Другой парень всё время сидел и не сводил с меня глаз. В конце концов - потому что рано или поздно каждому надо спать - я снова остался в одиночестве. Весь день я носился по городу, по большей части пешком, рассматривал то, на что обычно не обращал внимания: гигантские жилые дома на западе Центрального парка, с башенками на крышах и готическими карнизами. Дошёл до Таймс-Сквер, потом в Грамер-си-Парк и Муррей-Хилл. Пошёл назад в направлении Челси а потом по Финансовому кварталу и Бэттери-Парку. На пароме поехал на Сейтен-Айленд, стоя наверху, чтобы меня обдувал свежий, бодрящий ветер. На метро доехал назад, пошёл по музеям, галереям, местам, куда не заходил годами. Посидел на концерте камерной музыки в Центре Линкольна, съел обед у Юлиана, почитал "New York Times" в Центральном парке и сходил на два фильма Престона Стерджеса в театре старого кино в Вест-Виллидж.
Потом я снова встретил народ в "Зола", пошёл домой и лёг в кровать ранним утром понедельника.
Глава 9
После этого недели три-четыре слились вместе, в длинную полосу… эластичного времени. Я постоянно… как? Был под кайфом? Обдолбан? Уторчан? Тащился? Плющился? Колбасился? Ни одно из этих выражений не подходит для описания опытов с МДТ. Но - какое слово ни выбери - я теперь был законченным потребителем МДТ ежедневно принимал одну, иногда две дозы, и едва перехватывал часок на сон, то тут то там. У меня появилось ощущение, что я - или, точнее, моя жизнь - растягивается экспоненциально, и скоро все пространства, что я занимаю, физические и прочие, уже не смогут меня вмещать, и на них обрушится громадное давление, может, вплоть до точки разлома.
Я терял вес. Ещё я утратил нить событий, так что точно не могу сказать, когда именно начал терять вес, но началось это, пожалуй, дней через восемь-десять. Лицо моё осунулось, я стал легче, фигура пришла в норму. Не то чтобы я не ел, питался я нормально, - но по большей части салатами и фруктами. Я выкинул из рациона сыр с хлебом, мясо, картошку и шоколад. Забыл про пиво и газировку, зато пил много воды.
Я постоянно был занят.
Я подстригся.
И купил новую одежду. Потому что мне пришлось смириться с жизнью в квартире на Десятой-стрит, с запахом плесени и скрипучим полом, но, по крайней мере, я сумел поменять гардероб, превращающий меня в часть этой квартиры. Так что я вытащил две тысячи долларов из конверта в шкафу и пошёл в Сохо. Там прошёлся по магазинам, потом поехал на такси с Пятой-авеню на Пятидесятые. Примерно за час я купил чёрный шерстяной костюм, простую рубашку и шёлковый галстук от Армани. Потом взял коричневые кожаные туфли от А. Тестони. Ещё по мелочи закупился у Берии. За всю жизнь я сроду не тратил столько денег на одежду, но оно того стоило, потому что, надев новые, дорогие вещи, я почувствовал себя увереннее и спокойнее - и ещё, надо сказать, другим человеком. На самом деле, чтобы оценить себя в новой, дорогой одежде - вроде как пробная поездка в машине - я пару раз прошёлся по улице, а потом отправился на Мэдисон-авеню, потом по финансовому кварталу, бодро летая туда-сюда через толпу. При этом я часто ловил свои отражения в окнах офисов, чёрных плитах корпоративного стекла - отражения стройного парня, который по виду точно знает, куда идёт, более того, точно знает, что он будет там делать.
На другие вещи я тоже тратил деньги, время от времени ходил по дорогим магазинам и искал красивых, элегантно одетых консультанточек, покупал у них что придётся - авторучку "Монблан", часы "Пульсар" - только ради этого детского и смутно-наркотически-эротического ощущения, что тебя обволакивает пелена духов и личное внимание - "Сэр, попробуете вот эту?" С мужчинами я вёл себя агрессивнее, задавал подробные вопросы и требовал информацию, как в тот раз, когда я купил коробочный набор девятых симфоний Бетховена, записанных на концертах, и загнал консультанта в спор про современную значимость исполнительских традиций восемнадцатого века. Моё поведение с официантками и барменами тоже было для меня не характерно. Когда я ходил в такие места, как Солейл и Ля Пигна и Раглз - где я теперь появлялся регулярно - я был ужасным клиентом… по-другому и не скажешь. Я тратил кучу времени на изучение меню вин, например, или заказывал то, чего нет в меню, или на ходу придумывал новый, сверхсложный коктейль и требовал, чтобы бармен мне его смешал.
Потом я ходил на концерты в Базилик или Виллидж Авангард, и болтал там с людьми за соседними столиками, и мои обширные познания в джазе обычно позволяли мне доминировать в любом разговоре, но при этом нередко бесили людей. Не то, чтобы я кого оскорблял, но я вдумчиво беседовал с каждым, и очень сосредоточенно, на любом уровне, по любому вопросу, из каждой встречи выжимая всё, что можно - интригу, конфликт, скуку, мелочи, слухи… мне было всё равно. Те, с кем я сталкивался, к такому не привыкли и сильно нервничали.
