…Вскоре после смерти Сардского архиепископа Флорина заявила, что уходит в монастырь, решив превратить в обитель собственный особняк в Псамафийском квартале. Августейшую чету эта новость не огорчила: Феодора после разговора о пророчестве была сердита на мать, а Феофил никогда не испытывал к теще особых симпатий; впрочем, император выделил ей значительную сумму на постройку храма в новосозданной обители. Каломария вообще сказала, что мать "могла бы это сделать и раньше", сразу после смерти отца, "при ее-то благочестии", а Петрона не без яда заметил, что "для некоторых благочестие это такой молоток, чтобы стучать окружающим по голове"…
Феофил действительно был недоволен тем, как обернулась история с допросом Евфимия: посылая Арсавира с Феоктистом на остров Святого Андрея, он не предполагал, что они в своем усердии переусердствуют.
– Вот тупицы! – сказал он в сердцах синкеллу. – Теперь, пожалуй, из-за них меня станут обвинять в том, что я приказал убить этого старика! А Феоктист оправдывается: мол, он никак не мог поверить, что Евфимий ничего не скажет даже под бичами…
– Сардский владыка всегда был упрям, – заметил Иоанн. – Что делать! Не огорчайся, государь. Не думаю, что это вызовет много обвинений против тебя. Евфимий, как ни поверни, повинен в государственном преступлении – как еще назвать это их "пророчество"? А по политическим делам и не такое бывало при прежних государях… Если кто и будет слишком возмущаться, то всё те же иконопоклонники. Но они всегда недовольны, такое уж у них занятие, – Грамматик насмешливо улыбнулся.
– Наверное, ты прав… Впрочем, если меня эта история и огорчает, то не слишком. Я просто в последнее время бываю раздражителен… Иногда, знаешь ли, очень раздражает, когда не можешь понять, зачем в твоей жизни происходят некоторые вещи!
– Да, акростих жизни невозможно прочесть так быстро, как нам того хочется.
– Хорошо бы, если б его хоть когда-нибудь стало возможно прочесть! – Феофил побарабанил пальцами по подлокотнику кресла. – Скажи-ка мне отче… Если б я пришел к тебе на исповедь и спросил, идти мне на "маневр" или нет, что бы ты мне ответил?
– Государь, – ответил синкелл, пристально взглянув на императора, – если ты придешь ко мне на исповедь и задашь такой вопрос, я дам тебе ответ в меру моего понимания. Но только если ты придешь на исповедь. В духовной жизни я не люблю условных вопросов и ответов. То, что я могу сказать тебе, будет или верно, или неверно. Ты же в любом случае всё равно поступишь так, как сам сочтешь нужным. Поэтому нет смысла говорить об этом. А на исповедь ко мне ты не придешь. По крайней мере, сейчас.
Феофил усмехнулся. Иоанна не обманешь!.. Да, он прав: сейчас императору не хотелось исповедаться у него. Исповедь в посты у патриарха ни к чему не обязывала: можно было назвать грехи в общих словах, получить разрешение, и всё – Антоний, если кающийся сам не задавал ему вопросов, никогда не пытался говорить каких бы то ни было поучений. С Иоанном так, разумеется, не получится. Если б император решил исповедаться у игумена, то не для того, чтобы просто получить разрешение от грехов, а для другого. Оба прекрасно это понимали, и именно к этому другому Феофил сейчас был не готов: он подозревал, что исповедь у синкелла будет тем, что можно назвать "мечом обоюдоострым, который проходит до разделения души и духа, составов и мозгов", знал, что это не может быть не больно, – и боялся этого. Когда-то ему думалось, что Иоанн попросту не сможет понять его страданий, а значит, и подать нужный совет, потому что сам никогда не испытывал такой страсти; теперь Феофил сознавал, что игумен, пожалуй, мог бы понять его лучше, чем кто бы то ни было, – и, однако, василевс не был готов к такому разговору… Он слишком ко многому обязывал бы, а император… Да, Иоанн и тут был прав: в вопросе о "маневре" Феофил не послушался бы никого, кроме себя. Он еще колебался, но… был ли это вопрос благочестия или всего лишь вопрос времени?..
– Ты прав, отче, – сказал он. – Но если… "маневр" осуществится… я приду к тебе на исповедь, – император говорил это, не отрывая взгляда от лица синкелла, но так и не смог прочесть ни намека на тайные мысли Иоанна.
– Как тебе будет угодно, августейший.
7. Знамения
Кто первый выдвигает обоюдоострый довод, тот обращает его против себя.
(Марк Фабий Квинтилиан)
После Пятидесятницы к Феофилу явился начальник прошений Стефан, сообщил, что "треклятый монах не желает отдавать долга", и спросил, каковы будут распоряжения василевса. "Ах да, этот отшельник!" – вспомнил император и удивился, как это он напрочь позабыл о нем.
