Добравшись до сцены, фигура распрямляется, встает на ноги. Голос у основания моего мозга умолкает, чешуйчатый костюм расщепляется надвое, точно гороховый стручок. Появляется голова и лицо, кожа золотая, как чешуя, но бледная и влажная: это – лицо со знамен, обрамляющих лестницу. Гладкая маска. За такую не заглянешь. Прекрасная, невозмутимая – зачем бы за нее заглядывать?
На мгновение он застывает неподвижно: торс обнажен, волосы встрепаны, в свете рампы поблескивает испарина. И тут у меня сводит судорогой живот, в том самом месте, где некогда была матка: ну ничего не могу с собой поделать. Я подмигиваю ему жемчужиной – тонкий лазерный лучик чистейшего белого света протянулся от моего лба к его лбу. Вижу, он поймал его, запрокинул голову. Впервые улыбается улыбкой с черно-белых карточек, тех, что подняла толпа. Теперь весь зал скандирует: "Хэлло, хэлло, хэлло".
– Почему "хэлло"? – ору я Гермико, пытаясь перекричать общий гвалт.
– Не "хэлло", – кричит в ответ Гермико. – Оро. Так его зовут.
Он поводит плечами, стряхивая с себя остатки чешуйчатого костюма, через всю грудину – мазок алой краски. Воздев тонкие руки, призывает своих почитателей успокоиться. Затем неспешно подходит к лестнице – он просто класс, вплоть до золотой набедренной повязки, не закрывающей золотистых зарумянившихся ягодиц, – достает эллиптический золотой щит, в серо-черных разводах, с девятью струнами. Прижимает его к своему обнаженному торсу, так, что золотая кожа сияет сквозь щит, и легко проводит рукою по струнам. В жарком свете рампы красная краска растекается кровью, струится вниз, пятнает набедренную повязку. Весь концертный зал будто слегка раскачивается: Оро поглаживает струны так, словно ласкает и нас. Я мокра насквозь, точно под дождем побывала.
Не знаю, как долго он поет; не скажу, сколько песен. Аплодисментов нет, есть лишь ощущение того, как тысячи людей дышат в лад, в лад раскачиваются, в лад вымокают. Спустя какое-то время жемчужина открывается во всю ширь, омывает светом его лицо и торс. Вижу, как заалевшее тело выгибается навстречу ее касанию.
Без предупреждения он отставляет щит в сторону и говорит с нами – запросто, как ни в чем не бывало, самым что ни на есть обыденным тоном. Это продолжается довольно долго.
Я слегка подталкиваю локтем Гермико и шепчу:
– О чем это он?
– Он говорит, что хочет, дабы междоусобная война между кошачьим и птичьим населением немедленно прекратилась. Слишком много было боли, слишком много кровопролития. Крысиную популяцию – а крысы на протяжении всего конфликта действовали как наемники без чести и совести, сражаясь то на стороне кошек, то на стороне птиц – любезно просят удалиться на остров Грызунов во Внутреннем море, где Оро умоляет их поостыть и заново оценить свои мотивы. О’кей.
Оро завершил речь, коротко кланяется – и исчезает. Занавес. Никаких аплодисментов. Зрители, подавленные, даже опечаленные, друг за другом выходят из концертного зала "Персиковый цвет".
Гермико остается. Она снимает накидку с пояса и набрасывает ее на трепещущие плечи.
– Слишком уж прохладно в этом зале. Хочешь, зайдем за кулисы?
Закулисный запах везде один и тот же: пахнет гримом, затхлым сигаретным дымом, тигровой мазью, слепой паникой. Повсюду толкутся люди, не сразу поймешь, кто есть кто. С девицами в шикарных льняных костюмчиках все просто – это свита, такие всегда вьются вокруг звезды, причем любой звезды. Журналистки, ассистентки-администраторы, девки на одну ночь, недавно возвысившиеся девочки на побегушках. Каждая в свой черед пытается разнюхать что-нибудь про Гермико. Их общение – строго пункт за пунктом! – напоминает жестко ритуализированный брачный танец. Каждая девушка встает под углом в сорок пять градусов от Гермико, избегая встречаться с ней глазами. Гермико, отвешивая короткие быстрые поклоны, объясняет свою миссию. Девица в льняном костюме мнется, извиняется. В этом веке встретиться с великим Оро, пожалуй, окажется затруднительно, если не вовсе невозможно, но если Гермико и ее диковинная спутница-переросток будут так добры подождать… Один льняной костюмчик улепетывает прочь, его место заступает другой. Гермико повторяет свою смиренную просьбу, новая девица бормочет какую-то обескураживающую формулировку. Надо отдать Гермико должное: чем больше она вынуждена повторять одно и то же, тем вежливее, даже подобострастнее она становится.
