"Слава Богу, что мы с ним не сошлись! Разве можно даже сравнить всё то, что было бы у меня там, с тем, что у меня есть сейчас!" – думала Кассия, в праздник Рождества Богородицы возвращаясь в Город из Свято-Феодоровской обители. Они сидели в повозке втроем, притихшие и похожие на только что умытых детей – новопостриженные монахини: Маргарита стала Лией, а Фотина – Христиной, только Кассии патриарх оставил прежнее имя. Повозку подбрасывало на ухабах, но они ничего не замечали: как будто еще не до конца веря в происшедшее, каждая прислушивалась к себе, к тихой радости, ровным пламенем горевшей в сердце, и каждая думала: "Как же теперь надо жить, чтобы это не погасло, а разгоралось всё больше! Господи, Ты Сам помоги мне, грешной!"
В обитель уже можно было поселяться: хотя храм был еще не завершен, но жилое здание и трапезная окончены, а в ближайшее время должны были быть достроены помещения для скриптория и библиотеки и каменная ограда. Главным из того, что еще предстояло, было внутреннее убранство храма: Кассия хотела непременно украсить его мозаиками и фресками, но пока не могла отыскать мастеров – годы гонений на иконы привели к тому, что найти живописцев, согласившихся бы взяться за отделку целого храма в столице, было нелегко. Однако проводить богослужения можно было пока и в домовой часовне, сделанной в жилом здании. Лето у Кассии прошло в усиленных занятиях с ее горничными, которые столь рьяно взялись за учебу, что хозяйка попросила Льва помогать ей в их обучении, на что он с удовольствием согласился. Фотине учеба давалась нелегко, зато Маргарита преуспевала на удивление, к тому же у нее оказался прекрасный почерк, и Кассия понимала, что со временем она будет незаменима в скриптории. Заботы по строительству монастыря и занятия с будущими сестрами поглощали всё свободное время девушки, и она почти позабыла о прежних страданиях и сомнениях: всё связанное с участием в смотринах и с Феофилом словно подернулось туманом и отошло вдаль. Постриг стал как бы печатью, наложенной на прошлое – оно было пережито, закрыто и, хоть и не забыто, перестало волновать ей душу и будоражить помыслы. Единственным, что немного печалило ее, было предстоявшее прощание с учителем: хотя они со Львом собирались переписываться, но живое общение должно было окончиться, и каждый ощущал, что ему будет не хватать другого.
– Ну, что ж, – сказала Кассия. – Одно теряешь, другое приобретаешь… Без этого нельзя.
– Ты-то многое приобретаешь, – ответил Лев, с легкой грустью глядя на свою ученицу. – А что приобретаю я? По-моему, ничего.
– Только пока, – улыбнулась девушка. – Но подожди немного, и ты тоже что-нибудеь непременно приобретешь! Не грусти! А пока вот тебе подарок на память.
Она протянула ему книгу в синей обложке с золотым узором из цветов и птиц.
– О! – Лев был немного удивлен. – Благодарю, но почему именно эта книга?
– Так мне подумалось. Пусть это будет… что-то вроде военного трофея.
– Как знак окончания войны? – Лев пристально взглянул на девушку. – Или "в битву пойдем, невзирая на раны: зовет неизбежность"?
После того урока, когда Кассия попросила у Льва символически истолковать "Повесть о Левкиппе", они больше никогда не говорили о том, что открыли друг другу в тот день. Чуть позже Лев попросил у девушки повесть, чтобы дочитать, прочел и вернул, но они не возвращались к ее обсуждению или толкованию. Однако учитель, наблюдая за ученицей, догадывался, что она еще не поборола поразившую ее страсть. И теперь, когда она покидала мир, он всё же решился спросить об этом.
– Мне кажется, – тихо ответила Кассия, – что Троянская война, наконец, окончена, и Илион разрушен.
– Рад за тебя, если так! – улыбнулся он. – Но всё же позволь пожелать, чтоб тебе не пришлось блуждать по морям, подобно Одиссею!
– Благодарю, Лев! – сказала она очень серьезно. – Это действительно важное пожелание, – и, увидев, что он собирается убрать ее подарок к себе в сумку прибавила: – Посмотри, там и дарственная надпись есть, только не в начале, а в конце. Точнее, это эпиграмма… Но я ведь пишу не как един от древних, так что в начало помещать ее не стала…
На внутренней стороне задней обложки Лев прочел:
"Умеренное зло – жена, сияющая видом:
Имеет всё же утешенье красота.
Но если же жена еще и безобразна -
О, несчастье, о, злая судьба!"
Он взглянул на Кассию и улыбнулся:
– Если говорить о жене в смысле супруги, как в повести, то это, конечно, часто бывает недалеко от истины. Но если говорить о жене философствующей, то я должен признаться, что для меня было счастьем и подарком судьбы познакомиться с такой!
23. "В память вечную будет праведник"
Муж сей и не оставил нас, он будет жить с нами, если только мы, как сам он сказал, будем исполнять его заповеди.
