подбежали, ударили, немцев отбросили - и в хату. А там пехотинцы, саперы и, глядим, Люся, раненная в ногу. Повытаскивали всех, потом кто как мог из-под огня выбирался. Люсю Кривенок выносил. Обхватила она его за шею, так и волок он девку через все поле. А минометы лупили - думал, пропадут оба. Но обошлось. Только я неделю боялся - а ну, думаю, комбат снаряды проверит. Попов чуть не все расстрелял. Хорошо, что танки нас тогда не потревожили.
- Было законно! - подтверждает Лешка и бесцеремонно врывается в наше приглушенное, по-ночному задумчивое настроение. - Вот у меня такое было, что ахнешь! В госпитале. Как родная стала, даже больше. Вот история…
И он со всеми подробностями начинает рассказывать нам "полтавскую историю" о том, как встретилась ему "изюминка-сестренка", и как доставала обмундирование, и как он, переодевшись, перелезал через забор и бежал к ней на окраину, и обо всем, что было дальше. Мы молча слушаем. От всех этих приключений отдает пошлятиной, хочется остановить его: "Неправда! Врешь ведь!" Но никто не перебивает Задорожного, все со скрытым любопытством слушают до конца.
Когда он на минуту умолкает, Желтых неопределенно покряхтывает, приподнимается на колени и всматривается в сторону неприятеля.
- Что-то очень тихо сегодня у фрицев, - говорит он. - И ракет нет. Сменяются, что ли?
Действительно, почему-то сегодня они не пускают ракет. Это немного тревожит нас. Правда, пока все спокойно, очень мирно, и нам не хочется и думать о скверном.
Но вот вдали, со стороны траншеи, появляются люди. Кажется, их двое, и идут они не по тропке, а напрямик, полем. Еще через какое-то время мы различаем знакомый голос, от которого сразу умолкает Лешка, и все вдруг теряют интерес к его сказкам.
- Ну и что, артиллеристы? - звучит из темноты надтреснутый баритон нашего командира батальона капитана Процкого. - Дружно спите?
- Никак нет, товарищ капитан, - говорит Желтых и не торопясь, с достоинством поднимается навстречу.
Мы сидим, где сидели, только поворачиваемся к комбату и настораживаемся, знаем: так просто капитан не придет. И действительно, Процкий приближается к площадке огневой позиции, с обычной своей строгостью обращается к Желтых:
- Почему часового нет?
- Так мы все тут. Никто не спит, товарищ капитан, - поясняет командир. Но это объяснение и особенно обращение "товарищ капитан" звучит как оправдание.
- Ага, все тут. А кто наблюдает за противником?