В воскресенье оба императора после литургии пришли проведать Феклу. Михаил рассказал о том, как прошла служба и как Феофил сам руководил хором и пел так, что даже самые болтливые из патрикиев смолкли и слушали с восхищением. Императрица смотрела на сына с улыбкой, и Феофил тоже улыбался ей в ответ, хотя его сердце терзалось скорбью. Наконец, отец с сыном поднялись, и молодой император, поцеловав мать в щеку, пошел к двери. Михаил последовал за ним, но уже у самого выхода вдруг остановился, вернулся и, посмотрев на жену пронизывающим взором, тихо спросил:
– Ну что, игумена-то позвать?
Фекла вздрогнула, и румянец выступил на ее бледных щеках. Она опустила ресницы, помолчала и ответила еле слышно:
– Если возможно.
– Разве для ромейской августы есть что-то невозможное? – сказал Михаил с чуть заметной усмешкой.
"Что ж, – подумала она, глядя вслед мужу, – я не просила, он сам предложил… Воля Божия!"
У Грамматика мучительной болью сжалось сердце, когда, подойдя к ложу императрицы, он увидел, как Фекла бледна – почти до прозрачности. Он понял, что она, скорее всего, не доживет и до следующего дня.
– Здравствуй, Иоанн, – тихо сказала она, взглядом приказала дежурившей у нее в тот день Афанасии отойти к двери, и продолжала еще тише. – Я очень хотела тебя видеть, но не звала… Думала, что хотя бы теперь… нужно покончить с этим, – она убрала руки под одеяло.
– Я так и понял, поэтому не пытался навестить.
– Я знаю, поэтому не ждала тебя. Просфору съела, – она улыбнулась, – и думала, что вот и прощание. Но сегодня Михаил сам предложил позвать тебя… и я решила, что значит – воля Божия…
– Государь великодушен до конца!
– Да… Он всё-таки оказался более… чутким… чем я думала всю жизнь… Иоанн!
– Да?
– Я хочу исповедаться патриарху. Я должна сказать про то, что было… конечно, без имен, но ведь он наверняка догадается…
– Мне это не повредит, не тревожься об этом.
Афанасия кинула на них взгляд и вышла из спальни, оставив августу наедине с игуменом. Когда за кувикуларией опустилась завеса, Фекла улыбнулась.
– Иоанн! Благодарю тебя за всё, что ты мне дал! Я была так счастлива! За эти три года я прожила жизнь… несравнимо лучшую, чем всё, что у меня было раньше! Пока я тут лежала эти дни, я молилась, каялась, но… Всё равно то, что было у нас с тобой, хоть и грех, я считаю даром судьбы, и я за этот дар тоже благодарила Бога… хотя это, наверное, очень дерзко и совсем неправильно. Но ты теперь молись за меня, чтобы Господь простил мне… Всё равно ты монах… и будешь жить, как прежде… Всё-таки на мне грех, что я… соблазнила тебя… Прости! Иногда мне думается, что ты пожалел меня, дав мне всё это… то, что другим не досталось.
– Я хотел посмотреть, смогу ли хоть одну женщину сделать счастливой. Кажется, смог, – нежная улыбка тронула его губы и отозвалась сиянием в ее глазах. – Потому что ты – это ты. То, что тебе досталось, и могло достаться только тебе. И мне тоже есть за что быть тебе благодарным. Но прости меня! Я повинен в этом соблазне больше тебя… Конечно, я буду молиться.
Они немного помолчали, глядя друг на друга. Наконец, губы императрицы дрогнули, и она чуть слышно произнесла:
– Ну, всё. Прощай, мой философ! Или… до встречи – там?
Игумен поднялся, почти такой же бледный, как она.
– До встречи, моя августа!
Когда Иоанн ушел, Фекла велела сообщить патриарху, что она желает исповедаться, и Антоний пришел с Дарами. Императрица сомневалась, станет ли он ее причащать, узнав о прелюбодеянии, но патриарх, выслушав ее исповедь, ничего не сказал, благословил августу и причастил ее. Фекла приняла Святые Тайны и, испив теплого вина, растворенного водой, вновь откинулась на подушки; в глазах ее стояли слезы. Она взглянула на патриарха и тихо проговорила:
– Благодарю, владыка. Я еще… хочу сказать тебе несколько слов.
Патриарх кивнул архидиакону и иподиаконам, чтобы те отошли. Антоний приблизился к изголовью умирающей.
– Думаю, я сегодня отойду, святейший… Молись за меня, чтоб Господь избавил мою душу от вечных мучений!
– Господь да помилует тебя, чадо, – так же тихо ответил Антоний.
– У меня к тебе последняя просьба, владыка.
– Я исполню всё, что в моих силах, государыня.
– Прошу тебя, не наказывай никого… за то, что я сделала.
Несколько мгновений они смотрели в глаза друг другу.
– Хорошо, августейшая, – сказал патриарх.
– Обещаешь, владыка?
– Обещаю.
Император пришел к жене после вечерни. В покоях стоял полумрак, уютно мерцали светильники. Сидевшая в изножии постели императрицы Афанасия вскочила при виде Михаила и с поклоном отошла к дверям. Симеон, придворный врач, шепнул василевсу на ухо, что августа может преставиться в любой момент. Михаил подошел и сел у изголовья. Умирающая открыла глаза.
