- Слышь, Иваныч, - поспешно заговорил Семён Петрович, - ты и впрямь… иди, что ли… Ты ж быстро ходишь - не успеваю я за тобой. Чего ты вправду… Не зли ты парня, продрог он…
- Ты, Петрович, в иных ситуациях прямо как говно себя ведёшь, - усмехнувшись, сказал Кошелев.
И, развернувшись, пошёл прочь.
Уходя же, добавил:
- Ладно, козёл… И с людьми твоими…
Сторож поманил пальцем Семёна Петровича и, дождавшись, когда тот подошёл вплотную к нему, притянул его полусогнутым пальцем за ворот рубахи и задушевным голосом сказал:
- Вот из-за таких то гоношистых всю ваши братию и гнобят… И гнобить будут! По уму ведь жить надо, правда?
- Святая правда, - искренне согласился Семён Петрович. - Понимать друг-друга надо, сочувствовать…
- А вот это не п. зди, - важно заметил сторож. - Так я тебе и поверил, что ты мне сочувствуешь. Ну ка, добрый ты мой, пакет то показывай!
"Эх, с Иванычем надо было уходить" подумал Семён Петрович. "Теперь уж точно обчистит. Зря я Иваныча разозлил, с ним надо было уходить".
И, вздохнув обречённо, раскрыл пакет.
Сторож с деловитым видом достал откуда-то из внутреннего кармана ручной фонарик и лучом узким и резким посветил вниз, поводя неспешно и ощупывая внутренности пакета.
Словно прошитые рентгеном, мелькнули тени и контуры крошёных куличей, яиц, пакета с пасхой творожной и, самое страшное, выхватил луч безжалостный и початую бутылку водки.
- Ну вот, - совсем уже добродушно сказал сторож, - не зря мок сегодня, не зря. Ну, доставай, батя, поллитру то. На могиле небось сп. здил? Эх, мародёры вы, кровососы, кол вам в сраку! Мародёры!
- Да мужикам несу, - вяло попытался было возражать Семён Петрович, - не надо бы уж так… А? Да и немного тут…
Сторож, вскинув фонарь, луч слепящий в глаза Петровичу направил, словно врезал наотмашь этим лучом.
- И ты в. ёбываться будешь, как дружок твой? - спросил он и в голосе его послышалось Семёну Петровичу грозное шипение. - Его завтра уроют - и ты туда же захотел?
- Да я… - продолжил было Семён Петрович.
- Головка от х. я! - оборвал его сторож.
И тут же, приглядевшись, воскликнул:
- Еттит твою! Да ты ж в кровище весь! Да… точно… Потёки кругом! И, небось, у другана твоего та же х. йня творится. Так или нет? Так! Жалко, на рассмотрел я его. Но ничего, завтра его по ниточке осмотрят. По косточке!
И, заводясь, закричал:
- Кого завалили, суки?! Говори! Быстро!!
- Бомжа, бомжа, - поспешно сказал Семён Петрович и, сунув руку в пакет, вытащил бутылку, - клянусь, бомжа местного. Хошь, прям сейчас тело покажу. Коля, правду ведь говорю!
И, протягивая сторожу бутылку, добавил:
- Пропустил бы ты меня? Заждались меня уж… Охота тебе из-за бомжа крик то поднимать?
Сторож зубами вытащил пластиковую пробку, которой была заткнута бутылка, принюхался, взболтнул её - и отпил длинным глотком, далеко запрокинув голову.
Вытер губы тыльной стороной ладони, подумал, взвешивая лишь одному ему известные обстоятельства и, наконец, сказал:
- П..здуй. Свободен…
Потом, качнувшись пуще прежнего, снова полез в кусты.
Семён Петрович, в чувствах растрёпанных и в печали великой, покинул пределы кладбища и вышел в чистое поле.
Поле, честно говоря, чистым не было. Разве что привычки ради можно было так сказать, потому только, что принято поля называть чистыми. Возможно, когда то они и были чисты.
Но то поле было классическим пустырём городской окраины, со всеми сопутствующими подобным местам атрибутами: ямами и оврагами, часть из которых заполнена была мутной, коричневой и грязно-жёлтой водой, часть - мусором, а часть - просто зияла в земле, как и подобает зиять заброшенным провалам. Были, кроме того, кучи пёстрого мусора, который в полном беспорядке раскидывался ветром по бескрайним пустынным просторам. Были склоны бугров и невысоких холмов, сплошь поросшие непроходимым бурьяном и чертополохом, верхушки которого торчали всю зиму даже из-под самых высоких снегов (к весне же стебли становились хрупкими и ломкими и крошились при малейшем нажатии, отчего продиравшийся сквозь них путник слышал лишь беспрерывный хруст и треск вокруг себя). Были там и мачты ЛЭП, что виднелись вдали, где-то на другом конце поля. И бегущие огни машин, что непрерывным потоком шли по трассе, что и отделяла пустырь от начинавшихся прямо за трассой пригородных посёлков.
Автотрасса проходила очень далеко от стен кладбища, даже дальше, чем линии ЛЭП, и потому была она для местной вампирской братии видимой границей всей их Вселенной, окоёмом мироздания.
