Я упоминаю источники только потому, что, на первый взгляд, в этой истории нет никакого смысла. Но ни одна из статей, опубликованных в день оглашения договоренности Форда с Никсоном в нью-йоркских или вашингтонских газетах, тоже смысла не имеет – в основном потому, что в Вашингтоне, если кто-то не хочет, чтобы его нашли, отыскать его в воскресенье крайне трудно, и это относится практически ко всем здравомыслящим людям, кроме одного, кто собирает пресс-конференцию в половине одиннадцатого утра, чтобы с каменным лицом пробубнить заявление, от которого, как ему прекрасно известно, половина страны будет к вечеру стоять на ушах. Но к вечеру версия амнистии по Форду уже разнеслась на всю страну по радио, пока разъяренные редактора Times, Post и Star еще пытались выковырить своих лучших "ищеек" из загородных домиков в горах Виргинии или на побережье Мериленда.
* * *
Звонок Така я помню смутно. Всего за пять часов до него я отрубился в ванне после эдак ста тридцати трех часов непрерывной работы над текстом, который таскал за собой уже два месяца, переписывал потрепанные блокноты на арендованных пишмашках в номерах отелей от Ки-Бискейн до Лагуна-Бич, регулярно мотался в Вашингтон, чтобы прикинуть уровень напряженности и раскладку по времени, а потом опять в Чикаго или Колорадо… и снова в Вашингтон, потому что заглушки, наконец, сорвало все разом в начале августа, когда Никсон вдруг сломался и ушел, нанеся мне удар перед самой сдачей материала, и я оказался на грани истерической усталости, когда с воем требуешь амфетаминов, и был выжат настолько, что помочь мне могла бы лишь самая экстремальная химиотерапия.
Чтобы оправиться от коллапса такого масштаба, требуется около месяца и по меньшей мере еще год, чтобы избавиться от воспоминаний. Сравнить такое можно лишь с долгим-предолгим мгновением невыразимой печали, какую испытывает тонущий в те последние секунды, когда тело еще борется, но разум уже сдался, – ощущение полнейшего поражения и ясное его понимание, от чего последний миг перед утратой сознания кажется почти мирным. Спасение в такой момент гораздо болезненнее смерти в воде: с выздоровлением возвращаются ужасные воспоминания о том, как силился вдохнуть.
Именно такое чувство возникло у меня, когда Так разбудил меня в то утро сказать, что Форд даровал Никсону "полую и безоговорочную" амнистию. Я только что написал длинный и временами даже внятный анализ того, как Никсон сам загнал себя в угол и почему очевидно, что вскоре его привлекут к суду и вынесут обвинительный приговор за "помехи правосудию", а тогда Форд его помилует – по многим причинам, с которыми я не мог согласиться, но о которых Форд уже заявил так твердо, что нет смысла об этом спорить. Логику приговора, обрекающего Никсона на год в одной камере с Джоном Дином, было бы трудно опровергнуть как с юридической, так и с этической стороны, но к тому времени я уже достаточно хорошо разбирался в политике, чтобы понять, что Никсону придется признать себя виновным, скажем, в изнасиловании и убийстве сына республиканского сенатора, прежде чем Джеральд Форд даже задумается о том, чтобы позволить ему провести сколько-то дней за решеткой.
С этим я более-менее смирился. Приблизительно так же, как после полутора лет лихорадочной борьбы за устранение Никсона смирился с мыслью, что Джеральд Форд может делать практически все, что пожелает, лишь бы оставил меня в покое. Уже через несколько часов после отставки Никсона мой интерес к внутренней политике катастрофически увял.
Пять с половиной лет я смотрел, как банда гангстеров-фашистов обходится с Белым домом и механизмом федерального правительства в целом как с завоеванной империей, которую полагается грабить на потребу желаниям или капризам победителей, и перспектива безобидного, недалекого придурка вроде Джерри Форда с надзирающим за ним осторожным Конгрессом на два года или даже на шесть лет принесла желанное облегчение. Даже зловещее видение – вице-президенту Нельсону Рокфеллеру всего один шаг до президентского кресла – не слишком меня волновало.
После более десяти лет гражданской войны с Белым домом и всеми свиньями, которые там жили или работали, я был готов оправдать за недостатком доказательств обратного почти любого президента, который вел себя хоть сколько-нибудь по-человечески и у которого хватало здравого смысла не расхаживать на публике со свастикой на рукаве.
* * *
Кажется, я что-то подобное написал после ухода Никсона. Теперь оставалось по долгу службы исписать достаточно страниц, чтобы оправдать расходы, которые накопились, пока я гонялся за ним по всей стране и глядел, как он все глубже и глубже увязает в болоте собственных экскрементов. На ранних стадиях панихиды был несомненный кайф в том, чтобы смотреть, как Конгресс неохотно собирается на титаническую битву с Ричардом Никсоном и его личной армией "водопроводчиков", захвативших всю исполнительную ветвь власти.
Но к середине прошлого лета противостояние и раскрытие карт стало неизбежностью, и когда Никсон посмотрел в августе на балансовый отчет и увидел, что против него объединились и законодательная, и судебная ветви, то понял, что его дни сочтены.
