Хоть я и сильно поддатый, но понимаю, что этот парень – отъявленный мерзавец. Самодовольный подонок пьян не меньше моего, и вдобавок его сжигает собственная злоба. Он чем-то напоминает Хорька, хотя в нем нет ни капли благодушия; ублюдка подогревает не сидр, а ненависть, желание превратить все, до чего может дотянуться, в дерьмо. Только тогда ему станет хорошо.
Между нами около двухсот метров, и парень уже уперся в меня взглядом, а я делаю вид, будто ничего не замечаю, притворяюсь, что мне безразлична исходящая от него угроза. Пытаюсь выпрямиться, показывая, что вполне трезв и не так уж беззащитен. Пытаюсь безуспешно.
В сотне метров от меня его рот искривляет презрительная усмешка.
Пятьдесят метров… Я имитирую интерес к чему-то, якобы происходящему за многоквартирным домом.
Когда нас разделяет всего пара шагов, подонок неожиданно поднимает руку к носу, зажимает одну ноздрю, как это иногда делают футболисты, а затем, когда мы оказываемся рядом, сморкается прямо на плечо моего пальто.
Я отчаянно хватаюсь за стену, чтобы не упасть. Я шокирован, мозг пытается обработать информацию: на меня напали, сообщает он, но не причинили вреда. Возможно, именно этим явным противоречием можно объяснить бездействие: импульс "дерись или беги", о котором сейчас так много говорят, не сработал.
Подонок проходит мимо.
Смотрю на коричнево-зеленый сгусток слизи на плече, блестящий в свете уличного фонаря, и меня рвет. Блевота водопадом извергается на тротуар и мои туфли.
До меня доносится короткий лающий смешок.
Ублюдок уходит, наслаждаясь своей омерзительной победой – испорчен день еще одного человека, – а я остаюсь с соплями на пальто.
Сдерживаю очередной позыв к рвоте, поворачиваюсь, неожиданно протрезвев, и догоняю его.
– Эй, ты!
Мерзавец оглядывается, стараясь замаскировать свое удивление ухмылкой, которая словно говорит: "Ну что там еще?"
– Да? – отвечает он. Именно так – типа, что тебе нужно. Я пытаюсь врезать ему левой рукой; он блокирует удар и открывается для моей правой, в которой "дипломат". Я бью с такой силой, что металлический корпус "дипломата" раскраивает ухо подонка, из него хлещет кровь – вспышка первобытного цвета в серой ночи. Он спотыкается, а я добавляю ему слева, отличный хук, так сильно я еще никогда не бил. Боль прошивает руку, но что значит боль по сравнению с возможностью увидеть, как его нос ломается от удара моего кулака! Парень заваливается назад, хватаясь за воздух, и хрипит.
Я изо всей силы бью ногой по яйцам. Он визжит, как девчонка, сгибается, прижав руки к пораженному органу, подставив окровавленную голову под второй удар. А затем под третий. И – ну, еще раз! – под четвертый.
Теперь он одной рукой пытается прикрыть пах, а другой защищает голову. Для удара доступен только живот, и я всаживаю ему ногой под дых. Ублюдок скрючивается еще больше, приглушенно всхлипывает и умоляет меня о пощаде. И когда он валяется, поверженный, на дороге, жалкие ошметки былого самодовольства кровавой кашей размазаны по асфальту, я медленно снимаю пальто и небрежно, но тщательно вытираю измазанное слизью плечо о его волосы.
Вот что должно было произойти. А в реальности я пошатываясь бреду домой, а алкоголь, ярость и фрустрация борются за право владеть моим мозгом. Более жестокие сценарии включают использование куска арматуры, который лежит на тротуаре и так и просится в руки. В не столь привлекательной, подвергшейся цензуре версии я резко и язвительно высказываю ему все, что думаю, мы сходимся лицом к лицу, и он, струсив, поворачивается и убегает прочь.
Во всех вариантах я покидаю сцену, сохранив хотя бы видимость не задетой гордости. Ни в одном из них я не поступаю так, как сейчас, – не тащусь по дороге через микрорайон, едва не плача от злости и стыда.
Я сворачиваю за угол и тянусь к ближайшему дереву за листом. Оступаюсь, теряю равновесие и чуть было не падаю, но все же срываю с ветки листик. Он маленький и тонкий, поэтому, когда я пытаюсь вытереть сгусток слизи с плеча, рвется под моим пальцем. Позыв к рвоте сотрясает мое тело. Я отшвыриваю "дипломат", хватаю горсть крошечных, хилых листочков и с остервенением тру запачканное пальто, крепко зажмурив глаза, хочу спастись от сокрушительного унижения, взглядов проезжающих водителей, назойливой мысли о том, что бы было, если бы меня сейчас увидел мой отец…
В конечном счете я оставляю дерево в покое и, хотя мне противно прикасаться к чему-нибудь той рукой, которой я вытирал сопли этого типа, беру "дипломат". Я трясу головой, пытаясь избавиться от переполняющего меня стыда. Затем шагаю домой, где, как говорит мой одурманенный мозг, Сэм окружит меня заботой и состраданием.
– О Господи! – Сэм садится в постели и включает прикроватную лампу. Комнату заливает свет. Я стою перед ней и раскачиваюсь взад-вперед, пытаясь что-то сказать; мои губы двигаются, но не слышно ни слова. Я затрачиваю столько труда, и все впустую. Жалкое, жалкое состояние.
