– Вот слова настоящего ученого! – улыбнулся император. – Впрочем, математика чисел легче, нежели… математика жизни.
– Числа не имеют свободной воли, – Лев тоже улыбнулся.
– И чувств… Святейший как-то сказал полушутя, что чувства родились из союза первобытного Хаоса с Тартаром и потому способны устроить для предавшегося им сущий ад. Ведь это по сути верно, как ты думаешь?
– Да, в целом это справедливо.
– В целом? Значит, ты признаёшь существование частных случаев, которые выпадают из общих правил?
– Я бы сказал по-другому, пожалуй, – ответил Лев, подумав. – Добровольное рабство чувствам действительно бросает человека в ад… сразу или позже, не суть. Но часто бывает так, что человек и не хочет этого рабства, но избавиться не может, хоть и прилагает все усилия… Это тоже ад, но другого свойства.
– Да, – усмехнулся Феофил. – Он еще злее, чем первый. Во много раз.
– Злее, да, – сказал Лев. – Но в этом аду есть надежда.
– Какая?
– Что Сошедший во ад сойдет и туда, разорит заклепы, и заключенным воссияет свет. Просто каждый проводит в этом аду свое определенное время… нужное для пользы его души.
– Польза души! И в чем она, по-твоему, заключается, философ?
Лев взглянул на императора. Очевидно, Феофил искал ответ на какой-то свой вопрос. "Но чем же я могу помочь ему? – подумал Лев. – Трудно советовать, не зная, в чем дело…"
– В том, чтобы понять то, что нужно, – сказал он. – Каждому свое… Когда ты в аду, то временами может казаться, что уже никогда не выйдешь, что это невозможно…
– Да, невероятно, при существующем положении дел.
– Но, как говорил Агафон, "вероятно и то, что много происходит невероятного", а уж христианам это тем более понятно: все наши догматы, в сущности, так или иначе "невероятны"…
Император молча перевернул несколько страниц рукописи и сказал:
– Между прочим, этот пергамент уже когда-то послужил для записи чего-то совсем иного… Ты заметил, что кое-где проступает соскобленный текст?
– Да, – Лев вглядывался в страницы. – Кажется, это сирийский… Любопытно!
– Ты знаешь сирийский?
– Увы, государь! Но если б и знал, прочитать это уже не сможет никто.
– Никто! – повторил император. – И тем не менее, пергамент хранит память о написанном…
Феофил встал, прошелся от окна к двери и вернулся обратно.
– Вот так и человек: ничто из бывшего уже невозможно в душе стереть до конца. Всё равно следы остаются, и душа помнит… даже если всё это не нужно, бесполезно, мешает… и никто никогда не прочтет эти письмена! Никто и никогда – как и этот сирийский стертый текст! А оно всё равно существует – там, в глубине, и не стирается!
Лев на миг поднял глаза на императора.
– Да, государь, это хорошее сравнение… Я как-то раз говорил с одной монахиней о подобном…
– И до чего же вы договорились?
– "Невозможное человекам возможно Богу".
Феофил чуть передернул плечами:
– Хочется верить, но не всегда верится… Тебе никогда не хотелось сбежать? От всего.
– Хотелось… Но это не выход.
– Для сильного человека. А для слабого?
– У язычников… для слабого был один выход. Христианам не оставлено и его.
– Но можно ведь просто бежать – не из жизни, а из данного места. Конечно, "этот клочок земли ничем не отличается от других, и живущие на нем испытывают то же самое, что и живущие на вершине горы"… Но иногда всё же очень хочется сбежать… Хотя вроде бы, – он саркастически улыбнулся, – чего мне желать? Многие бы сказали, что если уж я, сидя на троне, жалуюсь, то что же делать остальным!
– С трона, как и с паперти, выход один. Как сказал один философ, "спуск в аид отовсюду одинаков". Но, как сказала одна великая женщина, – Лев улыбнулся, – предпочтительнее умереть в пурпуре, чем сменив его на лохмотья.
– Притча о богатом и Лазаре вроде бы говорит обратное, – усмехнулся император.
– Она о другом – о том, что терпение ублажается, а невоздержание и немилосердие караются. Но невоздержанность и жестокосердие могут быть и у нищего. А терпение может явить и облеченный в пурпур. В Патерике есть рассказ о том, как монах искушался унынием и помыслы говорили ему: "Что ты тут сидишь, если ты всё равно никаких добродетелей не приобретаешь и не спасаешься?" А он отвечал помыслу: "Я сторожу эти стены Христа ради".
– Неплохо сказано! – улыбнулся император.
"Что ж… посторожим еще, – подумал он про себя. – Стен тут много! Есть, что сторожить… И есть, на что лезть…"
6. Архиепископ Сардский
Молю читающих книгу сию не устрашаться напастей, но разуметь, что мучения сии не к погублению, но на вразумление рода нашего.
