- А вы, я вижу, тяжело разочарованы. Но знайте, что солнце и тут светит, и никто, даже сам господин фельдфебель, не в силах его потушить.
…Они вошли в лавку, полную махорочного дыма. Продавец - ефрейтор в смятой бескозырке - резал ситный широким, как топор, ножом, клал на стойку пачки махорки, взвешивал баранки, колбасу, ловко бросал медяки в ящик. Многие солдаты стояли, ничего не покупая. Три копейки на ситный, две на махорку имелись далеко не у всех. На подоконнике сидел солдат в собственном обмундировании, в хороших хромовых сапогах и ел колбасу с белым хлебом.
- Купцам везде сладко, - сказал Комаров, тот мелкого сложения солдат, что опрокинул койку Самохина. - Им даже на военной службе - жизнь, а мы и на воле дохнем.
Солдат доел колбасу, достал пачку папирос и закурил. Комаров подскочил к нему, угодливо хихикая, протянул руку к пачке, но тот, словно не замечая его, вышел из лавки.
Черницкий купил папирос, предложил Комарову закурить. Комаров быстро схватил папиросу, стукнул мундштуком о ноготь, чиркнул спичкой.
- Покорнейше благодарим, господин старослужащий! - ухарски выкрикнул он и подмигнул Карцеву. - Старослужащий - это тебе не серый, - важно объяснил он. - Для такого звания надо двое шаровар сносить да дерьма сто пудов вычистить, вот так-то…
И вдруг сразу как-то сник, мгновенно исчез. В лавку входил офицер - грузный, с черными рожками усов над красными, спелыми губами. Продавец оглушительно крикнул:
- Встать! Смирно!
И вытянулся за стойкой, опустив руки по швам. Головы солдат повернулись к вошедшему, как подсолнухи к солнцу.
- Вольно, - скомандовал офицер и, не повышая голоса, обратился к Орлинскому: - Как стоишь? Почему ноги расставил, когда командуют "смирно"?
Орлинский растерялся.
- Видите ли… - начал он.
Офицер грубо прервал:
- Дурак! Как обращаешься? В гости ко мне, что ли, пришел?
Черницкий с рукой у козырька шагнул вперед:
- Разрешите доложить, ваше благородие? Это новобранец. Два дня назад прибыл в роту.
- Так не выпускайте его из помещения, пока не научится обращаться к начальству.
Офицер прошел к шкафу, стоявшему в углу.
- Кто в библиотеку, подходи, - приказал он и опустился на стул.
Солдат-библиотекарь выдавал книги, записывая фамилии. Солдаты робко брали потрепанные томики и, повернувшись через левое плечо, выходили уставным шагом.
Карцев попросил что-нибудь из произведений Горького. Офицер быстро повернулся к нему:
- Что? Кого ты просишь?
- Горького, - повторил Карцев, - Максима Горького, ваше благородие.
- Мак-си-ма, - по складам повторил офицер. - Ты даже имя знаешь? Хм!.. А Белинского не желаешь? Или, может, Чернышевского?
Приподнявшись, он вылез из-за стойки и с удивлением рассматривал Карцева.
- Откуда ты взялся? Какой роты? Фамилия?.. Новобранец? Так, так… Вот что, голубчик… возьми-ка, почитай "Битву русских с кабардинцами". Это полезнее Горького. Ступай!
4
Карцева и Самохина обучал Филиппов - солдат, у которого через два месяца кончался срок службы. Филиппов был неспокоен (уж очень долго тянулись последние дни!), рассеянно занимался со своими учениками и подтягивался лишь при появлении начальства. Тогда он весь будто деревенел, грубо кричал, ругался, так как другого метода обучения не знал за все время своей солдатчины.
Ему дали третьего ученика - грузина Чухрукидзе, прибывшего в полк позже других. В косматой бараньего меха шапке, смуглый и горбоносый, он сидел у стены коридора на своем сундучке, похожий на дикую птицу, нечаянно залетевшую в чужие места. Утром его остригли, переодели. И теперь, сразу похудевший, с запавшими глазами, он стоял перед Филипповым, ничего не понимая из его объяснений. И Филиппов зверел, подносил кулак к лицу новобранца:
- Как же тебя, сволочь, не бить? Ну, повторяй за мной, дьявол, повторяй!
Чухрукидзе молчал.
Тогда Филиппов попросил разрешения взять на помощь другого грузина - Махарадзе, служившего почти два года.
- Ты что выдумываешь? - наскочил Смирнов на Филиппова. - Хочешь здесь грузинскую армию создать? Не знаешь разве, что русского солдата можно обучать только по-русски? Возьмешь два наряда не в очередь!
