- Под землей - шесть этажей, - сказал человек в маске, но грохот поездов, проносившихся наверху, заглушил его голос, исказив слова настолько, что Кид понял их превратно: дескать, он объездил всю землю или стар, как мир, - какая-то бессмыслица.
Трубы городской теплоцентрали под Парк-авеню растянулись огромным лабиринтом пещер от Большого центрального терминала до "Вальдорф-Астории". Там было несколько выходов. Во мраке, населенном гигантскими тараканами и крысами, укрывалась целая колония хобо. Некоторые оставались здесь всего на пару дней, а другие жили годами, веками, и только шипение пара, приглушенный звук капающей воды и тряска поездов отмеряли бег времени, утратившего значение. Полиция Терминала никогда не отваживалась спускаться в эту преисподнюю, а рабочие, занимавшиеся техническим обслуживанием, заглядывали туда очень редко. Количество этих отбросов общества оценивалось то в тридцать-сорок, то в двадцать, то в шестьдесят человек - никто не знал точного числа, а их возраст определяли наугад, от семнадцати до семидесяти, выбирая наобум магическую цифру семь.
Лестницы и металлические мостки казались завершением или копией тех, которые штриховали во всех направлениях пространство во дворе welfare hotel, где Кид провел первую ночь после бегства. Они вели к коридорам, прорубленным в кирпичной кладке, к ходам, которые посреди массивных столбов разветвлялись над и под трубами с асбестовым покрытием. На стенах виднелись граффити (нередко даже греческими буквами), непристойные рисунки и послания, состоящие из загадочных рун или цифр, - порой наполовину скрытые накипью или пожираемые тьмой, кишащей целыми роями мух.
- Тут теплей, чем в отелях наверху, - сказал человек в маске.
Кид дышал влажным теплым воздухом и чувствовал себя защищенным, укрытым в огромном чреве. Вдруг что-то в нем решило никогда больше не выходить наружу и оформилось затем в мысль, которую он тут же высказал. Его провожатый напомнил, что нужно еще искать еду, - ведь даже тени жаждут пропитания, если только не крови, - и разъяснил, что это место вовсе не герметично и сообщается с миром дневного света. Человек в маске умел оптимально использовать ресторанные объедки, остатки из супермаркетов, содержимое шикарнейших урн, но главное - отбросы из йогуртовых баров и домов гигиены питания, благодаря которым он извилистыми путями получал перезрелые овощи, недобродивший творог и подгнившие продукты.
- Пошли сначала ко мне, - сказал он, взяв мешки и сундучок в одну руку, чтобы можно было держать в другой электрический фонарик, поскольку лампочки встречались все реже.
Они двигались меж стен, измазанных жирной грязью, переступали через гигантские steam-pipes, спускались или взбирались по лестницам и сгибались под цементными балками. Наконец добрались до углубления с двумя столбами по бокам и шипящей, покрытой влагой трубой поперек. Человек в маске зажег свечу, воткнутую в стеарин. Рядом с ложем, состоявшим из афиши журнала "Форбс", которую отчасти прикрывала аккуратная стопка "Уолл-Стрит Джорнал", были разбрызганы на полу водяные звездочки. Он пощупал рубашку на веревке, натянутой между трубами:
- Тут, конечно, все мокрое… Но можно умываться и даже принимать душ в туалетах для рабочих, что трудятся наверху. Еще можно умываться горячей водой из трубопровода, если ее слегка остудить… Она есть везде, я тебе покажу… Ну и сортиры для рабочих…
В тот день Кид выбрал себе уголок в туннеле, прямо под электрической лампочкой, и, подобно другим хобо, сорвал с трубы асбестовое покрытие - чтобы греться.
Этот мир, закрытый для женщин, принадлежал мужчинам, которые, признавая лишь собственные законы, сбежали от стесняющей благотворительности и придирчивой полиции. Они выбрали недра вулкана и появлялись на поверхности лишь затем, чтобы просить милостыню, подбирать отбросы или воровать. Свободные и одинокие, они устраивали свои логова в нескольких сотнях метров одно от другого, всячески уклоняясь от общения, знали друг друга только по именам и никогда не говорили о прошлом. Таково было правило теней, негласное, но таинственным образом передаваемое из поколения в поколение людьми, едва знакомыми между собой.
Предметы подземного мира обретали новую ценность и самосознание - у них внезапно появлялась душа. Стоило встретиться с ними, такими выразительными и красноречивыми, и тотчас становилось понятным их послание. Можно было уразуметь даже речь тех бесконечно ценных вещей, - например, рома, очков, чернил или табака, - что были надежно спрятаны между балками. Поэтому каждый предмет, видимый или невидимый, обладал отражением, самостоятельным двойником, который разгуливал по туннелям и фантазиям, вызывал желание или страх, что-то рассказывал и неустанно блуждал. Баночка с кольдкремом, рекламные кусочки туалетного мыла, шерстяная тряпка, висящая на трубе, жестяные коробки, хлебные крошки, пустые бутылки - с великолепными названиями "Дикая ирландская роза", "Гром-птица", "Синий поезд" - на расстоянии отправляли своим двойникам послания и пароли, призванные утешить людей или, наоборот, погубить их.
