– Тем, кто носит жемчуга, конечно, – усмехнулся Грамматик; стоя у окна своей "мастерской" с двумя стеклянными колбами в руках, он отливал из одной в другую водный раствор камеди. – Жемчуг тускнеет от времени… Вообще, эта рукопись местами производит впечатление записок фальшивомонетчика.
– Пожалуй, – рассмеялся больничник. – Да и не только! Вон тут дальше: "изготовление смарагда", "изготовление жемчуга"… Интересно, почему так много способов именно для смарагда? Чем он так уж ценен в сравнении с другими камнями?
– Камень Гермеса Тривеличайшего. Древние верили, что он возбуждает стремление и любовь к ученым занятиям, посвящает в тайны мудрости…
– А, точно, Скрижаль! Как это я позабыл!.. "Размягчение хрусталя"… Хм… "Изготовление хрисопраса"… А ведь забавно! Может, Гермес-то ничего особенного и не имел в виду, когда избрал для своей Скрижали именно смарагд… А потомки из этого вывели целые легенды о зеленом камне!
– Что ж, – Иоанн принялся растирать в медной ступке пестиком кристаллы серы, – за каждой легендой так или иначе скрыта некая действительность. В каком-то смысле смарагд действительно возбуждал и продолжает возбуждать любовь к наукам: в попытках истолковать Скрижаль люди открыли немало интересного! Думаю, что и еще откроют.
– Это похоже на историю про человека, который сказал своим сыновьям, что если работать в некий день в году, то разбогатеешь, а вот что это за день, он забыл…
– Да, – улыбнулся Грамматик. – "Вечный прообраз, установленный природно, по которому бывает бываемое", как сказал Ареопагит.
– Но тогда, – больничник поднял глаза на игумена, – может, и сама Скрижаль говорит вовсе не о "философском камне", а о чем-то другом?
– Или "философский камень" – о чем-то другом, а не о получении золота. Ведь было бы странно, если б такой ученейший муж, как Гермес, зашифровал в свои указания способ изготовления металла, дающего всего лишь земное могущество и господство. Тем более, что даже в этом падшем мире далеко не всё покупается золотом. Самое начало Скрижали уже не допускает такого низменного толкования.
– "Истинно без всякой лжи, достоверно и в высшей степени истинно…" Ты думаешь, отче, что Тривеличайший имел в виду… что-то духовное?
– Не сомневаюсь.
– Но что?
– Проще всего истолковать Скрижаль как пророчество о воплощении Христа. Но это самый высокий смысл, духовный. Конечно, здесь должны быть и душевные смыслы.
– А телесный смысл? Тогда должен быть и он?
– Да, только вряд ли он состоит в изготовлении "философского камня", который превращает вещество в золото.
– Как же толкуется Скрижаль в смысле пророчества о воплощении?
– "То, что внизу, подобно тому, что вверху, да осуществятся чудеса единой вещи". Сын, сошедший на землю, подобен вышнему Отцу, и сошел Он, чтобы "разделенное собрать воедино", по апостолу, соединить и ангелов, и людей, да и вообще всё творение в едином Боге. Не так ли?
– Действительно!
– "Происхождение от Единого" – сотворение мира, а второе "рождение" – во Христе. "Солнце" – Бог-Отец, "Луна" – Богоматерь, "Ветер" – Святой Дух, "Земля" – земная плоть, воспринятая Христом. "Сила ее остается цельной, когда она превращается в землю", – это о тридневной смерти и погребении. "Ты отделишь землю от огня, тонкое от грубого осторожно и с большим искусством", – это, думаю, уже о воскресении и как раз о том, чего не признают нынешние еретики: плоть Христа по воскресении утратила прежнюю дебелость и то, что они называют описуемостью. Восхождение "от земли к небу" и обратно и восприятие силы – это уже о жизни христианина во Христе. "Таким образом ты приобретешь славу мира, поэтому отойдет от тебя всякая тьма". "Сила всякой силы" – конечно, божественная благодать. Отсюда и заключение Скрижали вполне понятно.
