Капитан удалился, а через полчаса Карцева сменили.
Он прибежал в казарму, в сенях отряхнулся от снега, потер замерзшее лицо. Дежурный Защима дремал, сидя за столом.
- Вернер дежурит! - Карцев затормошил спящего.
Защима вскочил, налил из чайника на руку холодной воды, брызнул себе в лицо. В полку хорошо знали, что с Вернером плохие шутки: чуть что - под суд.
Карцев кинулся к своей койке. Ох, как славно он сейчас отогреется! Рядом, укрывшись с головой, спал Самохин. А почему на койке Чухрукидзе откинуто одеяло и грузина нет? Карцев вспомнил, что в последние дни Чухрукидзе был очень печален, и смутное беспокойство за товарища охватило его. Он прошел по казарме, свернул в дальний угол коридора, отгороженный широким шкафом, где свалены щетки, метлы, ведра. Это, пожалуй, единственное место, где можно спрятаться в роте. Там что-то скреблось, слышался заглушенный стон. Серая, скорчившаяся фигура извивалась на полу. Карцев бросился туда, оторвал закостеневшие руки от концов платка, туго впившихся в шею Чухрукидзе, увидел его посиневшее лицо, вывалившийся язык. Бритая, угловатая голова, падая, ударила Карцева в живот.
- Эх, ты!.. Эх, милый!.. Что же ты делаешь?
Он обнял Чухрукидзе и услышал булькающее и шипящее дыхание, погладил грузина по голове.
- Нельзя сдаваться, брат, нельзя!
В полутьме смутно проступало лицо Чухрукидзе - сероватые пятна щек, черные провалы глаз, оскаленный рот.
Карцев поднял грузина.
- Идем, милый. Дойдешь?
Чухрукидзе пошел, шатаясь. Карцев довел его до койки, стащил с него сапоги, уложил, накрыл шинелью. Потом лег сам, но долго не мог уснуть.
2
В семинарии Петров был на плохом счету. За чтение Писарева, Добролюбова и Чернышевского сидел в карцере на хлебе и воде, за Чехова и Толстого - должен был отбивать две тысячи поклонов и под конец учения прочно возненавидел все, что было связано с богом, церковью и ее служителями. В университет его не приняли из-за плохой аттестации, выданной в семинарии, и его взяли на военную службу.
Через Карцева Петров сдружился с Мазуриным. Они часто беседовали друг с другом, спорили. Участвовал в этих встречах и Орлинский, заходивший иногда в десятую роту. Ему служилось очень плохо. Он попал к капитану Вернеру, самому жестокому офицеру в полку. Вернер невзлюбил его, донимал при каждом удобном случае, издевался: заставлял перед всей ротой снимать сапог и правильно завертывать портянку.
- Не так, отставить, - спокойно говорил он. - Еще раз.
Однажды, доведенный до отчаянья, Орлинский доложил капитану, что иначе завертывать портянку не может и просит показать ему, как надо это правильно делать.
Вернер побледнел.
- А еще тебе не показать, свиная харя, как шаровары застегивать? На четыре часа под винтовку! Восемь нарядов в кухню вне очереди!
- Придется что-нибудь сделать, - рассказывал Орлинский товарищам. - Иногда думаю: не пырнуть ли его штыком?
- А что толку? - заметил Мазурин. - Разве дело в одном Вернере?
Карцев негромко сказал:
- Вчера и сегодня никого не увольняли в город.
- Правда! - подтвердил Петров. - Меня с увольнительной запиской тоже не пустили. В чем дело?
- На фабрике Бардыгина волнения, - объяснил Мазурин. - Арестовано несколько рабочих. Говорят, два цеха бастуют. Двор полон полиции.
- Эх, поднялись бы по-настоящему! - стиснув руки, сказал Карцев. - Как в девятьсот пятом…
- И ничего не вышло бы! - раздраженно перебил Орлинский. - Ни к чему хорошему восстание привести не может. Наш народ еще не подготовлен к революции!
- Лучше, по-твоему, "медленным шагом, робким зигзагом, марш, марш вперед, рабочий народ"? Так, что ли? - усмехнулся Петров.
Подошел Черницкий.
- Поймали Мишканиса, - сурово сказал он. - Будут судить за побег. Сейчас поведут мимо казармы. Пойдем!
Они поднялись, подошли к решетчатым воротам. Здесь уже собралось много солдат, неизвестно как узнавших, что ведут беглеца.
Шло трое: седоусый жандарм с серебряными шевронами на рукавах, другой жандарм, еще молодой, с крупным мясистым лицом, бычьей шеей, и между ними плелся Мишканис - похудевший, заросший бородой, в вольной одежде.
- Здорово, Мишканис! - крикнул Черницкий. - Зря вернулся, на воле лучше!
Седоусый жандарм сердито посмотрел на Черницкого и подтолкнул Мишканиса.
- Ну, ты, шкура, полегче! - послышался голос Карцева, и столько холодной ненависти прозвучало в нем, что жандарм потрогал кобуру и беспокойно оглянулся на солдат.
- Не робей, товарищ! Мы свое еще возьмем!
Это выкрикнул Мазурин. Жандармы торопливо уводили арестованного.