(Св. Навкратий Студит)
Собрание православных в патриаршем монастыре на Босфоре, которое застала Кассия, оказалось последним в таком составе. Впрочем, и на нем веяло некоторой грустью: многие уже знали, а остальные узнали теперь, что скончались двое исповедников – игумен Павло-Петрский Афанасий и игумен Халкитский Иоанн, причем обе смерти явились для всех полной неожиданностью. Афанасий не болел даже одного дня, но просто после вечерней службы пришел к себе и, почувствовав внезапную усталость прилег на постель, а когда один из живших при нем монахов через четверть часа постучался и, не получив ответа, заглянул в келью, то нашел игумена уже мертвым.
О том, как умер Иоанн, в подробностях мог поведать всем Феодор Студит, присутствовавший при его кончине. Халкитский игумен с некоторыми своими братиями жил недалеко от студитов, и Феодор, узнав о его болезни, отправился навестить исповедника. С тех пор, как начались гонения на иконы при Льве Армянине и Иоанн, воспротивившись решению иконоборческого собора, был изгнан с Халки и брошен в тюрьму, Феодор поддерживал с ним переписку. В первом письме к заключенному игумену Студит похвалил его за то, что Иоанн "изгнан со Христом" и тем самым "ярче солнца воссиял среди братьев по чину монахов", однако не упустил случая и напомнить о прежних разногласиях, чтобы уже совершенно покончить с ними: "Я потерпел хорошее поражение и, побежденный, даже радуюсь, усвояя себе твой победный венец. Такова любовь по Богу. Ты знаешь, о чем я говорю, – о том, что я порицал тогдашнее падение, хотя его и не считали таковым. Твое благоговение стало стремиться к большему совершенству. Я принадлежу тебе, друг. Но как я здесь выражаю благодарность, так и тебя прошу согласиться там. В чем же именно? В том, что и тогда к темнице присуждали за истину. Это я говорю не ради себя – да не будет! – но для того, чтобы Бог чрез признание этого укрепил тебя в настоящей темнице, дабы ты "подвизался законно"…" В ответном письме Иоанн согласился, что Студит, конечно, был прав, и признался, что две эпиграммы, оставленные Феодором на память, он помнит наизусть, да и вообще знакомство со Студийским игуменом принесло ему в свое время большую пользу, теперь же он счастлив получить от него письмо и надеялся продолжать переписку и дальше. Они постоянно переписывались, пока продолжалось гонение, а после воцарения Михаила не раз встречались. Никому бы, пожалуй, и в голову не пришло, что когда-то один был узником другого.
Когда Феодор прибыл к заболевшему Иоанну, он нашел игумена уже при смерти и был поражен таким внезапным и быстрым исходом сподвижника по борьбе.
– Я захвачен врасплох! – таковы были последние слова умирающего, наведшие уныние на его учеников.
Феодор, как мог, успокоил монахов, сказав, что предсмертные слова их игумена, конечно, показывали его смирение, как это бывало и при кончине других великих подвижников: например, преподобный Памво, умирая говорил, что "отходит так, как бы еще и не начинал служить Богу", а много ли найдется столь великих подвижников как он?
– Бог не забудет трудов приснопамятного отца вашего, братия! – сказал Студийский игумен. – Ведь он на деле предпочел Христа всему земному. Не был ли он в миру смотрителем императорских имуществ, не получал ли за это немалое жалованье, не был ли он знатного происхождения, не имел ли множество богатых и знатных родственников? И всё это он оставил, "все ради Христа вменил в тщету", подъял духовное состязание, истратил свои богатства на то, чтобы, не жалея труда и пота, создать обитель – монастырь прекрасный и благоустроенный, поистине украшение острова! Вы знаете, братия, какие бесчинства устроили там христоборцы после изгнания нашего отца и нового исповедника, и как он печалился сердцем, получая известия о том. Да воздаст ему Господь за все те печали небесной радостью! Всем вам известны его любовь к Богу, воздержание, приветливость к ближним, простота, всегдашнее радостное настроение и прочие добродетели. Что же до ошибок, которые ему как человеку случалось совершать, то я уверен, что он загладил их нынешним исповеданием, заключениями за почитание иконы Христовой и твердым стоянием в истине до последнего часа! Так он получил вечную славу и в монашеском чине, и во всей Церкви Божией! Посему не печальтесь, братия, и веруйте, что Господь уготовал ему место вечной жизни в райских селениях!
Возвратившись к студитам, Феодор в очередном огласительном поучении привел последние слова почившего игумена и сказал:
– Мыслей же своих он не раскрыл. Но мы чувствовали, откуда такое беспокойство. Это я сказал не для того, чтобы набросить тень на него – да не будет! – но для того, чтобы и себя устрашить, и вас предостеречь, чтобы мы не были захвачены врасплох, чтобы не было нужды в час смерти произнести такие же слова, но приготовимся без смущения встретить его, ибо написано: "Я приготовился и не смутился".