Петербург, шумные балы, разговор с великой княгиней - все это уже быльем поросло. Бешено скача из столицы с рескриптом о противодействии сепаратистским попыткам Пруссии, Шатилов чувствовал, что с каждой верстой весь этот мир блеска, мишуры, интриг и хитросплетений словно расплывается в морозной дымке, становится призрачным, и все, что еще день назад казалось таким важным, уже начало терять цену. Иногда только с сожалением вспоминал он о неразоблаченном Тагене, да попрежнему неотвязно ныла где-то на самом дне сознания, в сокровеннейшем уголке души, мысль об Ольге. Но власть над ним уже приобрела та жизнь, с которой он за год успел неразрывно сродниться.
Он понял, что в столице все время тосковал по этой жизни, по армии, по трудностям и постоянной новизне походов, по солдатским песням, то унылым, то безудержно залихватским, по волнующему напряжению битв и по суровой, мужской боевой дружбе.
В главной квартире многое изменилось. Салтыков болел, и его часто и подолгу замещал Фермор. Алексей Никитич отдавал должное опытности и предусмотрительности Фермера, но не мог побороть антипатии к нему. Он мирился с тем, что у Фермора не было широты кругозора и горячей веры в русское оружие, которые так пленяли в графе Петре Семеновиче, но он не мог простить Фермору его холодного педантизма и постоянной заботы о прусских жителях в ущерб русским солдатам. Поэтому Шатилов был даже рад, когда генерал-лейтенант Суворов вытребовал его к себе.
Все лето он провел в разъездах, закупая муку, овес и картофель; ранней осенью Суворов послал его с рапортом к главнокомандующему. Сделав доклад, Шатилов тотчас же пустился на розыски своего друга, как ребенок, радуясь предстоящей встрече, Он нашел его только вечером, завертел, закружил в объятиях.
- Пусти, ошалелый! - отбивался Ивонин. - У меня дела еще.
- Эва! Завтра на заре я уезжаю, так уж эту ноченьку твои дела подождут.
- Ин ладно.
Они вышли на высокий берег, окаймленный густым тёмным кустарником. Под ногами шуршал разметанный багрянец листьев. По черной реке катилась светлая дорожка.
- Одер, - задумчиво сказал Ивонин. - А у славян издревле Одрой сия река прозывалась. Уже и забыто, что во всех сих местах славянские племена жили и на костях их пруссы свое благополучие воздвигли.
- Да еще и тем недовольны. Снова хотят славянские земли заглотнуть.
- На сей раз не выйдет… Одначе рассказывай.
Выслушав Алексея Никитича, он вздохнул.
- Вечно та же история. Тотлебен да Корф стращают, что нас же в Европе северными варварами звать будут, Фермор их в сем поддерживает; в результате русские солдатушки и кровь льют и голодные ходят, а прусские бауэры мошну набивают. Запрошлую неделю консилиум в главной квартире был…
- А кто нынче в ней состоит? - перебил Шатилов.
- Генерал-квартирмейстером Штофельн, начальник артиллерии - Глебов, начальник инженеров - Муравьев, штаб-доктор - Кульман, главный провиантмейстер - Маслин. Да что в них толку при Ферморе! Крепка тюрьма огородою, а рать - воеводою. С Петром Семенычем они вовсе по-другому толкуют.
- Что же он? Совсем занемог?
- Борется с недугом. То сдаст командование Фермору, то снова, чуть полегчает ему, в должность вступит, хоть иной раз и в великом жару… Так вот на консилиуме заслушаны были доклады товарищей твоих по провиантмейстерской части: офицеров Корсакова, Груздавцева и Бока. Все то ж показали, что от тебя сейчас слышу, а толку чуть.
Они помолчали.
- О чем же еще главная квартира суждение имела?
Ивонин оживился.
- Еще о хлюсте этом, о Тотлебене. Уже его и Фермор не стал переваривать. И то сказать: в его отряде завелись многие женщины, тащат с собой разного скарбу. До того дошло, что некоторые офицеры в неприятельский лагерь на пароль ездили и там шнапс с зейдлицевскими молодчиками пили. Фермор назначил было заместо Тотлебена генерала Еропкина. Но разве этакого объедешь! Тотлебен в Петербург кляузу настрочил, и все попрежнему пошло.
Издали донеслась солдатская песня. Голоса звучали стройно, ладно.
- Славно поют, - промолвил Шатилов. - В одной тюрьме сидеть, в одном полку служить - споешься.
Песня гремела:
Вы, солдатушки уланы,
У вас лошади буланы,
Москву-город проезжали,
В деревеньку заезжали,
Ко вдовушке забегали.
Ночевать к ней попросились:
"Пусти, вдова, ночевати".
Пенье неожиданно оборвалось, и чей-то тонкий голос надсадно зачастил:
Я не знаю, как мне жить
В свете беспорочно
И жизнь всю расположить,
Чтобы было прочно.
Петиметры говорят,
Что я живу скупо,
А скупые говорят,
Что я живу глупо.
