Охрененный мюзикл, одно слово.
– Боги смерти в погоню за Изанаги, хотят оставить его в земле Желтой Реки, – добавляет Мичико дрожащим голосом. – Он бросает в них персики, они Останавливаются кушать, он улетать. – И опять – подарочные фрукты.
– У нас на Западе тоже есть похожая история, про парня по имени Орфей: у него умирает жена и он отправляется в подземный мир, чтобы привести ее назад. Он, конечно же, тоже все напортачил, и она умирает второй раз, прямо как Изанами. А нет ли у японцев легенд повеселее? Или хотя бы без личинок?
* Японский яркий широкий шелковый пояс, который носят женщины и дети.
– Лисья свадьба, – говорит Фумико. Норико радостно хлопает в ладоши: предложение явно понравилось. – Мама маленького мальчика, – начинает Фумико, – говорит: "Дождь и солнце вместе – сегодня лисья свадьба. В лесу, там, где кончается радуга. Ты сиди дома, на улицу не ходи". Маленький мальчик идет в лес, смотрит на лисью свадьбу. Когда приходить домой, мать заперла дверь, мальчика пускать нет.
– Не пускает, Фумико. А что сталось с мальчиком? Фумико на мгновение задумывается.
– Вроде он умер. Совсем маленький мальчик.
– А вы, Луиза? – спрашивает Кеико. Прежде ни одна из них не обращалась ко мне по имени. До сих пор – только "учительница" или "мисс Пейншо". – Вы знаете какую-нибудь подходящую историю?
– Как сказать. Мне тут пришло кое-что в голову, вот только не знаю, понравится ли вам. История наполовину японская, наполовину гайдзинская, про леди с Запада, которая влюбилась в японца.
Вижу, девочки уже "купились".
Над долиной висит луна, до полной самую малость недотягивает – спелый персик, вот-вот упадет. Босиком выхожу на веранду – горячий чайник в одной руке, керамические чашки в другой. Легкий ветерок шевелит хвою сосен. Усаживаюсь на омытые лунным светом доски, притворяюсь не тем, что я есть, ставлю чайник и чашку этак аккуратненько, тютелька в тютельку. Качнувшись назад на пятках, любуюсь произведенным эффектом, переставляю посуду еще дважды.
– Луиза.
Он сидит на пятках у самой стены, подтянув колени к подбородку.
– Оро, мать твою. Мог бы хоть постучаться, что ли, должна же девушка знать, что ты здесь.
– Я хотел устроить сюрприз.
– Тебе удалось. Как ты вообще проник на территорию? – В памяти всплывает подарочный фрукт. – Впрочем, что это я, конечно же, ты или один из твоих прихвостней дорогу уже знают.
Он недоуменно смотрит на меня, как если бы я изъяснялась на иностранном языке. Что я, в сущности, и делаю. Полная луна сияет в его зрачках крохотными золотыми монетками.
– Как день прошел?
Он распрямляется, кланяется, поднимаясь с пола. Его не по размеру большой черный свитер спадает ниже колен, миниатюрные кисти теряются в огромных рукавах.
– Мой день – сплошные радости с утра и до вечера, Оро. А как у тебя?
– Скучно. Омерзительно. Очень тяжело.
– Ты сейчас снимаешься?
– Да, в Камамуре. Знаешь этот город? Качаю головой: нет, не знаю.
– Очень старый город. Мы снимаем старинную драму – шестнадцатый век. С навороченными историческими костюмами. Весь день напролет хожу в здоровенной шляпе и при длинном мече: он мне весь бок ободрал.
– А зовется как?
– Прости?
– Как фильм называется?
– Ано… на английском сказать очень трудно. Длинное название, знаменитая история из жизни самураев. Сейчас попробую: "Он отправляется за своим,другом в иной мир, запытав его до смерти".
Вот вам еще один кандидат на развеселый японский мюзикл.
– А ты играешь самурая, который запытал лучшего друга до смерти и отправился за ним в подземный мир?
Он прикрывает глаза, словно вся эта кровавая сага проигрывается на внутренней поверхности его век.
– Очень грустная история.
– Почти все истории о любви таковы. – Я встаю. – Пойду принесу тебе чашку.
Жестом велев мне оставаться на месте, Оро идет к тому месту, где сидел, и возвращается с серебряной бутылью сакэ – такой здоровенной в жизни своей не видела.
– Ты ведь любишь сакэ, Луиза?
– А Папа, часом, не срет в лесочке*?
– Прости?
– Да, я люблю сакэ.
– Ты много чего японского любишь.
Нараспев зачитываю обязательный гайдзинский список:
– Я люблю суши, палочки для еды и зеленый чай. Люблю Мисиму**, люблю любоваться луной, люблю снежинки на рукавичках***.
Он шутливо грозит мне пальцем.
– Есть у меня одна японская штука, ты ее не знаешь, но я уверен, тебе понравится.
– Да ну?
– Почти уверен. – Он засовывает руку глубоко в карман джинсов и извлекает на свет круглую серебристую коробочку для пилюль, инкрустированную темным нефритом.
– Мы никак "Безмятежностью" раскумаримся? – Стараюсь, чтобы голос мой звучал не так алчно.
* Вариация на тему английского присловья "А Папа, часом, не мусульманин?" (ответ на самоочевидный вопрос).
