- Ольга! - сказал Шатилов, и губы его вдруг дрогнули. - Родная вы моя! Судьба моя давно решена. Еще в тот год, как я вас в Малиновке увидел. С тех пор я, может, и доброй жизнью живу, да не такой, как хотелось бы.
Ольга слушала, боясь проронить хоть слово. "Значит, любит… Не забыл… Милый, хороший…"
- Оля, - сказал вдруг Шатилов незнакомым ей, жестким, суровым тоном, - не могу я больше так. Скажи, как решаешь: либо мне отказаться от тебя навеки, либо своей назвать…
Он наклонился к ней, она почувствовала на щеке его горячее дыхание.
- Мне тебя отец твой завещал, - проговорил он тихо, почти со стоном. - Моя ты… Тоской моей по тебе во все эти годы вымолил я у бога счастье. Ты - мое счастье. Одна ты. Так ведь? Скажи скорее. Будешь женой моей?
Таким она еще никогда не видела его.
- Буду, - прошептала она, потупившись.
Он взял ее под руку, прижал к себе, и они медленно пошли дальше, тесно прижавшись друг к другу.
В эту минуту подле них раздался голос Катерины:
- Насилушку пробились… А что мне, Олюшка, Борис Феоктистыч рассказать обещается!.. - Как всегда, когда Катерина бывала с Ивониным, она вся точно сияла, и Ольга с нежностью глядела на нее.
- Я хочу сообщить Кате то, что узнал за эти месяцы насчет Крылова, - сказал Ивонин. - Когда покойная императрица узнала про его действа в Иркутске, она повелела сенату произвести кратчайшим путем следствие. "Надобно, чтобы слезы неповинных поскорее удовольствованы были, а с сим злодеем, несмотря ни на какие персоны, поступлено было", произнесла она. Увы! С ее смертью следствие приостановилось, ибо покровитель Крылова, господин Глебов, вошел в небывалый фавор. По предложению Глебова, сенат лишил Крылова чинов, а в прочем дело с нем постановлено было прекратить.
Ивонин повернулся к слушавшей его с напряженным вниманием Катерине и сказал:
- Я намеревался действовать через жену Александра Иваныча Глебова, Чоглокову, которой представлен был. Но тут взошла на престол новая императрица. Не хотел я вам до времени о том говорить, чтобы пустых обещаний не давать, - теперь же сказать уже можно: я написал прошение государыне, и скоро последовало поручение самым именитым мужам составить записку о происшествиях в Иркутске. Два графа Воронцовы, Разумовский, Шаховской, Бутурлин и Василий Иваныч Суворов представили этот доклад. В сенате он особливо разбирался.
- Борис Феоктистыч! Расскажите, христа ради. Может, сердце мое поуспокоится. Ведь я обидчику своему ни одной слезинки не простила.
Всегда спокойная, Катерина теперь вся дрожала.
- Полно! Полно, Катя, - приговаривала Ольга.
- Государыня лично явилась в сенат, - сказал Ивонин, - и произнесла речь о событиях, приключившихся в Сибири. Затем она подписала приговор, которым повелевалось Крылова высечь в Иркутске кнутом и сослать на каторгу в работы вечные.
Катерина медленно перекрестилась.
- Внял господь моим молитвам! Есть, значит, закон в стране нашей. А что же господин Глебов?
- Он тем же постановлением сменен с генерал-прокуроров и уволен в чине генерал-поручика со службы.
Ольга потянулась к Катерине и поцеловала ее в щеку.
- Ну, вот и отлились слезы твои. Теперь, как приедешь в Иркутск…
Она вдруг осеклась и лукаво покосилась на подругу.
- Я не вернусь в Иркутск, - зардевшись от смущения, сказала Катерина. - Мы с Борисом Феоктистычем решили в синод обратиться, чтобы мне развод с мужем дали, а после нас повенчали. Деточек попрошу у мужа: он не злой, отдаст… Куда ему их без меня пестовать. А Борис обещал их любить… как меня, говорит, любить будет…
- Нет, дорогая, так, как тебя, никого не смогу любить. Но буду для них не отчимом черствым, а подлинным отцом. В том клянусь тебе.
Он взял руку Катерины и поднес ее к своим губам.
- И, что ты! Что люди подумают! Офицер, а простой бабе руку целует. Разве ж я графиня какая! Со мной то не пристало.
- Если кому пристало, сударыня, так вам, - молвил Шатилов и, взяв другую руку Катерины, в свою очередь, поцеловал ее. - Борис! Ты-то хорош! Ни слова не поведал! Вот она, дружба!
- Дружить дружи, а люби врозь, - рассмеялся Ивонин. - Где же у тебя глаза были? Небось, Ольгунька не удивляется.
- Ну, вот еще! Чего же сравнивать! Женщины за версту такие вещи видят.
Они вышли на Мойку.
- Зайдите, господа офицеры, - сказала просительно Катерина. - Мы вас блинами накормим. Птичек послушаете!
- Нет, Катя, не зови! У нас с Алешей важное дело есть.
- Это какое же? - удивился Шатилов. - Не знаю что-то.
- Сейчас все расскажу. Завтра вечером придем. Ждите гостей тогда.
Они распрощались и, подождав, пока женщины скрылись в доме, быстро пошли по улице.
