- Ваня, дорогой, ты уже почти десять лет здесь не живешь, ты не знаешь, что срок тебе гарантирован. Риск сесть очень высок. Никаких добрых следователей нет, ты и сам это знаешь. У нее есть работа - она подведет под срок - это её работа, за неё она деньги получает и премии разные. И руками разведет потом, как же, судьи ведь сроки дают. А она ни при чем. Тебя посадят - сто процентов. Твоя старая мать может такое и не пережить. Никто не посочувствует. Судьи тебя будут ненавидеть, потому что в их понимании ты живешь в раю. Для них твоя Америка - это рай, где все купаются по уши в деньгах. А у них - мужья алкаши, или никаких нет, или дети наркоманы. Есть масса поводов посадить тебя. Хотя бы то дело, по Брежневу. Все это зачтется как рецидив. Никакого условняка не случится. Ты сядешь. Тебе этот злостчастный пистолет продали сами же менты. Даже и не сомневайся, у меня по этой части большой опыт имеется. Наш новый богоизбранный Президент не разрешает простым гражданам покупать оружие без разрешения. Теперь здесь всё почти как тогда, в СССР. Ты вляпался конкретно. Если бы ты встретил меня раньше, и посоветовался со мной, я категорически запретил бы тебе подобные эксперименты.
Спустя месяц Иван позвонил мне уже из Калифорнии. Предложенный мной маршрут в результате оказался удачным. Пройдя через четыре страны, Иван спокойно сел на самолет в одной из европейских столиц и улетел домой. Там его ждала мать. Думаю, хорошо, что он меня нашел.
Отмотаем плёнку обратно. Книжная точка вскоре сдохла. Метрополитеновские власти чрезмерно подняли цену на торговые места. Всё скупили монополисты, и я остался без работы. Был конец апреля, я целыми днями шлялся по Арбату, неформалы и бомжи поили меня пивом, а некоторые граждане просто так давали денег. Хоть я и не просил. Такое, наверное, возможно только у нас, в России. На мне были старые потертые джинсы и джинсовая куртка. Всегда хотелось жрать. Мне было тоскливо и неуютно. Срочно были нужны хоть какие-нибудь друзья. Очень не хватало ежедневного общения. От нечего делать я сидел иногда целыми днями в Ленинке и читал современную российскую прессу. Как оказалось, на неделю мне удалось снять комнату на метро Полежаевская. В Москве каждый район - как отдельный город. Моя новая квартира располагалась в сталинском доме. Это была коммуналка. Комнату снял я, уплатив цену за месяц вперед. Помог старый приятель папика, он был москвичом по имени Женя, и хозяева комнаты - московские алкоголики - были ему хорошими знакомыми. Они жили в другом месте, и комната использовалась Женей какое-то время под производство оберточной пленки для цветов. Мне крупно повезло. Соседи не жили вовсе, получилось так, что я снял квартиру. Работы не было, и хоть чувствовал я себя полным дерьмом, но все же могло быть и хуже. Все ж не на вокзале. Жрал я чаще всего заваренный кипятком геркулес. Он не успевал разбухать, и был, наверное, очень полезен. В железную миску с геркулесом я клал одну ложку сахара, или варенья, или меда - когда таковые водились. Еще удалось купить по смешной цене коробку детского питания - это был какой-то крахмал с куриным бульоном, - такая твердая гадость для детей и бомжей. И тут приехали хозяева соседской комнаты. Хозяином оказался дед с дочкой и ее мужем - барыгой. В квартиру они впустили огромных размеров, гладкого, черного и просто жуткого дога. Второй собакой был боксер. Впрочем, на фоне дога боксер выглядел ущербно. Две великолепные твари с родословной жрали не по-детски. Как надо - белки, жиры и углеводы. По приказу их фашиста-хозяина, твари не выпускали меня в туалет, а еще через день муженек дочки сообщил, что я могу валить на все четыре стороны - они тут будут делать ремонт, и у меня есть выбор - либо по-хорошему уйти, либо они натравят на меня собак, либо сдадут ментам. А прописка у меня пока была еще приднестровская. Я решил не нарываться, давить на жалость было бесполезно, поэтому оперативно вывез вещи. Понятно, что деньги вернуть обратно не удастся. На прощание дог с боксером меня облаяли и обрызгали слюной. Ночью, однако, я их увидел еще один раз. Под окнами муженек дочки хозяина каждую ночь оставлял новенький микроавтобус Фольксваген. Собачки спали в нем, при прохождении человека постороннего рядом раздавался рык, как в фильме про собаку Баскервилей. Мы с приятелем приехали часов в полдвенадцатого, он остался в машине с включенным двигателем. Все произошло достаточно быстро - возможно, доги и боксеры - животные милые, и они просто "мужественно исполняли свой долг". Пока собаки лаяли, микроавтобус, обильно политый бензином, вспыхнул, как в боевике. Не оглядываясь назад, я забежал за угол, и мы благополучно на большой скорости уехали. С тех пор я стал регулярным читателем прохановской газеты "День".
