– Архитектор ходить так. – Она шагает с грацией и уверенностью японского мужчины, хорошо знающего, где он был и куда направляется.
– Замечательно, Кеико. Мичико, хочешь попробоваться в роли французской актрисы?
Она качает головой, глаза на мокром месте.
– Я не готова, простите.
– Фумико?
Фумико шепчет что-то Норико, та хихикает, закрывшись ладонями.
Я вручаю Фумико ксерокс текста песни.
– Норико, подыграешь?
– О’кей. – Норико плюхается на вращающийся табурет и берет несколько минорных аккордов.
Я хлопаю в ладоши.
– С начала, пожалуйста.
– Ты ничего не знаешь о моем городе, – выводит Кеико глубоким контральто.
– Я ощущала жар на площади Мира. – У Фумико – премиленькое чистое сопрано. Когда она закрывает лицо руками, словно защищаясь от пресловутого жара, заодно и родинка скрадывается.
– Ты ничего не видела. – Кеико вкладывает в слова всю себя – ее исполнение чуждо излишней жестикуляции. Гнев и обвинение, нарастая, пронизывают все ее существо.
– Я смотрела новости. – На слове "новости" Фумико пускает трель.
– Ты все выдумала. – Каким-то непостижимым образом Кеико вкладывает все свое презрение в слова – но не в изгиб губ.
– Я все это видела! – Сдается мне, Фумико не слишком-то подходит на эту роль. Слишком переигрывает, ни дать ни взять, Джоан Кроуфорд из театра кабуки.
Они берутся за руки и поют хором:
– Весь город воспарил над землей и пеплом осыпался вниз, на семь притоков реки Ота.
Ничего не выйдет. Нет, я не про спектакль. Я про себя. Здесь. Про свое возвращение. Все ко мне слишком добры, от учениц до подавальщиц в столовой, что подсовывают мне добавку рисовой каши. Эту ритуализированную доброту принято выказывать скорбящим или… а разве можно быть добрым к мертвым? Я здесь мертва – мертва в школе, мертва в Японии. Пора мне уходить. Закончу семестр, поставлю спектакль, а как же иначе. А потом только меня и видели.
Со мной всегда так. Не то чтобы я не замечала определенных закономерностей в моей жизни; просто я совершенно беспомощна их изменить. На новом месте у меня всегда все складывается о’кей. Люди думают: какая забавная, какая необычная. Так продолжается, пока я не пробуду там какое-то время. Затем люди узнают меня поближе и понимают, насколько необычная. И тогда остается только одно: уезжать. Я не могу изменить того, кто я есть, или того, что видят во мне люди. Возможно, вопрос даже не в том, что видят. Это скорее запах. Они же не виноваты, что чуют гнильцу. Мне по-своему повезло: лиса своего следа не чует. По крайней мере так всегда утверждал мой отец. А кому и знать, как не ему?
Так что шоу закончится – и я исчезну. Оро ничего говорить не стоит. Он так счастлив, что получил меня обратно. Он, должно быть, единственный, кто не чует вообще ничего. Уик-энд я провела в его квартире в Токио. В воскресенье утром кто-то постучался, и он велел мне спрятаться под столом, на котором стоял завтрак. Оказалось, это один из его менеджеров. Я укрылась в ванной и принялась шуметь вовсю: воду пустила, принялась плескаться, громко напевала. Иногда мне кажется, что это новое положение дел для Оро очень даже удобно. Я доступна, однако в жизни его не то чтобы очевидна. Он пишет песни, исполненные довольства и счастья. Его звезда поднялась так высоко, как только возможно. Для меня – ничего, кроме невидимости. Ты утратила лишь мир масок, ничего больше, говорю себе я. Но это – единственный мир, что у меня есть.
Самое меньшее, что я могу сделать, – это уйти, громко хлопнув дверью.
Нет, настоящей аудиторией это, конечно, не назовешь, но все-таки зал "Кокон" заполнен больше чем наполовину. Все труппы прибыли – как говорится, крупными силами: "Воздух", "Огонь", "Вода" и "Земля" вместе со своими самодовольными Звездами Первой Величины. Подавальщицы из столовой, ребята из службы по эксплуатации, те, что чинили мне ширмы-сёдзи, дамы из костюмерной и гримерной, ассистенты в перчатках из школы дизайна "Изящное речение", включая сердито насупленного мистера Сасаки – пришел полюбоваться, как я с треском провалюсь. Мистер Аракава наверху, в королевской ложе. Позади него восседает прекрасная старуха в кимоно цвета пламени.
Оркестр из двенадцати человек в яме выдает довольно-таки воинственную аранжировку "Колыбельной страны Птиц". Девочки мадам Ватанабе выступают первыми. Я смотрю из-за кулисы. Самая высокая из учениц труппы "Земля" вальяжно выходит на сцену, в шикарном костюме шестидесятых и белокуром парике, венчающем ее голову как башня-зиккурат. Она входит в лодку, садится, берет весла. Сзади складками струятся полосы зеленого и белого атласа. Оркестр умолкает. Надо отдать мадам Ватанабе должное: великолепный это coup de theatre*, когда первая птица камнем падает вниз, с софита, прямо как с картины какого-нибудь немецкого экспрессиониста – кобальтово-синяя грудь, хлопающие охряные крылья, клюв, блестящий, словно апельсиновая кожура. После того mise en scene** становится чересчур перегруженной и самую малость чересчур кровавой, и все же… в воображении режиссеру не откажешь.