Долго не расходились солдаты, возбужденно разговаривая о злосчастной судьбе Мишканиса.
Темнело. С запада шли тучи.
…На другой день к директору бардыгинской фабрики Левшину, известному в городе весельчаку и "душе общества", пришла делегация рабочих с требованием отменить жестокую систему штрафов и ввести страхование рабочих от несчастных случаев.
Левшин радушно принял делегатов в своем роскошном кабинете, усадил их в глубокие кожаные кресла и, выслушав, мягко сказал:
- Собственно говоря, ребята, штрафов у нас нет. Есть только вычеты за брак. Стало быть, все зависит от вас самих. Работайте как следует, и не будет никаких вычетов. Вот так-с!
- Веселый вы человек, Дмитрий Николаевич, - сказал пожилой машинист Семен Иванович. - Только ваша веселость нам боком выходит. Вы лучше прекратили бы штрафовать да рабочие казармы подремонтировали, а то крыши протекают, потолки обваливаются, теснота… Как народу жить? Разве так можно?
- Можно, все можно, Семен Иванович, - шутливо ответил Левшин. - Воровать да бунтовать только нельзя.
На этом и кончился разговор.
А спустя несколько часов фабрика стала. Пробравшиеся в цехи шпики пытались арестовать Семена Ивановича, но рабочие отбили его, а шпиков прогнали.
Ночью старика забрали жандармы. В рабочих квартирах и общежитиях начались повальные обыски. Из Москвы примчался разъяренный Бардыгин и приказал уволить всех "смутьянов и бунтовщиков".
На второй день забастовки рабочие собрались во дворе и потребовали хозяина. Но он не вышел к ним и призвал на помощь полицию. Узнав об этом, рабочие соседней фабрики побросали станки и пошли на выручку к своим товарищам. Городовые отступили, испугавшись огромной, возбужденной толпы. Пристав виновато доложил фабриканту, что полиция не может справиться с забастовщиками.
- Так вызовите войска! - крикнул Бардыгин.
И пристав позвонил командиру полка.
В ротах тотчас же были отменены утренние занятия. Никто не знал, в чем дело. Явился капитан Васильев, и послышалась команда:
- Первый взвод, в ружье! Взводный и отделенные, за патронами!
Солдат построили. Роздали каждому по тридцати боевых патронов.
Васильев вышел перед взводом.
- Ребята! - сказал он. - По приказанию командира полка ваш отряд, под командованием штабс-капитана Блинникова, направляется в город для поддержания порядка. Там злонамеренные элементы осмеливаются бунтовать, выступать против закона. Ведите себя, как подобает русским солдатам.
Карцев шел в полном смятении, тяжелым, мерным шагом, с винтовкой на плече, с подсумком, набитым патронами. В ужасе думал: "Куда иду? Усмирять рабочих? Стрелять в них?.. Нет, нет! Не может этого быть!" Встретился глазами с Петровым. Тот в упор посмотрел на него. Сколько бешенства и муки было в его взгляде!
Блинников, покачиваясь всей своей рыхлой фигурой, шел во главе отряда. Рядом с ним бодро маршировал подпоручик Руткевич. Прохожие смотрели на солдат, не понимая, куда и зачем их ведут. И только вблизи фабрики какая-то молодая женщина в нагольном полушубке вдруг всплеснула руками и побежала вперед: она поняла.
Блинников, остановив отряд, пошел к фабричным воротам. Огромный двор казался черным от забивших его людей. Кто-то произносил речь. К Блинникову поспешил полицейский пристав. Они посовещались. Потом пристав направился во двор. Оттуда донесся его густой бас:
- Пока что добром вас просим: разойдитесь, не нарушайте законного порядка! Не подчинитесь - пеняйте на себя! Даю десять минут и предупреждаю…
Последних его слов нельзя было разобрать: они потонули в гуле и криках рабочих.
Пристав возвратился к Блинникову, вынул часы. Руткевич взялся за рукоятку шашки.
- Спокойствие, подпоручик, - остановил его Блинников. - Без моего приказа… прошу вас…
…Они развернулись фронтом, двинулись вперед, вошли во двор Карцев видел тысячи напряженных глаз, следящих за каждым движением солдат. Решительно шепнул Самохину:
- Если прикажут стрелять - не смей!
- Без тебя знаю!.. Отстань…
Послышался пронзительный голос Руткевича:
- На ру-ку!
Он поднял обнаженный клинок.
Карцев исполнил приказ последним и уже в тот момент, когда перед ним возникло оскаленное лицо Руткевича.
- Равнение на середину, шагом марш!
…Идут ли они или стоят на месте? Кто-то тяжело, со свистом, дышал. Кто-то прижался к Карцеву плечом. Кто-то тихо застонал. Мертвые руки держали винтовку штыком вперед. Мертвые ноги несли вперед тело. В голове нестерпимо гудело. Карцев невольно, на какие-то секунды закрыл глаза. В нем росло странное, нечеловеческое напряжение, готовое прорваться каждый миг.
Столкновения не произошло. Рабочие отступили: сопротивление было бы напрасным. Двор опустел. Опустела и улица возле фабрики. Городовые вывели группу арестованных.
Руткевич смеялся.
Блинников равнодушно молчал…