Больничник слушал игумена с восхищением. В последнее время Иоанн стал гораздо чаще делиться с ним своими мыслями по поводу ученых изысканий, и это, с одной стороны, окрыляло монаха, но, с другой стороны, его не покидало опасение, что такой подарок судьбы может быть в любой момент от него отобран, и Грамматик опять "закроется" и превратится в того молчаливого аскета, каким он был до недавнего времени – занятого умной молитвой и отвечавшего лишь на вопросы, и то весьма кратко… Иногда больничника посещало странное чувство – что Иоанн, возможно, хотел бы на самом деле поговорить не с ним, а с кем-то совсем другим. Впрочем, может быть, монаху это только казалось.
14. "Вещество огня"
Всё земное тяготеет к земле, всё влажное сливается воедино, равно как и воздушное; так что нужны преграды и усилие, чтобы разобщить их… И поэтому всё причастное общей разумной природе равным образом стремится к родственному ему или даже в большей степени. Ведь поскольку оно совершеннее по сравнению с другим, постольку в нем сильнее склонность к сближению с себе подобным и слиянию с ним воедино.
(Марк Аврелий)
Брат Анф, открыв помыслы и выслушав очередное наставление игумена о воздержании, целомудрии и хранении ума, вздохнул, помолчал и, не удержавшись, сказал:
– Хорошо об этом говорить, отче! А вот сделать это… – он осекся и опустил голову. – Прости, отче! Мне тяжело…
– Ты думаешь, я рассуждаю об этом отвлеченно? – тихо сказал Феодор. – Нет, чадо, я говорю по горькому опыту. Но горечь потом обернется сладостью. А если поддаться страсти, будет совсем противное тому. Приятности томят и жгут, сулят золотые горы и неземные наслаждения… Но подумай: если завтра ты умрешь, куда денутся эти золотые горы и помогут ли они тебе на страшном суде? И какие наслаждения там ждут растливших здесь свое тело?
Когда Анф вышел от игумена, тут же зашел брат Николай и поклонился Феодору:
– Благослови, отче! Тут тебе письмо.
"Честный отче, желаю тебе и твоей братии здравствовать. Со мной случилась большая беда. Очень нужно поговорить и исповедаться. Письмом не могу. Не знаю, что делать. Можно ли приехать к тебе? Бога ради, помолись о мне, грешной и погибающей. Кассия".
Игумен медленно сложил листок. Писавшая явно была в сильном смятении. Что могло случиться?.. Но не успел он положить письмо на стол, как раздался стук в дверь – громкий и властный. Николай по знаку Феодора открыл, и в келью вошел императорский асикрит Стефан, весь покрытый дорожной пылью. Он поклонился игумену и подошел под благословение.
– Чем обязаны твоему посещению, господин Стефан? – спросил Феодор, внимательно оглядывая гостя.
Тот вместо ответа протянул Феодору письмо.
– О! – только и сказал игумен, взглянув на печать.
Прочитав, он посмотрел на Николая.
– Что, отче? – спросил тот.
– Император вызывает меня в столицу.
– Ого!.. – тихо произнес Николай.
– Не бойтесь, отцы, – сказал Стефан. – Я знаю, с чем это связано. Государь опасается, как бы ты, отче, не перешел на сторону негодяя Фомы, а потому предпочитает видеть тебя в Константинополе.
Игумен покачал головой и слегка улыбнулся.
– Государь поступил бы куда лучше, если б утвердил православие, тогда не пришлось бы боятся теней и призраков.
– Это ты-то призрак? – рассмеялся Стефан.
– Я-то не призрак, а вот возможность моего перехода к мятежникам – самый настоящий призрак… Впрочем, я поеду, конечно.
– В таком случае, собирайтесь, отцы. Мне велено сопровождать вас.
Не только Студийский игумен был вызван в столицу. Император, посовещавшись с патриархом и синклитиками, в конце августа решил собрать в Константинополе по возможности всех наиболее известных исповедников, поскольку в народе ходили слухи, будто Фома обещает восстановить иконопочитание, и император стал опасаться, что сторонники икон окажут ему поддержку. Но опального патриарха император приглашать в Константинополь не стал, только приказал усилить за ним надзор.
– Не хватало еще, чтоб Никифор тут во время осады стал настраивать народ против законной власти в пользу мятежников! А с него, пожалуй, станется… Нет, пусть сидит на Босфоре!