Бар был закрыт, но один из скаутов Макговерна организовал своего рода шведский стол с пивом, выпивкой и сэндвичами для прессы в столовой сразу за холлом, поэтому мы шестеро вылезли из автобуса (старого аэропортного лимузина с шестью сиденьями), и я пошел внутрь убивать время.
Из шести пассажиров в автобусе для прессы трое были местными добровольцами. Остальные трое – Хэм Дейвис из Journal в Провиденс, Тим Краус из бостонского бюро Rolling Stone и я. Еще двое представителей СМИ уже ждали внутри: Дон Брукнер из Los Angeles Times и Мишель Кларк от CBS*.
* Первичные в Нью-Гэмпшире были первым заданием Мишель в общенациональной политике. "Я понятия не имею, что делаю, – сказала она. – Мне просто дают наломать дров". Три месяца спустя, когда Макговерн чудом выбился в лидеры, Мишель все еще его освещала. К тому времени ее звезда поднималась почти так же быстро, как Макговерна. На съезде демократов в Майами Уолтер Конкайт объявил в эфире, что она только что официально произведена в "корреспонденты". 8 декабря 1972 Мишель Кларк погибла в автокатастрофе в чикагском аэропорте Мидуэй, в том самом, где лишилась жизни жена защитника по Уотергейту Говарда Ханта. – Примеч. авт.
Еще был Дик Догерти, который только что ушел с поста главы нью-йоркского бюро Los Angeles Times, чтобы стать пресс-секретарем, копирайтером, скаутом и умельцем на подхвате при Джордже Макговерне. Догерти и Брукнер сидели вдвоем за угловым столиком, когда мы приплелись в гостиную и наполнили тарелки у шведского стола: оливки, морковка, стебли сельдерея, салями, фаршированные яйца. Но когда я попросил пива, официантка средних лет, игравшая заодно роль администратора, сказала, что пиво "не включено" и что, если я хочу пива, придется заплатить за него наличными.
– Хорошо, – согласился я. – Принесите мне три "Будвайзера".
Она кивнула.
– И три стакана?
– Нет. Стакан один.
Помедлив, она записала заказ и потопала куда-то, где у них хранилось пиво. Я пошел с тарелкой за пустой столик и сел читать за едой местную газету, но на столе не было ни соли, ни перца, поэтому я вернулся за ними к буфету, где наткнулся на кого-то типа в рыжевато-коричневом габардиновом костюме, который тихонько накладывал себе морковку и салями.
– Извини, – сказал я.
– Нет, это вы меня извините, – отозвался он.
Пожав плечами, я вернулся к себе с солью и перцам. Единственные в столовой звуки доносились из утла LA Times. Все остальные либо ели, либо читали, либо и то и другое разом. Не сел только тот самый тип в габардине у буфета. Стоя спиной к остальным, он все возился с едой…
Было в нем что-то знакомое. Ничего особенного, но достаточно, чтобы поднять взгляд от газеты. Какое-то наитие или, может, праздное журналистское любопытство, которое со временем входит в привычку, когда плаваешь в нервозном мраке статьи, где нет ни композиции, ни явного смысла. Я приехал в Нью-Гэмпшир писать большую статью о кампании Макговерна, но за двенадцать часов в Манчестере не видел ничего, что указывало бы на ее существование, а потому начал недоумевать, о чем, черт побери, писать для текущего номера.
* * *
Ни единого признака общения в помещении. Журналисты, как всегда, старательно игнорировали друг друга. Хэм Дейвис мрачно размьшлял над New York Times, Краус переупаковывал рюкзак, Мишель Кларк рассматривала ногти, Брукнер и Догерти обменивались анекдотами про мэра Лос-Анджелеса Сэма Йорти, а тип в габардине все еще шаркал у буфета, бесконечно поглощенный рассматриванием морковок.
"Господи всемогущий! – подумал я. – Кандидат! Эта сгорбленная фигура у буфета и есть Джордж Макговерн".
Но где его свита? И почему никто больше его не заметил? Почему он совсем один?
Нет, это было невозможно. Я никогда не видел, чтобы кандидат в президенты США расхаживал без дела и чтобы вокруг него не вилась бы по меньшей мере дюжина "ассистентов". Поэтому я какое-то время за ним наблюдал, ожидая, что в любую минуту они набегут из вестибюля, но понемногу до меня дошло, что кандидат тут действительно сам по себе: никаких помощников, никакой свиты, и никто в столовой не заметил его появления!
Тут я занервничал. Макговерн, по всей очевидности, ждал, что кто-нибудь с ним поздоровается, стоял спиной ко всем, даже не оглядывался, а потому никак не мог знать, что никто даже не догадывается, что он здесь.
Наконец, я встал и подошел к буфету, где следил за Макговерном углом глаза, пока выбирал оливки, доставал из ведерка еще бутылку пива, и после некоторых колебаний решился тронуть кандидата за локоть и представиться.
– Здравствуйте, сенатор. Мы встречались несколько недель назад в доме Тома Брейдена в Вашингтоне.