Потихоньку я осознал, какое действие оказываю на тех женщин, с которыми говорю, а иногда даже просто смотрю… через пару столов или через толпу. Это оказалось любознательное, удивлённое влечение, на какое я не рассчитывал, но вело оно к доверительным, открытым разговорам, и иногда - при каких условиях, не знаю и сам - они получались весьма насыщенными. Потом однажды, во время концерта Дейла Нунана в Свит-Безил, бледная тридцатилетняя рыжеволоска, которую я разглядывал, подошла между песнями и села за мой столик. Она улыбнулась, но ничего не сказала. Я тоже улыбнулся и тоже промолчал. Потом подозвал официанта, и когда уже собирался спросить у неё, что она будет пить, она покачала головой и сказала: "Не надо".
Я замер, а потом попросил у официанта счёт. Когда мы уходили, буйный Дейл Нунан уже снова запел, я увидел, как она обернулась к столику, за которым сидела изначально. Я тоже туда посмотрел. Там сидела пара - мужчина и женщина, смотрели нам вслед, что-то там махали, и в этой мимолётной картине телесного языка мне показалось, что я увидел нарастающее ощущение тревоги, возможно, даже паники. Но стоило нам выйти, и рыжеволоска взяла меня за руку, буквально потащила по улице со словами: "Боже мой, - с очень сильным французским акцентом, - эти вопли так меня утомили, не могу больше". Потом она засмеялась, стиснула мою ладонь, притянула меня к себе, словно мы знакомы уже не первый год.
Звали её Шанталь, она приехала сюда в отпуск из Парижа, с сестрой и её мужем. Я попытался разговаривать с ней по-французски, без особого, впрочем, успеха, что её окончательно обаяло, и минут через двадцать я уже ощущал, что мы знакомы не первый год. Когда мы шли по Пятой-авеню к Утюгу, я гнал ей о Бегунках на Двадцать Третьей, истории о копах, которые гоняли ребят, собиравшихся на Двадцать Третьей улице, чтобы подглядывать, как порывы ветра задирают проходящим женщинам юбки. Эти самые порывы появлялись из-за расположения северного угла этого здания, объяснение, которое выродилось в лекцию о потоках ветра и конструкции первых небоскрёбов; представьте себе девушку, которой эта тема будет интересна в подобных обстоятельствах, но я как-то умудрился - скорее всего - сделать беседу о полураскосых фермах и стеновых балках интересной, забавной, местами даже неотразимой. На Двадцать Третьей улице она встала перед Утюгом, ожидая, что произойдет, но в тот вечер ветра фактически не было, и единственным движением её длинной синей юбки была лёгкая дрожь. Она казалась разочарованной и выглядела так, будто вот-вот топнет ножкой. Я взял её за руку и мы ушли.
Когда мы дошли до Двадцать Девятой улицы, на Пятой-авеню мы повернули направо. Спустя мгновение, она сказала, что мы у её отеля. Сказала, что они с сестрой весь день ходили по магазинам, отсюда пакеты и коробки, и обёрточная бумага, и новые туфли, и пояса, и украшения, разбросанные по всей комнате. Когда до меня не дошло, она вздохнула и попросила не обращать внимания на бардак в комнате.
На следующее утро мы позавтракали в местной кафешке, а потом на несколько часов пошли в "Метрополитен". Шанталь собиралась провести в Нью-Йорке ещё неделю, и мы договорились встретиться ещё раз, ещё раз - и конечно же, ещё раз. Один раз мы провели двадцать четыре часа, не выходя из её комнаты в отеле, и в это время я, в том числе, брал у неё уроки французского. Думаю, её впечатлило, сколько я сумел его выучить, и как быстро, потому что при нашей последней встрече в марокканском ресторане в Трибеке мы говорили практически только на французском.
Шанталь сказала, что любит меня и готова бросить всё, чтобы жить со мной в Манхэттене. Она бросит квартиру в Бастилье, работу в агентстве по помощи зарубежным странам, вообще парижскую жизнь. Мне нравилось быть с Шанталь, мне было плохо от того, что она уезжает, но мне пришлось её отговорить. Впервые мне было так легко с женщиной, и я не хотел перегибать палку. А ещё я не знал, как можно правдоподобно поддерживать наши отношения в глобальном контексте моей расцветающей привычки к МДТ. В любом случае, встреча наша отличалась эдакой нереальностью - и эта нереальность лишь укрепилась от тех личных подробностей, которые я ей рассказывал. Я говорил, что я инвестиционный аналитик, разрабатывающий новый рынок, предсказывающий стратегию на основании комплексной теории. И что я не приглашаю её к себе в гости на Риверсайд Драйв потому, что я женат - конечно, несчастливо. Расставание было сложным, но мне всё равно было приятно слышать - сквозь слёзы и на французском - что я буду вечно жить в её сердце.