Разобрать голоса темноты было труднее. Помимо крысиного писка, шума борьбы, сладострастного хрюканья или быстро подавленных предсмертных криков, к непрерывному капанью воды и шипению steam-pipes иногда добавлялись загадочные звуки. И тогда ужас распускал свои черные лепестки.
Кид тоже слышал этот язык пещер, но с тех пор как Свен поведал ему о подземных Матерях, не тревожился, а черпал в нем покой и утешение. Свен был единственным хобо, который вспоминал о своем прошлом. Он называл себя поэтом, хотя написал лишь несколько скверных виршей на случай для провинциальной "золотой книги", когда еще принадлежал к верхнему миру. Он рассказывал, что жил на Капри, пока еще это было не зазорно, и даже втиснул меж трубами своего логова старую фотографию, вырезанную из журнала и превратившуюся из-за сырости в тряпочку. Свен был самым грязным среди хобо, ведь кое-кто из них героически сражался с нечистотой. Он изъяснялся отточенным слогом, косясь единственным открывающимся глазом: второй был наполовину закрыт из-за какой-то болезни. У Свена были тонкие черты, он обладал гуманитарным образованием, но от него разило, как от падали, и он часто повторялся. Время от времени Кид делился с ним нищенским угощением, ведь даже в царстве туннелей Свен сохранял свои прежние паразитические привычки. Главным образом, он был жаден до чтения и свечей, с одинаковой страстью поглощая "Харперс" или "Вилладж Войс". Он берег старый телефонный ежегодник, который ему нравилось листать в присутствии Кида и острить по поводу имен собственных. Очень часто Свен также брал у него очки.
Однажды вечером, при свете двух свечей, выклянченных у Кида, элегантно ощупывая довольно свежий окурок "Генри Клей", Свен заговорил о вечных Матерях, рокочущих в лаве, - ревнивых феях, которые, подобно фалуньской, обитают на дне рудников:
- …Их-то голоса и чарующее пение слышим мы порой по ночам…
Затем, высморкавшись в картонную раковину - "носовой платок", который он никогда не стирал, поэт показал жестом, что хочет остаться один, и Кид вернулся в свое логовище.
Он относился к этим мифам точно так же, как относился в детстве к сказкам. Это было не просто развлечение, а пища. С того дня окружающая обстановка для него преобразилась. Встретившись со своим провожатым, Кид решил поговорить с ним о Свене, но тот разразился проклятьями и стал в ярости распылять дезинфицирующее средство, словно само это имя служило разносчиком вредных микробов.
Утолив чем-либо голод и купив бутылку спиртного, Кид убегал от снежной бури и вьюги, которая вихрем кружила над Бауэри клочки грязной бумаги. Обычно он приходил на Большой централ, когда сиреневое небо уже усеивали драгоценности, и, сам не зная почему, всегда читал "Панам" задом наперед. Гигантские билдинги уменьшали и успокаивали его: он был карликом Ки-дом под охраной добродушных монстров; безобидным насекомым, которое никто и не думал давить в книге, где десятиметровыми буквами выводились волшебные слова "Кока-кола" и, особенно, "Гордоне" - почетное имя подземных Матерей, божеств, полных отвращения к святотатственному кривлянью жестикулирующих феминисток с жирными волосами и грудями, похожими на уши спаниеля.
Узкий проход 13-го пути был хорошо знаком и приветливо встречал его, точно первый буй в гавани. Кид залезал в свою скорлупу, спускался, влипая в нежную слизь темноты, и брел по туннелям, с новообретенной ловкостью огибая препятствия. Иногда он проведывал человека в маске, но очень редко добирался до Свена, который ютился еще дальше - Лазарь в саване из загнивающей костюмной ткани в клетку, никогда не покидавший своей могилы. Что же до остальных, Кид избегал встреч с ними.
Лежа на половой тряпке, подобно сторожевому псу, Кид дремал во влажной теплоте гротов. Он был пещерным зверем и в то же время безмолвным эмбрионом посреди сталагмитов, обоев, цветочных узоров и трубчатых сталактитов первозданного мира. Став мягким, его живот шарообразно вздувался. Голова закруглилась, обнажился лоб, которого раньше не наблюдалось, и теперь он нависал над очками, стиснутый дужками. С каждым днем ноги чуть больше сгибались, и Кид любил складывать на груди две лапки, хрупкие и легкие, как у лягушки. Вновь воцарялся порядок. Доносились голоса извести, замурованной в цементе, руды, из которой был выплавлен металл для труб, и кипящей воды, словно подогреваемой лавой. Из неистощимых сосцов мамочки и мамули извергались грохочущие водопады. Ему было хорошо.