Филиппов не понимал, почему нельзя обучать Чухрукидзе по-грузински, но знал, что возражать зауряд-прапорщику нельзя. Он все же уговорил старого солдата Махарадзе подучить своего земляка, да так, чтобы никто об этом не пронюхал. И Махарадзе занимался с ним в сарайчике, за уборной, куда не заходила ни одна душа.
Карцеву военная наука давалась легко. Сильный и хорошо приспособленный к работе, привыкший на заводе к дисциплине, он быстро усваивал уроки Филиппова, купил книжку Березовского "Первый год обучения солдата" и знакомился по ней с главными положениями солдатской премудрости.
Самохину же приходилось труднее. Он плохо запоминал то, чему учил его Филиппов, выправка у него была плохая, да и весь он, хилый, неказистый, мучительно переносил солдатскую службу, всегда со страхом шел на занятия. К Филиппову он мало-помалу привыкал, но взводный унтер-офицер Машков возбуждал в нем ужас и смятение. Когда тот проходил с медным, злым лицом и смотрел на Самохина, бедный парень ничего не соображал, все путал. Офицеры вообще казались ему существами, в которых не было ничего человеческого. В его представлении они управляли той грозной и страшной машиной, что засосала и его, Самохина.
Однажды занятия проводил младший офицер роты подпоручик Руткевич - высокий, молодой, с едва пробивавшимся на верхней губе пушком; Самохин же видел только его офицерский мундир, пуговицы с накладными орлами и твердые блестящие погоны. Руткевич поздоровался с ним, а он молча шевельнул губами и, как рыба, вытащенная из воды, раскрыл рот.
- Почему не отвечаешь? - спросил Руткевич.
Самохин заплакал, судорожно всхлипывая.
- Отпусти его полегче, - сказал Руткевич Филиппову. - Дай привыкнуть.
Филиппов сочувственно посмотрел на Самохина, на его несчастное лицо, на согнутую фигуру.
- Чего ты плачешь? - спросил он. - Ведь я тебе плохого не делаю… Ну, ну, не распускай соплей…
Во время занятий ротный писарь ефрейтор Шпунт вызвал Карцева к ротному командиру.
И когда они отошли, спросил, не поворачивая головы:
- У тебя в сундучке нет ничего т а к о г о?
- Ничего… А что?
Перед ними неожиданно выросла фигура зауряд-прапорщика Смирнова.
- На носках, на носках, марш, марш! - скомандовал он.
В ротной канцелярии за столом, читая бумаги, сидел капитан Васильев - небольшого роста, худощавый.
- Молодой солдат Карцев явился по приказу вашего высокоблагородия! - вытянувшись и держа руку у козырька, четко произнес Карцев.
Васильев уставился на него синими спокойными глазами, потом встал, подошел к нему и, подкручивая свои соломенные усики, негромко сказал:
- Здравствуй.
Карцев выкрикнул ответное приветствие.
- Откуда? Чем занимался до службы?
Карцев ответил.
- Был под судом?
- Был. По делу о забастовке на заводе, ваше высокоблагородие.
Васильев шагнул к столу, вынул из конверта, носившего следы сургуча, бумагу, стал ее читать.
- Ты политически неблагонадежный?
- Не знаю… - Карцев почувствовал, как злой холодок подступает к сердцу. - Мне ничего об этом не известно.
- Помни: если хоть ниточку замечу, хоть волосочек, не пощажу. Прямо под суд!
Васильев заходил взад и вперед по комнате, крутя усики. Писарь Шпунт работал у стола с безучастным видом.
Карцев с удивлением отметил, что капитан волнуется.
- Прошу тебя, братец, не порть мне роту, - внушительно сказал Васильев, снова подойдя к Карцеву. - Я за тебя отвечаю, понял?
- Так точно, понял.
- Ты меня подведешь, а к чему тебе это? Веди себя честно, как и подобает русскому солдату.
Дверь скрипнула, и на пороге появился Смирнов.
- Егор Иванович, - обратился к нему Васильев, - распорядитесь, чтобы принесли его сундучок. Впрочем, пусть он сам принесет.
- Слушаю, господин капитан! Карцев, за мною, марш!
Через несколько минут сундучок новобранца был в канцелярии. Васильев посмотрел на аккуратно сложенные вещи, ни к чему не притронулся. А Смирнов, став на колени, начал шнырять руками в сундучке, вытащил тоненькую книжку, прочел заглавие.
- Похвально! - сказал он, передавая книгу Васильеву. - Учебник для рядового первого года службы. А больше, господин капитан, ничего такого нет…
Васильев улыбнулся:
- Ну, вот и прекрасно.
И написал на обложке учебника:
"Разрешаю. Командир 10-й роты кап. Васильев".
- Только не держи у себя книг без моей подписи, - предупредил он.
- Слушаю, ваше высокоблагородие!