- Это уж не иначе, как со столичным образованием, - засмеялся Ивонин. - Должно, служил допрежь в камердинерах. Пойдем-ка к ним, Алексей.
Когда они подходили к костру, вокруг которого сидели и стояли солдаты, тот же надсадный голос рассыпался быстрой скороговоркой:
Чем хотите, колотите:
Поленом по коленам,
Кирпичищем по плечищам,
Головешкой по головке…
- Тьфу! Уймись, дурень! - с сердцем сказал кто-то.
Вокруг засмеялись на разные лады.
- Ай да Емковой!
- Емковой! - приостановился Шатилов. - Это не тот, что у покойного Микулина служил?
- Тот самый. Сейчас он, в свой черед, канониром при гаубице. Мужик - что золото. Да вот сам посмотришь. Емковой, поди-ка сюда! - крикнул он, выходя на свет.
Солдаты нестройно поздоровались: по тому, как многие из них заулыбались, Шатилов понял, что его друга здесь хорошо знают и любят.
- Чего изволите, вашбродь? - не спеша приблизился Емковой.
- Вот премьер-майор интересуется, как живется тебе.
- Благодарствуем на этом. Только какое же солдатское житье? Известно: под голову кулак, а под бока и так.
- Я Евграфа Семеныча знавал, - тихо проговорил Шатилов. - Не забыл, поди?
Емковой истово перекрестился.
- Царство ему небесное! Вовек не забуду. Голубиной души человек был, и антилерист знатный: он меня обучил бомбардирскому делу.
- Ты все еще в Углицком полку?
- Никак нет! Во втором Московском… Нас оттуда, почитай, с полсотни сюда переведено.
- Надоело тебе, небось, по чужой земле таскаться?
- А то… Сейчас, вашбродь, сенокосица. Стоги-то духовитые, теплые. Как подумаешь, - эх, мать честная!
- Все война, - сказал Ивонин.
Солдат покачал головой.
- Что же войну корить! Иной раз и за нож возьмешься, коли разбойник нападет. Война трудна, да победой красна.
У костра чей-то голос добавил:
- Особливо, ежели с прусачьем воевать доводится. Эти нас, как пауки, сосали.
- Лес сечь - не жалеть плеч, - отозвался другой.
- Слово-то какое! - восхищенно сказал Шатилов. - Прусачье! Кто это придумал?
- Промеж себя завсегда так его называем, - отозвался Емковой. - Касательно же войны, если дозволите наше простое солдатское слово молвить, то мы, значит, так судим: когда поля межуются, то по стародавнему обычаю парнишек на меже секут, чтобы помнили, значит, где межу проложили. Эвон и немчуру надобно, как границу сделают, накрепко высечь на ней. Дескать, мол, войной да огнем не шути.
- Правильно, Емковой, - серьезно сказал Ивонин, - давно пора так-то. Ну, прощайте, братцы. Авось, мы еще поучим немца. И не на границе, а в самом его дому.
- Каковы? - сказал Шатилов, когда они немного по-отдалились. - Хоть война с прусачьем трудна, да победой красна. Вот он, наш солдат.
- Нет его лучше во всем свете, - тихо, даже как бы торжественно сказал Ивонин: - и храбр, и силен, и духом бодр… Одного только недостает.
- Чего же?
Ивонин с силой сказал:
- Достойного военачальника. Таких солдат не Фермор и даже не граф Салтыков вести должен.
- А кто? - горячим топотом сказал Алексей Никитич. - Есть ли такой?
- Сперва полагал я так о Захаре Чернышеве. Его в ноябре прошлого года из плена выменяли, и он себя очень похвально с той поры выказал. Однако вижу, и Чернышев не тот. Армии новый Петр нужен: кто бы всю силу ее молодецкую в одно собрал да взорлил над Фридериками и Даунами… - Он вдруг осекся и словно нехотя проговорил: - Может, и есть такой! С самого Кунерсдорфа присматриваюсь. Великих дарованиев человек. А выйдет ли что? Про то, кто ведает? И не спрашивай сейчас больше об этом.
Они долго шагали молча, и длинные их тени бежали рядом с ними, то отставая, то перегоняя их на капризных поворотах тропинки. Подул сильный ветер. Листва на деревьях шепталась чаще и беспокойней. С реки все явственнее доносился плеск волн.
- К непогоде, верно, - сказал Шатилов. - Осень близится. Что ж в главной квартире? До конца года собираются марш-маневры предпринимать? План-то есть у них?
- Какой же план! - со скукой возразил Ивонин. - Цесарцы все так же от решительных действий уклоняются. Даун опять хочет нас в первый огонь втянуть, а сам отсидеться за нашей спиной. Но на сей раз мы уже научены. Петр Семеныч хочет ограничиться операциями в Померании, имея целью взять Кольберг и укрепиться на Балтийском побережье. А вместе с тем, дабы показать всю ненадежность положения Фридерика, совершить набег на Берлин. Для этой цели будет выделен особый отряд.
- Когда сие предстоит? - живо спросил Шатилов.
- Полагаю, в будущем месяце. Посмотрим, так ли уж далеко до прусской столицы. Но пока - молчок.