Эта история началась еще в ноябре прошлого года, когда в Византий ко двору прибыли из Кивирриотской фемы жалобщики. Принятые василевсом, они сообщили, что некий Иоанн Эхил, бывший при императоре Михаиле наместником фемы, несправедливо отнял у них имущество, а теперь стал монахом, и взыскать с него что бы то ни было невозможно, поэтому пострадавшие "от великого произвола Эхила" просили василевса разобрать их дело и возместить убытки хотя бы за счет родственников нынешнего монаха Антония, богатых и занимающих начальственные посты. Феофил вызвал к себе Давида, брата бывшего наместника, и сказал ему, что надо восстановить справедливость. Давид растерялся: зная брата, он не верил, что Иоанн мог поступить несправедливо, но и привести решающих доводов в его пользу не мог, поскольку не знал в подробностях, за что именно и по какому суду было изъято имущество у жалобщиков. Давид попросил у императора отсрочки, обещая разыскать брата и лично доставить его ко двору, чтобы Антоний объяснил всё сам.
Бывший наместник подвизался в местечке Пандим близ Олимпа. Иоанн Эхил происходил из Палестины. Родители его были благочестивы и часто посещали одного отшельника высокой жизни, по имени также Иоанн, бывшего насельника Свято-Саввской лавры, подвизавшегося на горе недалеко от их городка. Они весьма почитали старца и однажды попросили его взять сына в прислужники. Монах согласился, поскольку был уже немощен, и мальчик приносил ему воду, хлеб и дрова, часто молился вместе с ним и читал ему Псалтирь – сам подвижник, до монашества занимавшийся разбоем, был неграмотен. Как-то раз старец после молитвы сказал Иоанну:
– Дитя, то, что я сейчас скажу, не в угоду тебе, но истину открою: ты выйдешь из пределов Сирии, будешь жить в ромейской земле, довольно времени пробудешь в миру, станешь правителем и военачальником, а потом отречешься от мира и послужишь Христу в монашестве.
Мальчик сообщил об этом родителям, и те сказали, что, верно, Бог открыл старцу будущее, что сын должен благодарить Господа за Его промысел и хранить себя чистым от всякого греха. Когда мать умерла, а отец вступил в новый брак, Иоанн, получив после матери наследство, вместе с братом Давидом и некоторыми другими христианами удалился из Палестины и, придя в византийскую фему Кивирриотов, поселился в приморском городе Атталии. Он был тогда цветущим юношей, высоким и очень мужественным на вид, и на него обратил внимание триерарх местного флота. Расспросив Иоанна о его происхождении и жизни, патрикий взял его на службу и немалое время испытывал в разных делах. Увидев, что Иоанн разумен, рассудителен и способен к начальствованию, триерарх доложил о нем императору Михаилу, а тот назначил Иоанна наместником в Кивирриотскую фему. На новом посту Иоанн строго относился ко всем нарушителям закона, а во время мятежа Фомы не только не поддержал восставших, но и по мере сил отражал их нападения, сохраняя верность Михаилу. По окончании бунта он побывал в Константинополе и, прожив там около десяти месяцев, возвратился в Атталию, обласканный императором. Несмотря на жизнь в миру, в брак Иоанн не вступал, но сохранял чистоту, усердно молился и строго соблюдал посты, памятуя предсказание о своем будущем монашестве. По молитвам Иоанна даже происходили исцеления. Однако время шло, росла его мирская слава, начальствование его было столь успешным, что его хвалили и ближние, и дальние – и вот, прорицание отшельника незаметно забылось, а вслед за забвением наместника постигло искушение. Быв приглашен однажды к одному из местных архонтов и увидев его дочь, Иоанн внезапно воспламенился такой страстью, что буквально потерял голову. Сначала он думал, что это "временное помрачение", много молился и почти ничего не ел, но страсть его только возрастала. Тогда, наконец, несмотря на довольно большую разницу в возрасте между ним и девушкой, он решил жениться, рассуждая в себе, что, по слову апостола, "лучше жениться, чем разжигаться". Родители девицы сочли его предложение за великую честь, и закипела подготовка к свадьбе. И вот, в самый разгар всех этих хлопот и приятных волнений, Иоанну сообщили, что его спрашивает какой-то монах. Черноризец, принятый наместником, по обычаю, со всяким почтением, сказал ему с поклоном:
– Авва Иоанн из разбойников послал меня к тебе, – и, вынув из дорожной сумы письмо, протянул Эхилу.
"Ты, чадо, сказанное тебе мною, смиренным, – говорилось в письме. – Ты словно не знаешь, что ты смертен и немного спустя покинешь эту жизнь. Зачем ты напрасно спешишь, торопишься переделать твои суетные дела? Тебе не предопределено иметь жену. Время мирской власти, о котором я говорил тебе, уже исполнилось, и тебе должно непременно вступить отныне на монашеский путь".
Прочитав это послание прозорливца, наместник отослал всех, удалился в свои комнаты и долго плакал там, а когда вышел, то уже не ощущал ни страсти, ни желания жениться. Угостив и приютив пришедшего инока, через три дня он отпустил его, а сам, призвав тайно самого верного слугу по имени Феодор, сказал ему, что бесповоротно решил стать монахом и нуждается в его помощи для осуществления своего намерения.