- Подцепил? - спросил живо заинтересованный Мишка.
- Слухай все по порядку. Ты ж Луку знаешь, беспокойный он, вот и тут крутится по двору, как сатана на бечевке, все наказывает, чтоб коней лучше кормил да поил. А я его краем уха слухаю, а у самого думка: чи не стибрит мою курицу Рябко-кобель, больно уж он ко мне принюхивался. Подъезжаю, ан так и случилось, курицы под загатой нету. Я туда, сюда… Гляжу, а посеред огорода Рябко рычит, мой чувал кудлатит. Кабы чувал не такой крепкий, пропала бы курица. Кобель жует курицу сквозь мешковину, а прогрызть кисло ему. Бросил я коней, кинулся к Рябку, силком отнял чувал да обратно, а кони, меня не дожидаясь, опять домой повернули. Прицепил чувал за акацину, а сам за ними, тпр-р-ру, кричу, а кони все шибче и шибче, только пыль из-под копыт, в ворота уперлись…
Угадывая нетерпение друга, ожидавшего развязки его приключения, Сенька хитро оборвал рассказ на самом интересном месте.
Ехали по выгону. Вдали холмисто маячил полуденующий яловник Меркула. С полей возвращались мажары с кукурузой. Не было зноя, и волы степенно помахивали тяжелыми махрастыми хвостами. У налыгачей чаще шли женщины, редко попадались казаки, то были либо раненые, отпущенные на побывку, либо непригодные к строю. Война повыбирала с кубанских станиц казаков, осень семнадцатого года и свобода ничего не дали. Приходили с фронтов солдаты, а казачьи дивизии держали под ружьем предприимчивые мятежные генералы, подтягивали к революционным центрам, думая в удобный момент залить пламя революции лавой надежных полков.
Запущены плодородные земли, появились опять волчьи стаи, развелся заяц в большом числе, в лимане Черных лоз встречались злые кучки вепрей, перекочевавших с низовьев…
- Ну, а дальше? - прервал молчание Миша.
- Что дальше?
- Кони в ворота, а ты?
- А, ты вот про что? - Сенька довольно осклабился, - Там было дело известное. Я вот про другое думаю. Хворобные у меня, Мишка, думки в башке, хужее шкарлатины. - Поймав недоумевающий и вместе с тем вопросительный взгляд приятеля, продолжал: - Вот гляжу на станичных работяг и диву даюсь, чем все держится. Ведь только мы, ребята, хозяинуем да еще бабы. Когда же это с фронта наши придут да худобу приведут? Провалиться мне на этом месте, Мишка, сегодня ночью батю своего во сне видал. Вроде сидит он в блиндаже и пряшным гребешком волосья на голове чешет, а сбоку басурман в чудной шапке, с махром, и до самого лба башлыком замотанный. Батя хоть вошву ловит, а тот без дела сидит, на убитого похожий, и так жалостливо на батю смотрит…
- Да как он глядеть может, ведь сам говоришь, до лба завязанный басурман, - перебил рассказчика Миша.
- До лба? Ясно, до лба, а щелки-то он оставил, что ж он, как турок, так и впрямь круглый раззява? - вывернулся Сенька. - Ну, хватит про сонное царство - государство. Ты хотел про курицу-несушку, слушай. Уперлись кони в ворота, а Лука тут как тут. "Опять, черт вонючий, коней упустил". А я ему в ответ: "Да я, дедушка, с мерина упал, со двора, проклятый, идти не хочет, видать, вы ему понравились". Сам плачу…
- Неужто плачешь?
- Снарошки… плачу! Гляжу, он меня левой подсаживает, а в правой батог наотмашь держит. Плохо, думаю, дело твое, Семен. И верно, посадил, да потом как учешет меня через голову, да и по мерину, да вдогон мне: "Вот погляжу, как ты еще падать будешь, растяпа".
- Больно было?
- Где там больно, угнулся я… Кони наметом пошли, да только не туда, куда мне нужно. Думаю, чувал-то останется, а хозяин стоит - смеется, да кнутом по пылюке хлещет, видит, что я снова замялся, вздумал меня Рябком травить. А Рябко в саду гавчит, по всему видать - на акацине поживу чует, а достать не может. Диранул я тогда коня удилами вдоль рта, на растяжку, чуть на зад не посадил, повернул, да в улицу, к курятине. Лука заметил, наперерез. Кони спужались, шарахнулись. Федькину кобылу к вашему забору здорово прижало, надо поглядеть, не порвала ли брюхо. Все ж я раньше деда к акацине попал, рванул чувал с налету по-чеченскому и - ходу. Вот теперь думаю, Мишка, догадается хозяин аль не догадается. А дотяпает, не миновать новой порки. Весь я какой-ся пороный, распоронный… Житуха… - Сенька засмеялся, швырнул огрызком яблока, достал из-за пазухи другое, угостил друга.
- А сам? - принимаясь за яблоко, спросил Мишка.
- Оскомину уже набил. Зря их с погреба прихватил. Тоже чуть не засыпался… Хозяйка недавно намочила, еще не укисли… А ты чего кота-бедолагу забратал, ему в чувале душно, - переменил тему разговора Сенька. - Шкуру драть будем, а?
- Поганиться с ним, - сердито сказал Миша, - он каймак пожрал, да еще… подушку обгадил.
Сенька рассмеялся.
- Ишь сатана. И ты с ним подкидываешься. Ну-ка, давай трошки вперед.