– О Боже! – Сэм прижимает руку ко рту. Ее глаза наполнены слезами, потому что все в моем облике говорит о том, что я наплевал на ее предупреждение, буквально подтер им задницу. Сквозь пелену затуманенного сознания пробивается вопрос: разве я не знал, что меня ожидает? Что еще могло ждать?
Она наклоняется и одним резким сердитым движением хватает халат.
– Сэм, – выдавливаю я наконец. Я хочу рассказать ей об унизительном происшествии. Я хочу рассказать ей обо всем, чтобы она мне посочувствовала, как будто бы случившееся может служить оправданием.
Но она проносится мимо меня к двери в спальню, на ходу одеваясь.
– Господи, что ты наделал? – спрашивает Сэм, резко обернувшись в дверном проеме и глядя мне в глаза. – После всего того, о чем мы говорили вчера!.. Ты только погляди на себя!
Она срывается на крик. Я смутно надеюсь, что пожилая дама в квартире над нами ничего не услышит.
– Сэм, послушай…
Она не слушает. Она поворачивается и выходит со словами:
– Спи в другой комнате! Забирай свои манатки и убирайся из спальни!
Словно она не может находиться со мной рядом, словно пребывание в одной комнате со мной для нее хуже горчичного газа.
Внутри меня что-то закипает. Гнев. В голове – смутные мысли: "Ни в какой другой комнате я спать не буду, это и моя кровать, буду спать, где захочу". А еще: "Ну почему, почему она не слушает меня?"
– Сэм, пожалуйста… – начинаю я в третий раз.
Сэм уже в коридоре и не знает, как поступить дальше. Она до предела разъярена моим предательством.
– Ты же обещал! Ты обещал, что обратишься за помощью! Где ты был?
– Сэм, я пшел… то есть я пошел туда, но…
– Что? Что "но"? Неужели до тебя не доходит? Знаешь, что ты наделал? Знаешь, что ты сейчас натворил?
Ну почему она меня не слушает?
– Сэм, пожалуйста… – Я делаю шаг вперед, к дверям спальни.
– Нет! – Она отодвигается, будто страшась, что я к ней приближусь. – Не подходи ко мне! Не смей ко мне прикасаться!
Я что, заразный?
– Я правда туда ходил. Просто…
– Ты неподражаем, – перебивает она. – Посмотри, в каком ты состоянии. Взгляни на себя, Крис. ТЫ ТОЛЬКО ПОСМОТРИ НА СЕБЯ!
Черт побери, почему она не слушает!
Кипящий внутри меня гнев внезапно вырывается наружу, я иду к Сэм, широко раскинув руки, хочу ее обнять. Нет, не обнять – схватить и заставить выслушать все, что мне необходимо ей сказать. Но она кричит: "Убирайся!", увернувшись, бежит в ванную и запирается там, прежде чем я успеваю ее остановить. Захлопнутая перед самым носом дверь заводит меня еще больше, и я ломлюсь в нее. Мне абсолютно наплевать, услышит ли что-нибудь старая сука сверху. Из-за двери доносится плач Сэм – приглушенный подвывающий звук, который или остужает гнев, или, наоборот, распаляет. Догадайтесь, как я на него реагирую?
– Открой эту долбаную дверь! Я не могу так разговаривать! Немедленно открой чертову дверь!
– Уходи, – говорит Сэм. – Иди и проспись, иди и проспись, иди и проспись, – монотонно, как мантру, повторяет она, а потом ее тоже охватывает ярость, словно ей становится противно от собственной попытки сохранить спокойствие, и Сэм орет: – МЕНЯ ОТ ТЕБЯ ТОШНИТ!
И это решает дело.
Я делаю шаг назад и с размаху ударяю дверь ногой. Бум!
Она должна распахнуться настежь, как обычно происходит в фильмах, однако она не поддается. Слышен громкий треск, но дверь остается закрытой.
– УБИРАЙСЯ! – визжит Сэм со смешанным чувством страха и злости.
Но я уже не могу остановиться и еще раз пинаю дверь, потом еще, до тех пор, пока не добиваюсь своего. Я вижу Сэм – она сжалась на унитазе, прикрыв голову руками, как будто ждет взрыва бомбы.
Только бомба не взрывается. Весь мой раж ушел на то, чтобы вышибить дверь, и сейчас я просто стою в проеме и пытаюсь осмыслить случившееся. Глаза у Сэм заплаканы, лицо покраснело, а голос полон душевной боли, когда она произносит:
– Да ты теперь крутой!
И на нас снисходит спокойствие. Для нее это спокойствие человека, принявшего решение. Человека, который смирился с неизбежным.
– Сэм, прости, – произношу я, понимая, что она права. Где же был такой крутой парень, который вышибает дверь ногой на глазах у испуганной женщины, когда подонок высморкался на его пальто? Где он тогда был? Где?
Я не могу использовать унитаз – на нем сидит Сэм, – поэтому наклоняюсь над ванной, и меня рвет.
Бывает, после тяжелой пьянки ты просыпаешься и чувствуешь себя прекрасно. Вдобавок минут пять или около того кажется, что все в мире замечательно.
Затем тучи обретают форму, память возвращается, и ты сознаешь, что чувствуешь себя препогано.