Тем временем крепкие парни в спортивных куртках расхаживают вокруг, бормоча в "уоки-токи". Чуть в стороне – стайка девочек-подростков, от которых за версту несет провинцией: юбки слишком длинные и обвисают, точно сшитые вручную, волосы не столько подстриженные, сколько отпущенные. Они терпеливо ждут, чуть покачиваясь из стороны в сторону, в руках – завернутые в целлофан букеты. По всей видимости, первые ряды фэн-клуба Оро – в преддверии ночи, посвященной созерцанию божества. С полдюжины мальчиков обступили рояль, притиснутый к брандмауэру в глубине сцены. Один наяривает на аккордах: "Это не был ты", еще один декламирует слова негромким, обыденным тоном. Вряд ли они сильно старше девочек из фэн-клуба, но эти ребята наводят на мысль о Токио – деньги, привилегии, искушенность. Все одеты одинаково – в мешковатые габардиновые брюки и безукоризненно чистые парадные белые рубашки большого размера, миниатюрные ноги – в луковицеобразных черных муль-тяшных туфлях; никого вокруг, кроме себя, не видят. И неудивительно. Никто больше не обладает их чужеродной, неприкосновенной красотой и обескураживающим лоском, их ухоженными волосами, спадающими на один глаз, точно запятая, их отполированными, налакированными ноготочками, что раздирают дымный воздух.
Справа выныривает клин ребят в длинных бежевых полушинелях и направляется прямиком к нам с Гермико, расшвыривая девиц в льняных костюмах и деревенщин неумытых. Полушинели расступаются – за ними стоит Оро, в джинсах, футболке и темно-синем блейзере; блейзер драпирует его настолько идеально, что никаким иным, кроме как кашемировым, просто быть не может.
– Гермико-сан. – Он кланяется – так, что торс его на мгновение застывает параллельно полу – и вновь выпрямляется, широко усмехаясь.
Гермико кланяется точно так же низко, выпрямляется, набирает побольше воздуху, снова кланяется, на сей раз в моем направлении.
– Моя подруга Луиза, – говорит она.
Он поворачивается ко мне, запрокидывает голову, чтобы разглядеть меня как следует. Боже правый, да в парне два фута росту!
Небольшое преувеличение. Кабы мои титьки были полкой – что полностью исключается, учитывая силу тяжести, – Оро вполне мог бы опереться о них своим безупречным подбородком.
– Привет, Луиза. – Он сжимает мою здоровенную лапищу обеими своими миниатюрными ручками. – Я так ужасно рад с тобой познакомиться. – Точно ребенок, глядящий вверх на абсурдно высокое дерево, он не знает, рассмеяться ли или начать на меня карабкаться.
Самый габаритный из парней в полушинелях выступает вперед, склоняется и рычит что-то в крохотное золотое ушко Оро.
Оро оборачивается к нам.
– Поедем ужинать? Мы с Гермико киваем.
– Мы поедем во второй машине. – Появившиеся слева с полдюжины серых полушинелей подталкивают Оро к пожарному выходу, вот только Оро стоит перед нами, не трогаясь с места, в окружении полудюжины бежевых полушинелей.
Гермико со смехом хлопает в ладоши.
– Кагемуша*, – восклицает она.
– Хай, – усмехается Оро. – Кагемуша**. – Двери пожарного выхода распахиваются, и серые полушинели запихивают второго Оро в огромный серебристый "даймлер".
* "Воин-тень" (яп.), т.е. двойник какой-то важной персоны. ** Здравствуй, воин-тень (яп.).
– Воин-тень, – поясняет мне Гермико. – Дублер Оро. Древняя японская традиция.
Самая габаритная бежевая полушинель шепчет что-то Оро на ухо.
– Надо ехать по-быстрому, как рыба в воде, – говорит Оро.
Шесть бежевых полушинелей, Оро, Гермико и я с грохотом скатываемся по винтовой лестнице, мчимся по шлакобетонным коридорам, освещенным через равные интервалы тусклыми фиолетовыми лампами. Никто не произносит ни слова. Достигаем грузового лифта с дверями, что, раздвигаясь, уходят в пол и потолок, точно гигантские стальные челюсти. Лифт довозит нас до уровня многоярусной парковки. Темно-синий седан "мазерати" с визгом притормаживает рядом с нами, пассажирская дверь со щелчком распахивается. Гермико уже забирается было внутрь, но один из парней в полушинелях взрыкивает на нее.
– Подожди второй машины, – говорит Оро. – Мы поедем во второй и не иначе.
Дверь закрывается, "мазерати" отъезжает.
Появляется еще один седан, двойник первого, на "хвосте" у него два микроавтобуса и "линкольн". Мы с Гермико забираемся на заднее сиденье второго "мазерати". Оро усаживается впереди.
Шофер в белых перчатках направляет визжащую машину вниз по витому пандусу и выныривает в ночь. Светофоры, по всей видимости, для супер-дупер японской звезды не указ. А может, Оро и его личный шофер просто плевать на них хотели. Нас с Гермико швыряет туда-сюда; на поворотах седан аж на два колеса встает. Гермико с Оро взахлеб болтают на японском, через каждые несколько фраз или около того переключаясь на английский – но не ради меня. Скорее это свойственно их стилю, их пофигистич-ной невозмутимости космополитов.
– Ты хорошо сегодня сыграл, – роняет Гермико, когда нас сталкивает вместе: это шофер вильнул в сторону, объезжая группу девиц в красных куртках, что роем проносятся мимо на раззолоченных мотороллерах, ослепляя кармазинными задними фонарями.
Оро говорит что-то, чего я не улавливаю. Оба смеются.
– То-то я удивилась, когда ты заиграл на моей черепахе, – говорит Гермико.