Мишка продвинулся на полкорпуса. Мешок висел спокойно, кот слабо шевелился, не проявляя особого беспокойства. Это обстоятельство крайне не понравилось Сеньке.
- Ребята, - покричал он, - сюда до кучи, сейчас из кота каймак выбивать начнем.
Ребята подлетели, подняв тучи пыли.
- А если он опять? - беспокойно спросил Мишка.
- Что опять?
- В мешок?
- А, - догадался Сенька. - Не робей, гуртом вымывать будем, - Хлестнул по мешку.
В Сенькиной плети замысловато пропущен толстый дрот, кот подпрыгнул, мешок соскользнул под брюхо, когти кота вцепились в брюхо Червы. Кобылица кинула задом и припустила по дороге.
- Давай сюда, - кричал Сенька, скача рядом, - мы его плетями на весу, на весу.
Поняв замысел друга, Миша, подхватив мешок, передал Сеньке. Тот принялся пороть по мешку. Уморившись, передал другим. От мяуканья кот перешел к хриповатому крику, совсем не похожему на кошачий.
Мише стало жаль кота, которого он знал еще бархатным ласковым малышом, гонявшимся за мухами, воробьями и собственной тенью.
- Ребята, хватит, надо выкинуть, - сказал он.
- Не возвернется? - усомнился Сенька, оглядываясь назад, где еле-еле виднелись острые верхушки тополей.
Обречь кота на бездомные скитания по бурьянам показалось Мише слишком большой жестокостью. Он охотно поддержал чье-то предложение подарить кота деду Меркулу.
- Хай Меркулу мышву ловит в халабуде, - утвердил он. Меркул считался лучшим яловничим. Станичники, избегая беспокойного ухода, отдавали гулевой скот в яловники и особенно охотно доверяли рыжебородому пастуху Меркулу. Знали, что он не заспится, выберет лучшие корма, вовремя напоит. Меркул рачительно следил за скотом, и не было у него случая волчьей шкоды или пропажи. На сочной отаве пестрело разномастное стадо. Наевшись росистой травы, лежали сытые яловые коровы и бычки-третьяки, отрыгивая жвачку с глухим утробным звуком. Быки медленно поворачивали головы, жмурились и двигали челюстями. Ничто не беспокоило скот: ни мухи, ни слишком знойное солнце, и животные как бы подчинялись общему покою этой сытой многотравной осени.
Молоденькие телочки, как беспокойная, неутомимая детвора, бродили взад и вперед, сопровождаемые бугайками-двухлетками, которые иногда останавливались и как бы безразлично поднимали головы, обнажая и грея красные десны. Иногда, собравшись группой, скандалили возле приглянувшейся им всем телочки, и мигом рвалась короткая дружба, бычки избочивались, угрожая неокрепшими рогами, и, разогнавшись, пытались поразить соперника. Но стоило только натолкнуться на матерого бугая, шарахались и, уже находясь в безопасности, снова принимали искусственно свирепый вид.
Меркул, лежа на зипуне, глядел на небо. Любил он, вот так, подложив сильные руки под голову, находиться один на один со своими думами. Беспредельная степь и одиночество не уводили его от жизни, он часто шутил, чудачил, но никто не догадывался, о чем может часами думать Меркул, глядя в прозрачное небо, на коршунов и кобчиков, парящих в бескрайной вышине, на крикливые станицы журавлей, кочующих по определенным путям, издревле проложенным ими в воздухе.
Вот и сейчас думает старый казак-яловничий, а возле него на полстенке седло с высокими черкесскими луками и шомпольная одностволка с витым турецким стволом. Тут же дремотные, серые с рябиной, волкодавы. Иногда они лениво поднимали морды, и только по коротким ушам, поставленным торчком, можно было догадаться об их чуткости. Два легаша-пойнтера, поместившиеся у ног Меркула, терялись перед этими величественными псами - прирученным потомством сильных зверей.
Заметив подъезжающих, волкодавы поднялись и широким махом бросились вперед с лаем, пытаясь ухватить за храпы. Меркул окликнул собак. Они сразу же прекратили нападение, рыча, отошли и настороженно остановились.
- Чего вы, хлопцы, ай соскучились? - спросил дед Меркул, засовывая штаиину в шерстяной чулок.
- По Малюте соскучились! - крикнул Миша.
Дед встал на ноги и надвинул на глаза шапку. Сейчас была видна только его огненная борода, занявшая почти все лицо.
- Ну, ну! Не балуйте, хлопцы, - погрозил он. - Проваливайте от табора, а то кобелям разрешу. Далась вам моя Малюта: кабы вы одни, а то третьи за сегодня.
- Дедушка Меркул, мы к тебе не снарошки, чтобы подражнить, а взаправду. Малюта у велигурового федьки колбасу поперла, - известил Миша тоном человека, сообщающего весьма приятную новость.
Дед шагнул вперед, и в позе его было что-то сходно с волкодавом.
- Колбасу?! А колбаса с чесноком была?
- С чесноком, - подтвердили все хором.
- Видать, сейчас высекет Малюту, - догадался Сенька и громко заорал: - С чесноком, дедушка, у атамана да колбаса без чесноку, что ж он, бедный?
Дед опустился па зипун, отмахнулся.
Попяйте своей дорогою. Это не Малюта нашкодила. Моя сучка, было бы вам известно, колбасу с чесноком жрать ни за что не станет. Зря вы на нее нападаете.