– Всё в порядке? – спросил император.
– Да, – ответила Фекла еле слышно, посмотрела на мужа долгим взглядом и прошептала: – Прости меня!
– Глупости! – сказал Михаил. – Не бери в голову.
Он взял ее за руку, тихонько пожал, наклонился и поцеловал императрицу в лоб. Фекла закрыла глаза и глубоко вздохнула. Император выпрямился, взглянул на жену, вдруг быстро поднялся и повернулся к врачу:
– Симеон!
Тот подошел, посмотрел в лицо августы, склонился, пощупал пульс, перекрестился и тихо проговорил:
– Августейшая государыня скончалась.
Наутро тело почившей после заупокойной литии во дворце, было на золотом одре торжественно перенесено в храм Святых Апостолов для отпевания. По его завершении, магистр оффиций возгласил:
– Войди, царица, зовет тебя Царь царствующих и Господь господствующих! – он повторил это трижды и прибавил: – Отложи венец от главы твоей!
Препозит приблизился к одру, снял с головы усопшей диадему, а вместе нее возложил порфировую повязку, и тело с пением "Святый Боже" положили в саркофаг из белого мрамора в Юстиниановой усыпальнице.
Перед поминальным обедом Феофил, найдя среди приглашенных клириков Сергие-Вакхова игумена, сказал ему, что их уроки отменяются на неделю, и про себя поразился, как Грамматик побледнел и осунулся. У Феофила впервые мелькнула мысль, что мать и учителя связывало, что-то более глубокое, чем просто дружеские отношения между любознательной августой и ученым игуменом. Впрочем, относительно матери он давно подозревал, что она питает к Грамматику определенное пристрастие, но теперь подумал, что, возможно, философ тоже относился к императрице не совершенно философски… "Видно, не бывает на свете чистой философии! Во всех сидит одна и та же персть, в одних больше, в других меньше… но никто не избавлен!.." Наутро Феофил, встретив в одном из переходов дворца эконома Сергие-Вакхова монастыря, поинтересовался, чем занят Иоанн.
– Отец игумен после литургии уехал на Босфор к брату, – ответил монах. – Устал, видно: бледный, как мертвец… Сказать честно, я его таким никогда еще не видел!
"А мне куда уехать?" – думал Феофил, через четверть часа садясь на коня. В сопровождении кандидатов он выехал через Скилы на Ипподром, а оттуда проследовал к Книжному портику. Посмотрев там книги и немного поговорив с торговцами, он вышел, раздал милостыню собравшимся у портика нищим и беднякам, и хотел ехать дальше, когда ему в ноги бросилась плачущая женщина. Один из кандидатов поднял ее и спросил, чего она хочет. Захлебываясь слезами, она рассказала, что ее муж, долгое время проработав со старшим сыном в помощниках у одного пошивщика обуви, решил открыть собственную мастерскую и для этого ссудил большую сумму денег, но спустя полгода скоропостижно умер, не успев отдать всего долга, и теперь заимодавцы требовали денег, угрожая отобрать мастерскую. Если б они согласились подождать, сын, уже ставший хорошим мастером, смог бы отдать долг сполна, но они не хотели… Император сделал знак рукой кандидату, у которого на поясе висел мешок с милиарисиями. Тот подошел, и Феофил взял три горсти серебряных монет, положил в развернутый тут же кандидатом льняной плат, собственноручно завязал и протянул узелок вдовице. Она упала ему в ноги, величая "благодетелем и спасителем", эти крики тут же были подхвачены собравшимся вокруг народом.
"Куда же от них уедешь? – грустно подумал Феофил. – Раз уж такой крест возложил Бог, надо нести! Впрочем, чем я недоволен? – усмехнулся он про себя, вновь вскакивая на коня. – У меня есть всё, чего только может пожелать человек на земле… всё, кроме одного! Стагирит был прав: "Не получать того, к чему стремишься, – всё равно что ничего не получать"… Только перестану ли я когда-нибудь стремиться к тому, чего не получил? Разве что сделаюсь самодостаточным, по тому же Аристотелю… Добродетельным и самодостаточным… Только ведь и они нуждаются в друзьях! В друзьях, да, но не в женах… – он стиснул зубы. – Когда же это кончится?!.."
"Вот и кончился… опыт", – думал Грамматик, поднимаясь по главной лестнице на второй этаж Арсавирова особняка.
– Один приехал? – спросил брат, оглядывая игумена, когда они вдвоем очутились на террасе и Иоанн сразу же опустился в любимое плетеное кресло. – Я всё ждал, что ты приедешь или хоть напишешь, убираться у тебя там или нет… Да какой ты бледный! Ты не болел? – Грамматик молча качнул головой. – Что, рассорился… с твоей женщиной?
– Нет. Мою женщину вчера похоронили в храме Апостолов.
– Что?!.. – Арсавир на несколько мгновений потерял дар речи; Иоанн смотрел мимо него на расстилавшийся впереди Босфор. – Ты… шутишь, должно быть?
– Ничуть.
Арсавир отошел к периллам террасы, облокотился и долго стоял, следя за чайками. Было довольно прохладно, но ни один из братьев не замечал этого. Наконец, старший с усмешкой повернулся к младшему.