9 августа он подал в отставку и двенадцать часов спустя уехал из Вашингтона в облаке позора. Ему пришел конец, в этом сомнений не было. Даже в самом ближайшем его окружении поговаривали, что под конец он был в состоянии опасной мании, а его прощальная речь перед аппаратом кабинета министров и Белого дома была настолько явным бредом, что мне стало его жаль. И когда вертолет унес его в изгнание в Калифорнию, почти видимая дрожь облегчения пронеслась по толпе на лужайке Белого дома, собравшейся посмотреть печальный спектакль его отбытия.
Никсон был в тридцати тысячах футов над Сент-Луисом на "борту 1", когда его избранный преемник Джеральд Форд принес присягу. Никсон лично выбрал Форда на замену Спиро Эгню, осужденному несколькими месяцами ранее за мошенничество с налогами и вымогательство. И сам Никсон перед уходом безмолвно признал свою вину в уголовном заговоре с целью препятствования правосудию.
Я уехал из Вашингтона на следующий день после присяги Форда, слишком усталый, чтобы испытывать что-либо, кроме маниакального облегчения, пока тащился через вестибюль Национального аэропорта с двустами фунтами расшифровок сенатских слушаний и слушаний судебной комиссии палаты представителей по Уотергейту, которые из-за вынужденной отставки Никсона разом отошли вдруг в область истории. Я не знал наверняка, зачем они мне нужны, но материалы всегда полезно иметь под рукой, и я считал, что после двух-трех месяцев сна, возможно, найду им применение.
Теперь, почти четыре недели спустя, чемодан с расшифровками все еще открыт возле моего стола. Теперь, когда Джеральд Форд даровал Никсону амнистию, столь полную, что ему никогда и ни за что не придется отвечать перед судом, кипы бумаги, которые, не уйди он в отставку, обеспечили бы его импичмент, начинают бередить мое любопытство.
Непритязательная музычка
и вожделенный сон… Постоянные свары,
бесполезные брифинги и вой под дверью…
"Американская политика никогда не будет прежней".
Сенатор Джордж Макговерн. Из речи о согласии баллотироваться в президенты. 13 июля 1972, Майами, Флорида
Еще один теплый вашингтонский ливень, в 4:33 жаркого утра среды, бьет каплями пота в мое окно. Двенадцать футов шириной и три высотой, высокий желтый глаз апартаментов редакции внутренней политики смотрит поверх гниющих крыш столицы нашей родины на скрытые за дождем и туманом беломраморный шпиль мемориала Джорджа Вашингтона и темный купол Капитолия. В соседнем номере из радио воет хиллбилли.
"… И, когда в Далласе полночь, я где-то на большом реактивнике… если бы только тебя понять, может, я справился бы с одиночеством…"
Непритязательная музычка и кварта "Дикой индюшки" на тумбочке, залит по гланды чем-то, что было в том мешке, который я купил сегодня в Джорджтауне, смотрю на гигантский заголовок во вчерашней Washington Post.
ПРЕЗИДЕНТ ПРИЗНАЕТ СВОЙ ОТКАЗ ВЫДАТЬ ИНФОРМАЦИЮ. ПЛЕНКИ ДОКАЗЫВАЮТ, ЧТО ОН САНКЦИОНИРОВАЛ УКРЫВАТЕЛЬСТВО
Каждые полчаса WXRA – радио дальнобойщиков в Александрии – выбалтывает все новые и новые мерзости о "быстро тающей" поддержке в палате общин и сенате. Все десять членов судебной комиссии, на прошлой неделе проголосовавших против импичмента по национальному телевидению, теперь официально изменили позицию и говорят, что намерены голосовать за импичмент, когда – или если – вопрос о нем будет выдвинут на голосование в палате общин 19 августа. Даже Барри Голдуотер намекнул (а после отрицал) корреспонденту UPI, дескать, Никсону следует уйти в отставку ради блага страны … а также ради блага Голдуотера и всей республиканской партии. "
Вот уж точно. Крысы спешно покидают корабль, даже выживший из ума сенатор от Колорадо Питер Доминик, рупор республиканцев, менее двух лет назад номинировавший Никсона на Нобелевскую премию мира, счел "горестной новостью" это сделанное в последний момент признание президента в своей причастности к Уотергейтскому укрывательству.
Ричарду Никсону недолго осталось барахтаться, и это не слишком "горестная новость" для многих, вот только изгнание дешевого гада должно произойти здесь, в Вашингтоне, и займет остаток нашего лета.
"День прожить, возлюбленный Иисус, о большем я не прошу…"
А теперь песня "Compton Brothers" про "…когда кончилось вино, а в музавтомате вышли все песни…"
Господи, нужно еще льда и виски. Налить в мешок воды и высосать жижу со дна. Дождь все хлещет в окно, предрассветное небо еще черно, в номере сыро и холодно. Как, черт побери, включается отопление? Почему моя кровать завалена газетными вырезками и переплетенными подборками стенограмм слушаний по импичменту Никсона?