Покупалась газета вместе с другими малотиражными изданиями русской национал-патриотической направленности у стен бывшего музея имени Ленина. Это называлось "потусить на Бланке", поскольку считалось, что дедушка самого Ленина был еврей, и звали дедушку не иначе, как Израиль Бланк. Здесь собирались, как вскоре стало уж принято говорить, "красно-коричневые". В основном это были полусумасшедшие пенсионеры - почитатели Сталина, наперебой спорившие о преимуществах советских времен. А прямо рядом, не испытывая ни малейшего дискомфорта, топтались молодые неофашисты. Тогда еще не было никаких скинхедов. Были осколки общества "Память" - молодые люди в камуфляже, или просто в белой рубашке и черном галстуке с аккуратной стрижкой, как какие-нибудь мормоны. Иногда я останавливался у столика с прессой и атрибутикой Русского Национального Единства и беседовал с молодыми людьми, у которых в отличие от остальной безумной публики, был подвешен язык и можно было по приколу что-нибудь спросить. К тому же они были мне ровесниками.
Молодые люди были одеты в традиционный зеленый камуфляж с шевроном РНЕ - свастикой на красном фоне. Выглядело это очень эротично, похоже, эти молодые люди на полном серьезе решили оттрахать по полной программе историческую память бывшей великой страны, победившей полвека назад именно людей со свастикой. Помнится, однажды к их столику подошел какой-то серенький усатый, неряшливо одетый и абсолютно неприглядный тип. Перекинувшись парой слов с ребятами, тип свалил в небытие, а они глянули на меня так загадочно, закатив глаза куда-то к небу:
- Ты знаешь, КТО хоть сейчас рядом с нами стоял?
- Не-а, - вопросительно ответил я.
- Как, ты разве не видел? Это же Александр Петрович Баркашов! - вздымая указательный палец, гордо заметил юный патриот.
Мелковатый мужчинка давно уже пропал из поля зрения, а я, похоже, так и не осознал своего счастья. Лишь молча пожал плечами и засобирался куда-то дальше, в сторону Библиотеки им. Ленина. Да, думал я, судя по количеству собственных фотографий в его газете и принимаемым им позам, Баркашов этот очень сильно себя любит. Наверняка у него имеются серьезные психосексуальные расстройства, иначе и быть не может. Там же, в толпе "красно-коричневых" я однажды увидел Игоря Малярова. Пухлый молодой человек оказался комсомольцем, как и предполагалось, и что-то со знающим видом объяснял кучке пенсионеров. Я этого умничанья не понял и решил, что, судя по подобным лидерам, комсомолу в нашей стране пришел полный конец. Пухлый Маляров никак не был похож на персонажей фильмов о комсомольцах первых советских пятилеток. Недавно Маляров умер, и это определенным образом его очистило. Смерть всех рано или поздно очистит и подравняет. И бедных, и богатых, и комсомольцев, и националистов. Никто не сжульничает - все мы рано или поздно сдохнем.
5. Партия
Я переехал на Филевский парк, к Антонине Ивановне, знакомой моей тетушки. Прекрасная пожилая женщина тетя Тоня имела настоящую московскую семью - мужа-пенсионера и демократа, впадающего в нерегулярные запои, и сильно пьющую дочку Таню, которая мыла поезда на Киевском вокзале и общалась духовно с полными бомжами, хотя когда-то закончила Бауманское училище, имела прописку, хорошее жилье и многие другие блага коренного обитателя столицы нашей Родины.
Тетя Тоня была божьим человеком и решила вовсе не брать с меня денег. На новом месте я первым делом высыпался от души и именно по этой причине не попал на демонстрацию 1 мая 1993 года. Вечером раздался из зала истошный вопль деда-демократа:
- Ишь, хулиганы чего устроили - драка какая, ОМОНовца задавили насмерть! Давить их надо, Борис Николаевич! - шипел дед воображаемому Ельцину прямо в линзу кинескопа.
И как я мог проспать такой знаменательный день в жизни страны! Досада, да и только.
В тот день московская милиция решила пошутить с несколькими тысячами демонстрантов и то тут, то там начала перекрывать движение людей. Люди не поняли, не на шутку удивились и вступили в бой с силами правопорядка. ОМОНовцы били ветеранов войны, старух и прочих лиц, подвернувшихся под руку. Я целиком и полностью был на стороне демонстрантов. Иначе не могло и быть, для левой оппозиции слово "Приднестровье" было важной темой идеологической войны с Системой, сложившейся после 1991 года в верхах политической власти страны. Ельцин и все его сподвижники являлись для меня олицетворением сил Мирового Зла, уничтожившего мою Родину. Приднестровье же на территории бывшего СССР имело славу оплота красно-коричневых, реваншистских сил. Там не громили памятники Ленину, а регулярно возле них фотографировались и возлагали цветы. Конечно, оказавшись в Москве, я мог примкнуть только к силам, симпатизировавшим молодой Республике. И не я виноват, что именно эти силы оказались "красно-коричневыми".