- Алексей, - сказал Ивонин тотчас же, - хочешь ли ты Тагена изловить? Или вовсе о нем забыл?
- Забыть не с чего. Счеты у меня с ним старые. Да не о том речь, что виноватого сечь, а о том, где он. В день, когда Мирович произвел свое покушение, Таген бесследно скрылся. Его всюду ищут, но нигде не обнаружили.
Помолчав немного, он добавил:
- Я недавно решился у государыни спросить, отчего Тагена не арестовали, понеже его шпионом Фридерика считали. Она не сразу ответ дала, а потом сказала: было, дескать, много всяких шпионов. Фридерик добывал секретные сведения из дрезденской министерской канцелярии, от австрийских офицеров, от саксонского резидента в Петербурге Функа, из штаба Фермера, от великого князя Петра Федоровича, от курляндского камергера Мирбаха, от русского посла в Гааге Головкина, от голландского министра при русском дворе Сварта, от шведского посланника Горна и от многих других персон. Всех их было не переловить. Вышло же, что Таген нашкодил больше, чем она предполагала, и она ныне весьма сожалеет, что оставила его на свободе.
- Вот что, Алексей, - проговорил Ивонин, оглядываясь по сторонам: - чудится мне, что я сегодня видел твоего Тагена.
- Где? - крикнул Шатилов остановившись.
- Не шуми! Вот послушай-ка! Когда ты с Ольгой ушел вперед, я вдруг услыхал за спиной немецкий разговор. Кто-то, уверенный, очевидно, что его не поймут, приказывал ввечеру ждать на Фонтанке, а другой, подобно слуге, смиренно обещал быть исправным. И показалось мне, что сей второй назвал первого господином Тагеном. Я повернулся и увидел высокого человека, с лицом дворянина, но в простом мужицком армяке. Другой же хотя шел рядом с первым, но с большой почтительностью.
- Что же ты не схватил его? - снова вскипел Шатилов.
- Экой ты… Да разве я не пытался? Тебя звать было некогда, я рванулся к молодцу в армяке, но он заметил это и, согнувшись, юркнул в народ, таща за собой и второго. До него было шпагой достать, а догнать не удалось: сам знаешь, какая тьма людей, через минуту и след простыл.
- Чорт! Вот грех какой!
- Я теперь так думаю: ведь ему неведомо, что я слышал его разговор, тем паче, они говорили на швабском наречии, здесь его почти никто не знает, я от одного пленного выучился. Может статься, он вечером будет на Фонтанке. Попробуем сходить туда. Полицию звать не будем, а то еще спугнем птенчика; пожалуй, думать надо, и вдвоем сумеем управиться.
Шатилов тотчас согласился. Порешили встретиться, как стемнеет, и устроить на Фонтанке засаду.
- А пока прощай! Я в синод пойду.
- Желаю успеха.
Шатилов хотел было рассказать другу о том, что произошло у него с Ольгой, но смолчал: вот уж изловят Тагена, после придут на Мойку, и там он преподнесет Борису эту новость. Катерина, конечно, уже знает. А Ивонин узнает последним - за то, что сам скрытничал.
Шатилов пошел быстрым шагом. Впечатления дня роились в нем, обгоняя и заслоняя одно другим. Казнь, пред стоящая засада и, главное, Ольга…
Во дворце было по-обычному светло и шумно. Шатилов миновал общую залу с почти свободным входом, прошел мимо караула кавалергардов через Тронную залу, миновал второй караул у двери в Бриллиантовую залу и был введен дежурной фрейлиной в спальню государыни.
Она сидела на своем обычном месте: на стуле у стены. Поблизости от нее стояла кроватка, в которой спали, укрытые атласным одеяльцем, ее любимые маленькие собачки. На Екатерине было шелковое платье молдаванского фасона: сверху лиловое, под ним белое. Поблизости, на столике лежала папка с бумагами, на ней - серебряный колокольчик.
Шатилова ввели в момент, когда производилась церемония наколки головного убора. Изящный кружевной чепец накалывала гречанка Полокучи, пожилая и глухая женщина. Булавки держали фрейлины, сестры Зверевы, увядшие красавицы, в молодости сводившие с ума весь Петербург. Нарумяненная длинноносая девица Алексеева держала блюдо со льдом. Императрица обтирала лицо льдом и разговаривала:
- Прошлого весною я послала на юг инженера Гейскона; он выехал второго мая, в день моего рождения, когда мне исполнилось тридцать четыре года. Он сказал, что я счастливая, и этот день будет знаменем удачи его экспедиция. Ныне он доносит, что нашел залежи железной руды и угля, и представляет прожект устройства на реке Лугане литейный завод.
- Вы и есть счастливица, государыня, и счастья вашего избыток достанется всем нам, - отозвался ее собеседник.
Шатилов украдкой рассматривал его: старик лет семидесяти, но еще бодрый, с умными, хитрыми глазами.
- О, вы делаться льстец, граф! Да и что такое счастье? Оно есть не так слепо, как обыкновенно думают. В доказательство я делаю такую силлогизму; первая посылка качества и характер, вторая - поведение; вывод - счастье или несчастье.
Старик тихо сказал по-французски какую-то фразу, и Шатилов скорее по движению губ угадал ее, чем расслышал: "И вот пример тому - императрица Екатерина Вторая и император Петр Третий".