В этот час библиотека была пуста: в будние дни сестры читали книги в определенно установленное время с утра, и только в праздники желающие могли проводить за книгами хоть целый день, а по субботам и воскресеньям игуменья устраивала чтение вслух и обсуждение тех или иных произведений и давала сестрам задания на неделю: каждая должна была прочесть что-нибудь и потом пересказать всем остальным, или сочинить эпиграмму на прочитанное, или составить вопросы для обсуждения. Всё это Анна рассказала императору, пока тот оглядывался вокруг, а затем, подойдя к одному из шкафов, откинул крючок на дверце, открыл и взглянул на лежавшие на полках книги.
– Да, библиотека, как видно, у вас богатая! – промолвил он. – И сестры всё это читают?
– Мы стараемся, государь, – ответила Анна, – но, конечно, тут главная читательница наша мать игуменья. Думаю, не меньше половины книг сюда перешло из ее домашней библиотеки. А потом она собирала еще, переписывала сама, и из других монастырей ей присылали, даже издалека, из Палестины!.. Матушка уж сколько всего перечитала! И память у нее – дай Бог каждому! Может наизусть рассказывать целыми кусками! Она и сестер учит, у нас все образованы, даже те, кто при вступлении в обитель мало что знал…
В шкафу, который открыл Феофил, оказались мирские книги: на одной полке император обнаружил обе поэмы Гомера, список трагедий Еврипида, и кодекс с Софоклом; выше полкой лежали исторические сочинения – Иосиф Флавий, Фукидид, Геродот… Феофил открыл соседний шкаф: тут были творения святых отцов. Рядом с толстым томом слов Григория Богослова император обнаружил небольшую книгу в кожаной обложке, украшенной прорисованным золотом изображением Христа. Феофил раскрыл рукопись в начале и прочел: "Господина Иоанна из Дамаска третье защитительное слово против порицающих святые иконы". Мансур! Феофил когда-то прочел его первое слово на ту же тему, но оно не показалось ему убедительным, второе читать он уже не захотел, а третьего даже никогда не держал в руках.
"Во-первых, что́ есть икона? – читал он. – Икона, без сомнения, есть подобие и образец, оттиск чего-либо, показывающий собою то, что изображается. Но, во всяком случае, изображение не во всех отношениях подобно первообразу, то есть изображаемому, ибо одно есть изображение и другое – то, что изображается; и конечно видно различие между ними: это есть одно, а то есть иное. Я говорю вот что: изображение человека, если и носит отпечаток телесных черт, однако не имеет душевной силы, оно не живое, не мыслит, не издает звуков и не двигает членами…" В чем-то это любопытно перекликалось с написанным синкеллом рассуждением по поводу икон, где Грамматик доказывал, что иконопоклонники философски непоследовательны: "Если человек определяется как "существо смертное, обладающее способностью размышления и познания", как же возможно вверять вещам бездушным и недвижным задачу показать то живое движение, обладанием которым Бог-Творец наделил всё разумное? Соответственно, поклоняющиеся Слову не могут назвать такое, сделанное из красок чудовище, "смертным", ни "наделенным способностью размышления и познания"…" Феофил вспомнил, что покойный патриарх Никифор поносил иконоборцев за то, что они "несмысленно" считают, будто образ должен во всем отражать первообраз: очевидно, он тут следовал за Мансуром…
Император листал дальше. Это слово было посвящено видам образов и родам поклонения, а в конце Дамаскин призывал: "Братие, христианин познаётся по мере его веры. Поэтому приходящий с верою получит обильную пользу… Итак, да примем предание Церкви правым сердцем и без многих размышлений! Ибо "сотворил Бог человека правым, а эти взыскали многих размышлений"…" Феофил закрыл книгу. "Ну, да, – подумал он насмешливо, – нечего размышлять, веруй, и всё тут!.. Всё просто… Только вот… как же она-то, при ее любви к философии – тоже не размышляет?.. Впрочем, их Студит много нафилософствовал… Может, для нее это убедительно…"
Он подошел к шкафу у противоположной стены и обнаружил там философские книги. Император открыл первую попавшуюся рукопись, и сердце у него стукнуло и заныло: это оказался список диалогов Платона, и начинался он с "Пира". Феофил переворачивал страницы, и сердце ныло всё сильнее. Диалог с Диотимой…
""Некоторые утверждают, – продолжала она, – что любить – значит искать свою половину. А я утверждаю, что ни половина, ни целое не вызовет любви, если не представляет собой, друг мой, какого-то блага…"Нельзя ли поэтому просто сказать, что люди любят благо?" "Можно", – ответил я. "А не добавить ли, – продолжала она, – что люди любят и обладать благом?" – "Добавим". – "И не только обладать им, но обладать вечно?" – "Добавим и это". – "Не есть ли, одним словом, любовь не что иное, как любовь к вечному обладанию благом?" – "Ты говоришь сущую правду"…"
