Когда же Сергеев заявил о своем желании жить на частной квартире, зауряд-прапорщик одобрительно кивнул головой:
- Будет, все будет. Денька три поживете в казарме - и все сделаем. Я упрошу ротного командира.
Солдаты несколько настороженно осматривали вольноопределяющихся: обычно это были барчуки, будущие офицеры. И Петрову в первые дни было не по себе. Вскоре его вызвали в канцелярию, к Васильеву.
- Здравствуйте, вольноопределяющийся, - приветливо встретил Петрова капитан. - Прибыли на службу к нам?
- Да, ваше высокоблагородие, - ответил Петров, опасаясь, что его руки или ноги вдруг сделают запрещенное военным уставом движение.
- Ну что же: надеюсь, вам будет у нас хорошо. Служите, служите.
- Я с удовольствием! - подхватил с готовностью Петров и осекся: "Можно ли говорить офицеру "с удовольствием"?" Но Васильев был спокоен, и Петров продолжал: - Хочу заниматься, если разрешите. У меня склонность… к математике.
- Превосходная наука. Точная. Не буду препятствовать. Занимайтесь, пожалуйста.
"Почему я сболтнул о математике? - думал Петров, уходя. - У меня никогда не было к ней склонности. Ну, все равно. Надо скорее привыкать здесь. Во всяком случае, тут будет не хуже, чем в семинарии. А солдаты - народ простецкий, хороший…"
Он легко, без всяких усилий над собой вошел в казарменную жизнь. Обмундирование носил казенное, неперешитое, курил махорку, питался из общего котла и ел так же, как и все солдаты: черпал из миски, в которую совали ложки пять-шесть человек.
А Васильев подумал, что Петров гораздо приятнее Сергеева, который показался ему прожженным хлыщом.
7
Утро было дождливое, холодное. Тучи низко двигались над городом. Галки стаями опускались на двор казармы.
- Хорошие птицы к нам не залетают, - жаловался Самохин, уныло пожимаясь. - Голубь вот - птица радостная, легкая. А галки - они только скуку нагоняют.
Молодым солдатам выдали оружие. Чухрукидзе, оживившись, рассматривал винтовку, ощупывая острие штыка, прицеливался. Но веселье его скоро прошло. Упражнения с винтовкой никак не давались ему. Правда, помогал Карцев, учил показом, и каким-то инстинктом тот понимал его. Они крепко сдружились. Чухрукидзе сильно похудел, осунулся. Бритая голова казалась совсем маленькой, широкий мысок носа резко выделялся. Ночью Карцев не раз слышал, как Чухрукидзе стонал, всхлипывал и что-то говорил на родном языке.
Ученья с солдатами десятой роты проводил штабс-капитан Бредов - лобастый, лет тридцати человек, с неспокойными движениями и недоверчивым взглядом. Несколько лет он готовился в академию генерального штаба. В прошлом году держал экзамен и провалился. Был убежден, что к нему, захудалому армейскому офицеру, придирались профессора, и одно время даже хотел бросить занятия, потом подумал, что академия, пожалуй, единственный путь выбраться из болота провинциальной армейской жизни, не дававшей ему никаких перспектив, и решил не отступать.
Бредов обходил группы солдат, обучающихся ружейным приемам, рассеянно делал замечания и с тревогой думал, что в час дня ему предстоит беседа с командиром полка: допустит ли тот его к новым испытаниям при академии? Это последняя попытка: если провалится, надо уходить в отставку; у жены в Варшаве влиятельные родственники, можно будет там устроиться.
Его поразили нелепые движения Чухрукидзе. Он подошел к нему.
- Возьми к ноге! - приказал Бредов.
Чухрукидзе отупело смотрел на него.
- Одурел, что ли? Как твоя фамилия?
Тот молчал.
- Как фамилия? - раздраженно повторил Бредов.
- Разрешите доложить, ваше благородие? - выступил вперед Филиппов. - Молодой солдат Чухрукидзе по-русски не понимает.
- Как же ты его обучаешь?
- С показу, ваше благородие.
- Угу… Любопытно! Стоп, стоп! Да ведь я его видел, - вспомнил Бредов. - Он еще в бурке был, орлом выглядел. Что же с ним стало?
Ему ясно представилось смуглое молодое лицо, смелые, яркие глаза, свободная осанка горца.
- У нас же есть его земляки, - с участием проговорил Бредов. - Пускай обучают его, он их поймет.
- Не разрешено, ваше благородие, - понизив голос, ответил Филиппов. - Обучать разрешено только по-русски. Я уже просил. Нельзя.
Секунду Бредов и Филиппов молча смотрели друг другу в глаза. Потом штабс-капитан отошел, продолжая с возрастающим беспокойством думать об одном: что скажет ему полковник Максимов? И прозевал приход Васильева. Машков скомандовал "смирно", когда уже капитан был среди солдат. Морщась от чувства неловкости, Бредов повторил команду, подошел с рапортом. Васильев будто и не заметил упущения, пожал ему руку и протяжно поздоровался с ротой:
- Здравствуйте, ребята!