Знали они, конечно, что и за трассой есть какая-то жизнь и огоньки машин бегут не просто так, и не только лишь для того, чтобы границу их Вселенной как то явственно обозначить, а едут они к цели своей, конечному пункту, и что у иных он близко к кладбищу расположен, а у кого-то и очень даже далеко, так далеко, что и представить бывает трудно. И память жизни земной в вампирах жила, особенно в тех, кто недавно к жизни кладбищенской приобщился.
Знали, конечно, но относились ко всему этому с полнейшим равнодушием, ибо весь мир, что на кладбище и пустыре не вмещался был для них полнейшей абстракцией, и даже будь он не объективной реальностью, а лишь задником огромной сцены, картинкой, на холсте нарисованной, или даже просто бредом и галлюцинацией - и тогда бы в жизни их едва ли что-нибудь изменилось, разве что спокойней и размеренней текло бы их существование при том условии, что границы их мира и впрямь совпадают с границами мира общего.
Но делился мир благами своими с кладбищем скупо, лишь приносил смерть в разноцветных и разнокалиберных деревянных ящиках, вместилище плоти, которая либо гнить будет (коли повезёт), а то и (если не повезёт) воскреснет всеми презираемым кровососом, которого родственники не допускают даже к собственным его поминкам.
Остальные же блага приходилось вампирам таскать тайком, воровать, выклянчивать и лишь изредка - брать силой, как и подобает хищной нечисти.
Последнее - это о крови, конечно, речь. Кровь не своруешь…
Тропинка до оврага петляла, огибая холмы. В поле не удаляясь, шёл Семён Петрович вдоль забора, шагах в десяти от него, до места сходки праздничной добираясь.
Сколько же мыслей на таком вот пустыре в голову приходят, хоть бы даже и в мёртвую!
Незлобивый вампир был Семён Петрович, оттого гнев на вороватого Кольку и досада от промашки своей скоро его оставили, лишь жалел он, что на общий стол не много выложит.
Но и грусть эта отступала и стихала постепенно, заглушаемая течением мыслей философских и не по вампирски глубоких.
"А вот, к примеру, если и оборотни на свете существуют?" думал Семён Петрович, балансируя на влажной и скользкой тропинке и мелкими шажками продвигаясь вперёд. "Ведь они то с любого кладбища уходить могут. И по городу гулять. Среди людей. Даже родственников навещать. Хотя, наверное, родственникам лучше бы и не попадаться. Эти точно милицию вызовут. Перепугаются, допустим, или за наследство своё схватятся. Нет, если уж умер - общаться надо с посторонними людьми. Так спокойней… Но вот что интересно - оборотням, значит, можно, а вампирам - нельзя. Мы то никак не вылезем. Вот Иваныч во всякие силы высшие не верит, хотя тоже логику в существовании своём отыскать пытается. Но если сил никаких нет - то кто же судил нас так? И раньше жизнь по разному складывалась, а после смерти - и подавно. Но раньше понятней было - есть привилегии у кого то, есть у кого то обязанности, есть система, пусть нелепая, несправедливая, бестолковая подчас, но система. И логика у системы этой есть. А теперь что? Я мороза не чувствую и спать могу в сугробе - это привилегия? Болезней у меня нет - это привилегия? А вот то, что не существую я официально и потому никто я и ничто для людей - это наказание? А вечность моя - это наказание или привилегия? А вот если в аду бы я был… Там то как? Так же как здесь или по другому? А может…"
И Семён Петрович даже приостановился на мгновение, поражённый догадкой.
"А может, я уже в аду? Может, это мне только кажется, что я в том же городе сейчас нахожусь, в котором и жил? Может, ад страшен настолько, что сознание моё, не в силах сразу приспособиться к сверхъестественному ужасу потустороннего мира и ни в состоянии воспринять его, ибо аналогий нет для адекватного восприятия того места, где, возможно, ни один предмет и близко не напоминает предметы мира земного, вот так, постепенно, пошагово, и приспосабливается к новому существованию? И существование моё с каждым днём становится всё хуже и невыносимей не просто так, по случайному стечению обстоятельств, а лишь потому, что глаза мои всё более и более привыкают к тьме инфернального мира и видят в этой тьме всё лучше и лучше, и чувства мои лгут мне всё меньше и меньше и разум мой не цепляется уже за привычные ему образы? И вот так проснусь я однажды, а вокруг меня - пламя адское… А, может, я с самого рождения вот так прозреваю? От одного существования к другому? А вот если минус на плюс в рассуждениях моих поменять - то ведь и другая картина получиться может. Ведь так же и в рай идти я мог бы. Постепенно. А, может, и нет ничего такого… Просто я странствую. Из квартиры - на кладбище, оттуда - на болото какое-нибудь или в лес. Хотя… Кочевье какое-то получается бесконечное. Лучше бы определённое что-то. А совсем хорошо - взять и помереть. По настоящему… Ох ты, огоньки замелькали! Пришёл, что ли?"
И действительно, после очередного зигзага вывела тропинка Семёна Петровича прямо к оврагу, где по склонам горело штук пять костров (один большой, центральный, остальные - поменьше) возле которых сидели во множестве вампиры здешнего кладбища.