** Мисима Юкио (1925-1970) – один из крупнейших японских писателей послевоенного периода.
*** Аллюзия на популярную песню из мюзикла "Звуки музыки" ("Все то, что я люблю"), где, в частности, среди прочих любимых вещей упоминаются "теплые шерстяные рукавички" и "снежинки, что тают на носу и на ресницах".
Он поднимает взгляд.
– "Безмятежность"? Прошлогоднее старье. "Безмятежностью" уже давно никто не пользуется.
Ах, простите скромную провинциалочку. Он открывает коробку: на зеленом бархате – две прозрачные капсулы.
– Как это называется?
– "Пустота".
– "Пустота"?
– Одна таблетка вызывает одни ощущения, другая – совсем другие. По-моему, ужасно скучно. Отвратительно. С "Пустотой" ничего не чувствуешь.
Кажется, я начинаю понимать.
– И запивают это сакэ? – Беру бутылку: она холодна как лед. – Пойду ее согрею. Как думаешь, мы бутылек "уговорим"?
Он забирает у меня бутылку.
– Это мы выпьем холодным.
– Холодный сакэ?
– Холодный он восхитителен. Совсем особый сакэ. Он – с острова, где я родился, с Сёдосимы*, что во Внутреннем море.
– Я принесу еще чашку. Он берет мою.
– Этой хватит. Будем пить из одной. Интересно, а повстречай я актера, который бы не
был романтиком, я осталась бы разочарована – или Душа моя зааплодировала бы и радостно запела?
Он наполняет чашку доверху и передает ее мне. Дешевая керамика мерцает в лунном свете.
– Пожалуйста, открой рот. – Кладет капсулку мне на кончик языка. – Теперь пей.
Кроме шуток, мальчик. Делаю большой глоток. Напиток холодный, сухой, почти безвкусный. А в следующее мгновение рот мой наполняется серебром. Возвращаю ему пустую чашку.
* Сёдосима – крупнейший из островов Японского внутреннего моря, Сэтонайкай.
– Отличная штука. Где можно купить бочечку?
– Этот сакэ не продается. Тебе, Луиза, я привезу множество бутылок. – Он вновь наполняет чашку и запивает свою капсулку.
– А скоро ли оно зацепит?
– "Пустота"? "Пустота" цепляет сразу, как только коснешься языком.
А. Значит, вот оно как. Я ни черта не чувствую. Милая японская шуточка?
– Нет, правда, когда оно начнет действовать?
– Говорю тебе – прямо сейчас. Оно уже действует. Даю себе слово ничего подобного не говорить. Но
все-таки говорю:
– Я ничего не чувствую.
– Нравится?
– Как я могу сказать, нравится мне или нет, если я ничего не чувствую?
Он улыбается, дотрагивается пальцем до моей нижней губы.
– Ты чувствуешь Пустоту.
– Это-то я всю свою жизнь чувствую, Оро. Он смеется, хлопает в ладоши. Смешная Луиза.
– Не так. Это не настоящая Пустота.
– Не настоящая, – соглашаюсь я. – Это – ужас и паника, тревога, невзгоды и горе, семейные ценности.
– Много всего.
– Да.
– А сейчас ты все это чувствуешь?
– Кажется, нет.
– А вообще чего-нибудь чувствуешь?
– Серебро. Чистое и прозрачное.
Он снова хлопает в миниатюрные ладошки.
– Вот именно!
Я бы посмеялась, да только незачем. Да и не хочется. Есть только я, сижу, выпрямившись, на посеребренных досках, Оро – напротив, снимает свой необъятный свитер.
– Для осени очень тепло. – Теплый ветерок, словно по сигналу, ерошит мне кудри. На его черной нижней безрукавке спереди "молния". Его обнаженные руки такие хрупкие, мускулы едва обозначены, точно у мальчика. Да и сам он – мальчишка мальчишкой, в бледном свете кожа отливает голубизной: тринадцатилетний мальчишка, да и только.
Ничего не чувствую; по щекам моим текут слезы. Он стирает их тыльной стороной ладони.
– Так порою бывает. Это часть Пустоты, Луиза.
На то, чтобы меня опустошить, уходит немало времени. Но Оро умеет ждать, да, ждать он умеет. Сидит себе, подобрав под себя ноги. Когда я иссякаю, заключает мое лицо в ладони и слизывает соль. Знаю: нечто подобное он проделывал в фильме, или в телешоу, или, может, в рекламе карри, да только мне все равно. Мне плевать на все. Мальчик вылизывает мне лицо, я – растлительница малолетних; мысли, впечатления, ощущения пощелкивают у меня в голове, точно бильярдные шары, что катаются по чистому, без пятнышка, сукну и ныряют в лузы, такие глубокие, что уже не достанешь. В соседней долине или, может, через одну свистит поезд.
Тянусь к "молнии" его безрукавки и рывком дергаю вниз. "Молния" расходится аж до широкого черного пояса. От грудины почти до пупка тянется блестящий серебристый шрам, точно вторая "молния". Провожу по нему пальцем. В сравнении с остальной кожей шрам кажется прохладным.
– Это еще что за шрам? Он заглядывает мне в глаза.
– Шоссе к моему сердцу.