Он был в прекрасном настроении. Недавно произведенный в капитаны, Васильев чувствовал себя полным хозяином отдельной боевой единицы. Бредов сумрачно смотрел на него. Он любил капитана, ценил его военные знания, горько сожалея, что ему самому не скоро еще дадут роту и очередное звание. Размышлял, как трудно служить без связей даже талантливому и энергичному офицеру. Кто использует его любовь к военному делу, его боевой опыт? Нет, только академия может его спасти!
Он с трудом дождался конца утренних занятий. Беглым шагом несся по грязным, немощеным улицам и, задыхаясь от волнения и быстрой ходьбы, поднялся в штаб полка. Денисов, вместе с которым он окончил Московское юнкерское училище, протянул ему белую, холодную руку. Здороваясь, Бредов спросил прерывающимся голосом:
- Ну, что, примет меня командир полка?
- Полковник здесь, сейчас доложу, - сдержанно сказал Денисов.
Нервно оправляя портупею, Бредов вошел в кабинет командира полка. Максимов пригласил сесть. Это был крупный брюнет в золотых очках, с легкой сединой, толстым лицом и массивной, красной шеей. Наклонив голову, он слушал Бредова, морщил лоб, курил. И когда тот замолчал, он крепкими пальцами притиснул окурок папиросы к пепельнице, потрогал выбритый подбородок, сказал негромко и густо:
- Я бы все-таки воздержался от новой попытки, капитан Бредов… Воздержался бы, ей-богу!
Он отвел взгляд от растерянных глаз Бредова и мягко закончил:
- Я, конечно, не приказываю, не предписываю… просто советую, как старший товарищ. Шансов, знаете ли, маловато. Один раз вам уже не удалось, к чему опять рисковать?
"Прячется, - тоскливо подумал Бредов, - что-то ему известно, и не говорит. Неужели все пропало? Нет, я так не могу, не могу!"
Он не выдержал и заговорил, сам не узнавая своего голоса - ломкого, повизгивающего:
- Господин полковник, осмелюсь доложить. Для меня это вопрос жизни и смерти… Я потратил на подготовку к испытаниям в академии несколько лет, и неужели все бросить? Как это можно?..
Максимов нетерпеливо задвигался в кресле, сердито засопел. Он не мог ответить Бредову, почему именно нельзя допустить штабс-капитана к новым испытаниям, и раздражался, что тот ставит его, командира полка, в неловкое положение, не желает принять недомолвок, высказанных в виде дружеского совета.
Он тяжело поднялся - вскочил и Бредов - и грубо сказал:
- Кончим, штабс-капитан! Не могу разрешить вам новых испытаний при академии, если вы так ставите вопрос. А засим - до свиданья!
Бредов вышел. Комок подступил у него к горлу. Денисова в канцелярии не было. Он разыскал его в маленькой комнате, где помещалась секретная часть, плотно закрыл за собой двери.
- Слушай, Денисов: мы ведь с тобой однокашники! Скажи, умоляю тебя, скажи, почему мне не разрешают экзаменоваться в академию?
Денисов покосился на дверь.
- Уверяю тебя: ничего не знаю.
Бредов схватил его за руки…
- Андрей Иванович! - воскликнул он в отчаянии, весь дрожа и все крепче и крепче стискивая руки Денисова. - Помоги мне, ради бога! Клянусь, что никто не узнает!.. Но я это не могу так оставить. По лицу Максимова я заметил, да и по твоему вижу, что здесь есть какая-то причина. Мне надо знать, в чем дело, или я погибну!
Бредов так решительно это сказал, что Денисов испугался.
- Так слушай, - прошептал он, - даешь честное слово офицера, что никогда никому не расскажешь?
- Да, да. Клянусь!
- Помни: я очень рискую - выдаю служебную тайну.
- Денисов, я клялся!
- Дело в том, что Зоя Генриховна - полька. Ну, одним словом, получен секретный приказ, чтобы офицеров римско-католического вероисповедания или женатых на католичках не принимать, по возможности, в академию. Ясно? И помни свою клятву.
Бредов пошатнулся, рассеянно провел рукой по лбу и выскочил из комнаты, не слыша, что вслед ему говорил Денисов. По улице он шел широким, размашистым шагом, словно убегал от чего-то, миновал Воскресенскую улицу и выбрался на окраину города. Потянулись военные склады - низкие, длинные здания с зелеными, недавно покрашенными крышами. Часовой, стоявший у будки, сделал винтовкой "на караул", и Бредов отметил про себя, что солдат плохо выполнил прием. Разводящий вел смену и оглушительно крикнул:
- Смирно, равнение направо!
Кончились склады, вдали шумел лес, золотые и красные осенние листья, кружась, неслись по воздуху и мягко ложились на землю. Бредов остановился.
- В сущности, ничего не произошло, - громко сказал он, снимая фуражку. И вдруг неистово закричал, топая ногами: - Молчи, дурак, суслик! Не унижайся хоть наедине с самим собою!
"Нет, нет… - думал он. - Меня никто не оскорбил. Это все из-за нее… Я тут ни при чем. Я - русский офицер, участник японской войны, получил за храбрость Владимира с мечами… Зоя - полька! Господи, как глупо, как страшно! Кто придумал такое?"