Улыбнувшись, он протянул для пожатия руку.
– Конечно-конечно. Что вы тут-то делаете?
– Пока ничего. Все ждали вас.
Он кивнул, не переставая выбирать нарезку. Мне было очень не по себе. Прошлая наша встреча не задалась. Он только что вернулся из Нью-Гэмпшира, очень усталый и угнетенный, и когда приехал в дом Брейдена, там уже закончили обедать и я основательно набрался. Вечер я помню довольно смутно, но все равно припоминаю, что часа два щелкал челюстями на большой скорости о том, как он все делает не так и какая нелепость с его стороны даже думать, что сумеет добиться чего-то, когда на шее у него висит этот гребаный альбатрос, демократическая партия, и что будь у него хоть толика здравого смысла, он круто изменил бы стиль и тон своей кампании и перестроил бы ее в духе аспенского мятежа "фрик пауэр", особенно в духе моей собственной крайне странной и шокирующей кампании за пост шерифа округа Питкин в штате Колорадо.
Макговерн вежливо выслушал, но две недели спустя в Нью-Гэмпшире ничто не наводило на мысль о том, что он воспринял мой совет всерьез. Он все еще тянул лямку пассивного неудачника, все еще метался по штату в своем одномашинном кортеже, чтобы разговаривать с маленькими группками людей в захолустных гостиных. Ничего основательного, ничего бешеного или электризующего. По его словам, он лишь предлагает редкий и, да, конечно, дальний шанс проголосовать за честного и разумного кандидата в президенты.
Довольно странная идея в любой год, нов середине февраля 1972-го не было никаких видимых признаков тою, что граждане соберутся и выгонят свиней из храма. Помимо этого было абсолютно ясно (если верить пиарщикам, гуру и журналистам-джентельменам из Вашингтона), что номинация от демократов настолько прочно в руках Большого Эда Маски, "Человека из Мэна", что тут даже и спорить не стоит.
Никто слов Макговерна не оспаривал, но и всерьез его никто не принимал.
* * *
Без четверти восемь утра. Солнце пробивается сквозь смог, жаркое серое свечение на улице под моим окном. Пятничный поток работяг понемногу запруживает бульвар Уилшир, и стоянка Федерального сберегательного банка "Глендейл" через улицу заполняется машинами. Понурые девицы семенят в большие здания "Страховой и Трастовой компании Титл" и "Национального банка Крокера", спеша пробить табели до восьми часов.
В окно мне видно, как грузятся два автобуса для прессы Макговерна. Пресс-секретарь Кирби Джонс стоит у дверей автобуса № 1, загоняя внутрь двух похмельных телеоператоров CBS – как современный Ной козлов в ковчег. Кирби отвечает за то, чтобы толпа журналистов и телевизионщиков Макговерна была довольна, считала, что ее достаточно обхаживают, и сообщала всему миру то, что Макговерн, Манкевич и другие крутые мальчики хотят увидеть в сегодняшних теле-новостях и прочитать в завтрашних газетах. Как любой хороший пресс-секретарь, Кирби готов признать, что его любовь к Чистой Правде зачастую умеряется обстоятельствами. Его работа – убеждать прессу, что каждое слово кандидата сей момент высекают на каменных скрижалях.
Истина – то, что говорит Джордж, а большего вам и знать не нужно. Если Макговерн говорит, что самая главная проблема первичных в Калифорнии – устранение законов против содомии, Кирби сделает все, что в его силах, лишь бы убедить сидящих в автобусе для прессы, что законы против содомии обязательно надо отменить. А если Джордж завтра решит, что его выступления в пользу содомии не приносят желаемые голоса, Кирби быстренько выпустит новый пресс-релиз, дескать, "новые свидетельства из ранее недоступных источников" убедили сенатора, что надо устранить саму содомию.
* * *
На ранних первичных исполнять такие затейливые па было гораздо труднее, чем сейчас. Со времен Висконсина за словами Макговерна очень тщательно следят. И его быстро растущая свита СМИ, и его рассеивающиеся противники уже хватались за все хоть сколько-нибудь спорное или потенциально пагубное в его речах, пресс-конференциях, меморандумах и даже в случайно брошенных замечаниях.
Макговерн очень и очень благоразумен, и по отличной причине. В трех из последних четырех крупных первичных (Огайо, Небраска и Калифорния) он пугающе много времени потратил на отрицание того, что за фасадом спокойствия и порядочности он своего рода троянский конь: на публике пасторальный демократ в духе Джефферсона, а в тайне замышляет захватить бразды правления и в полночь инаугурации предать их адской своре красных, радикалов, наркоманов, изменников, сексуальных маньяков, анархистов, алкоголиков и "экстремистов" всех мастей.
Впервые нападки прозвучали в Огайо, когда сенатор от Боинга (Генри Джексон, округ Вашингтон) начал рассказывать всем, кого сумел собрать его уполномоченный, что Макговерн не только симпатизирует марихуане, но и попутчик красных: сам не курит и партийного билета не имеет, но почти.