(II Книга Маккавейская)
Через два месяца Сардский и Солунский архиепископы были арестованы: их обвинили в распространении клеветнических измышлений против императора. Пророчество в конце концов дошло до Феофила и вызвало у него, как и предвидела Феодора, только вспышку гнева.
– Похоже, им понравилось эта забава, – сказал он, обсуждая дело с патриархом и синкеллом. – Но я их отучу от таких игр!
Подобное пророчество действительно не было новым явлением. Месяцев за восемь до убийства императора Льва появились слухи о его скорой смерти, прорицание распространялось под именем Хинолаккского игумена Мефодия. Конечно, окажись игумен в Империи, он не ушел бы от тюрьмы и бичей, но в Риме он был недосягаем, а когда возвратился, ему были предъявлены уже иные обвинения. Второе пророчество касалось смерти императора Михаила, оно стало известно в столице почти сразу после его кончины, хотя на распространявшихся списках стояла гораздо более ранняя дата – 5 мая. Феофил не сомневался, что прорицание было фальшивкой, написанной после смерти отца. Оно было анонимным, но ходили слухи, будто автором является всё тот же Мефодий. Император послал на остров Святого Андрея чиновников, и они сурово допросили игумена, но Мефодий решительно отрицал свою причастность к этому делу. В конце своего царствования Михаил, уже предчувствуя скорую смерть, приказал освободить некоторых из заключенных по политическим делам, а другим, в том числе Мефодию и его соузнику, облегчить условия заточения. Однако им не пришлось долго наслаждаться этой передышкой: после допроса игумена вновь бросили в ту темницу, где он находился изначально. Ксенофонт, неожиданно как для тюремщиков, так и для самого Мефодия, захотел быть заключенным вместе с ним. Когда его спросили о причине такого странного пожелания – тем более, что он был уже стар и немощен, – он ответил, что "лучше умереть вместе со святым мужем, чем жить с нечестивцами", после чего его с побоями и руганью втолкнули к Мефодию, и обоих узников снова окружили мрак, насекомые, мыши, грязь и духота.
Хотя и третье пророчество было анонимным, очень скоро выяснилось, что оно распространилось через архиепископов Иосифа и Евфимия. Солунский владыка был заточен в той самой странноприимнице, где проживал, а Сардский попал в дворцовую тюрьму, где провел несколько дней, а затем был вызван к императору. Феофил в тот день был не в духе. Хмуро оглядев приведенного к нему старца – Евфимию шел уже семьдесят восьмой год, – он сказал:
– Ты, Евфимий, вроде бы монах и уже стар, вот и ходишь с трудом, я смотрю, и тебе бы надо заботиться о собственной душе, думать о переселении в мир иной и готовиться к нему. А ты принимаешь ежедневно толпы народа, как говорят, в том числе женщин, со всеми общаешься… Мало этого, ты распространяешь клевету и сеешь смуты в народе! Скажу прямо: ты ведешь себя подобно тем развратникам и безумцам, которые, вместо того чтобы заниматься собственными делами, лезут в чужие и, по слову апостола, "развращают целые дома, уча, чему не должно". Что за люди посещали тебя? И почему ты не живешь тихо в одиночестве?
Архиепископ поднял глаза на императора и ответил:
– Государь, ни я, ни мои единоверцы пока еще не получали приказа никого не принимать. Что же тут такого, если люди приходят побеседовать с нами? Твой августейший отец, когда выпустил нас из заточения, сказал нам, что мы можем жить, где угодно, принимать кого угодно из родственников, друзей или духовных чад и молиться о вашей державе. И вот, мы устроились, каждый, как мог и умел. За что же твое величество упрекает меня? Притом я должен заметить, что рядом с моим домом есть храм, куда ходит много народа. Должен ли я следить, кто приходит туда молиться? – взгляд Евфимия стал чуть насмешливым. – Разве, например, ваш патриарх Антоний наблюдает за тем, кто приходит в Великую церковь, и может назвать все их имена? Конечно, нет!
– Ты остроумен, Евфимий, – сказал император, – но ты нашел неподходящее место для того, чтобы это показать!
Он сделал знак стоявшему тут же эпарху, и тот, подойдя к архиепископу, сказал:
– Дожив до старости, ты так и не научился, как подобает разговаривать с августейшим государем! – и с размаху дал Евфимию четыре пощечины.
Старец пошатнулся, но не вымолвил ни слова.
– Снимите с него мантию и пояс! – приказал император и, когда это было выполнено, вновь сурово обратился к архиепископу: – Говори, кто к тебе приходил и зачем! Или ты хочешь сейчас же отведать бичей? Думаешь, выслушав твой блистательный ответ, я отпущу тебя и дальше распространять безумные прорицания и развращать народ?