Феофил положил книгу на место и задумался. По окончательному определению Платона, любовь это "стремление к бессмертию"… Если истолковать это по-христиански, то надо любить лишь Того, Кто дает бессмертие, стремиться только к Нему, а не к смертному человеку… И Кассия поступила в высшей степени философски, приняв постриг, всё правильно… Но почему так больно?.. Всё равно он любит ее, а Бога… Бога, если уж говорить по всей строгости, он и не начинал любить! "Если любите Меня, соблюдите Мои заповеди", а "кто нарушил одну из заповедей, стал повинен против всех", – и раз так, он ничего не соблюл по-настоящему, даже из того, что пытался… И если говорить о его самом сильном желании, то это вовсе не желание угодить Богу и соблюсти заповеди, нет: он хочет ее, и душой, и телом… Но что же делать? Он боролся столько лет, и всё напрасно… Похоть? Но ведь не только же! Даже странно, почему во всех аскетических писаниях говорится только о похоти, как будто больше никакой причины для влечения не может быть! Если б дело было только в этом, побороть это было бы легко, тем более, что у него есть жена!.. Но тут дело в душевном сродстве. Тогда, на выборе невест, он это больше чувствовал, чем знал… так что ж! Теперь он видит, что не ошибся! Где бы он мог еще найти такую девушку?! "Свою половину"!.. И это страсть души и тела одновременно… Впрочем, телесную страсть и Платон советовал сдерживать и жить "в единомыслии, владея собой и не нарушая скромности, поработив то, из-за чего возникает испорченность души, и дав свободу тому, что ведет к добродетели", чтобы по смерти "стать крылатыми и легкими"…
"Нет, я не аскет и не философ! – подумал Феофил с горечью. – Даже если б я поборол вожделение плоти, всё равно остается это душевное влечение, а ведь надо любить прежде всего Бога!.." Но, быть может, эта страсть души так мучит его, заставляя забывать о Боге и роптать, как раз потому, что до сих пор остается без пищи? Если б Кассия стала его женой, была бы рядом, всё могло бы быть вполне по-философски, разве нет?.. Наверняка!.. Но неужели она и тогда была такой умной, что всё вот так определила, рассчитала… решила "стремиться к бессмертию"?.. А он видел в ее глазах страсть… тогда… Всё-таки надо узнать, почему! Раз уж он пришел сюда…
Впрочем… столько лет прошло! Может, для нее это было всего лишь мимолетное впечатление, которое забылось… через неделю, месяц, год? С чего он взял, что она полюбила его так же, как он ее?.. Хотя, если по Платону, то… "своя половина"… Но даже если он и оказался ее "половиной", это еще не значит, что с ней все эти годы происходило то же, что с ним!.. Ведь она удалилась сюда ради Бога, и стремление к Богу должно преодолеть всё… Может, ей вообще теперь неприятно вспоминать ту историю, то увлечение… Не потому ли она и не вышла приветствовать его? Ведь она должна была тут умереть для мира… А он хочет с ней говорить… Путешествие в царство мертвых! Он пришел выяснять причину полученного двенадцать лет назад отказа… у покойницы! Не безумие ли? Не уйти ли, пока не поздно… от греха подальше?.. По сути своим явным нежеланием встречаться с ним она говорила: "Ты ничего не изменишь, ничего не узнаешь, уходи". Очень аскетично, прямо как в патериковых историях, где монахи не желали не только смотреть на женщин или встречаться со своими родственниками, но даже беседовать с другими монахами… И если он уйдет, это будет благочестиво! Очень!..
Кассия!.. Он опять вспоминал их поединок взглядов во время смотрин. Возможно, если б он не был уверен в том, что она тоже полюбила его, он бы ушел сейчас и оставил ее в покое… Но она полюбила – и отвергла! Ради монашества? Тогда почему она ушла в монастырь не сразу, почему тянула?.. Вопросы, вопросы без ответов!.. Уйти, так и не поговорив с ней – о, да, это было бы благочестиво, но… "Сколько лет я мучился! Всё, хватит… Больше не хочу! К дьяволу всё это благочестие! Хочу ее увидеть! Хотя бы увидеть…" Что может произойти, если он "хотя бы" увидит ее, – об этом Феофил старался не думать.
– Что ж, – сказал император, закрывая шкаф и поворачиваясь к Анне, – мать игуменья почему-то не торопится выйти, а мне настоятельно нужно расспросить ее кое о чем. Посему я бы просил тебя, госпожа Анна, показать мне, где ее келья.
Он сказал это как можно более сухим тоном, сопровождая слова жестким взглядом, и по беспокойству, мелькнувшему в глазах монахини, понял: она подумала, что он хочет говорить с игуменьей насчет икон. "Прекрасно! – усмехнулся он про себя. – Всё-таки от отца я унаследовал какие-то актерские способности!"