* неожиданный поворот, сенсация (фр.).
** мизансцена (фр.).
Во время антракта незаметно прокрадываюсь на подуровень Б, где я спрятала Оро в гардеробной, о которой, надеюсь, мадам Ватанабе понятия не имеет. Миссис Янаги и ее две ассистентки как раз над ним суетятся.
Он улыбается мне от зеркала.
– Ну, как я выгляжу? .
– Идеально. – Из-под косынки с красным крестом выбиваются светлые волосы – пепельно-светлые, почти седые. Сам крест густо-красный, ближе к пурпурному. Ногти его блестят черным, кожа на оттенок бледнее белого.
– Ну, разве он не прекрасен? – Миссис Янаги широко улыбается своему отражению, сережки-"пингвинчики" подпрыгивают и раскачиваются.
– Все готовы? – Оро встает и целует меня. Совершенно не чувствую его языка: думаю, как буду скучать по нему.
Миссис Янаги и обе ее ассистентки аплодируют.
Уже в коридоре Оро завладевает моей рукой и втягивает меня в одну из просторных аудиторий для репетиций. Нашаривает выключатель-реостат, свет меркнет. Вижу его во всех зеркалах сразу. Тысячи и тысячи Оро теряются в бесконечности.
– Что-то не так. – Он дотрагивается до носа. – Я чую.
Я киваю.
– Я не могу так больше жить.
– Как – так?
– Жить с тобой теневой жизнью.
– Я знаю. – Он очаровательнейшим образом вешает голову. Уж эти мне актеры!
– Мне пора уезжать.
– Уезжать?
– Возвращаться туда, где… – Меня разбирает смех: хохочу и никак не могу остановиться. – Я собиралась сказать: "Возвращаться туда, где мне место", – вот только такого места на свете нет.
Он вглядывается в мое лицо, в тысячи и тысячи лиц, тающих в зеркалах.
– Есть другой путь.
– Да ну?
– Уйти вместе. Здесь мне дальше двигаться некуда. Еще один компакт-диск, еще один рекламный ролик, еще один хитовый фильм… это никогда не закончится. Мне все наскучило. Отвратительно. Я знаю только одно, Луиза. Я хочу быть с тобой. Но хватит прятаться. Мир слишком мал, слишком тесен.
– Куда же мы отправимся?
Теперь он всматривается в собственные свои отражения.
– Ты можешь отправиться со мной нынче же вечером.
– Ага, конечно. На пляж в Фиджи?
– Туда, где гораздо, гораздо лучше.
– И как же мы туда попадем?
Он не сводит с меня взгляда – глаза в глаза.
– Сквозь тьму. Долгий сон, а за ним – пробуждение к новой жизни.
– Ох, Оро, ради всего святого – из какого это фильма? В центре "Обучения улыбке" и в банке "Рот" я выспалась – мало не покажется.
Позади меня его черные глаза кинозвезды то и дело вспыхивают ярким, глубоким светом, точно неведомое созвездие.
– Луиза, я серьезно. Я могу дать тебе одно, Луиза, – жизнь за пределами жизни, неизменную, бесконечную. Я могу дать тебе…
Неподходящий момент для смеха – я уже научилась распознавать, когда он "закручивает" прочувствованный драматический монолог, – однако удержаться не могу.
– Оро, оставь.
Не знаю, как он это сделал, но на краткое мгновение вижу его в зеркалах точно под водой. И себя вижу вместе с ним. Наши лица колыхаются на волнах тьмы. Такое спокойствие…
– Пора идти. – Я выключаю свет. Наши отражения тонут в темноте. – Ты ведь не хочешь пропустить свой выход.
Он останавливается на пороге между темной комнатой и ярко освещенным коридором.
– Помни, Луиза, что бы ни произошло, я всегда буду с тобой.
Всплеск музыки. Мы бежим к лифту.
Девочки как на иголках ждут за кулисами. У Мичико такой вид, будто ее только что стошнило. Одна лишь Кеико спокойна – пока не увидела Оро. Я понимаю, что ее девичья "страсть" ко мне себя изжила. Кеико завладевает пепельно-бледными руками Оро и подносит их к губам.
У нас – никакой увертюры. Вместо увертюры – коллаж звуков: гудки машин, приглушенные голоса, грохот подъезжающего к похожей на пещеру станции поезда, высокий женский голос – это Акико – объявляет: "Син-хиросима". Ослепительная вспышка света – и девочки выбегают на сцену, такие мрачные в серых саванах и шляпах в форме грибообразного облака.
В последний момент Кеико вспоминает закатать рукава белой парадной рубашки. Она берет Оро за руки и выводит его на сцену. Какой он хорошенький в ярком луче прожектора, на мгновение я забываю, что он – никакая не француженка-блондинка. Слышу, зрители зашептались. "Hiroshima шоп атош" – поют Кеико и Оро Дуэтом, а капелла; "Hiroshima топ атоиг" – и выезжает декорация, черно-белый снимок улицы.