Она умолкла, почти с гневом глядя на Иоанна, но он не поднял глаз и ничего не ответил. "Я говорю только то, что считаю нужным", – вспомнилось ей. Конечно, он ничего не расскажет… Она хотела узнать, что случилось тогда с Марией, а в итоге – что узнала? Не более, чем внешнюю канву событий, которая мало или даже почти ничего не давала для понимания… Но с чего бы вдруг он стал рассказывать ей тайные подробности? И почему она словно бы ждала от него такой откровенности? Потому что… ей казалось, что он к ней относится по особенному – и ей это льстило, хоть она и сердилась, когда муж намекал на это… Ну да, по особенному – как к подходящему веществу для проведения опыта!.. Конечно, он рассказал ей сейчас кое-что про себя… но рассказанное сводилось, в сущности, к тому, что некогда у него были "опыты" с женщинами, из которых он вынес определенные знания и теперь применил их, чтобы… чтобы, так сказать, раздеть ее и даже, если можно сделать такое сравнение, разрезать и посмотреть ей внутрь, и ее саму заставить посмотреть… И вместо того, чтобы возмутиться и… отхлестать его по щекам, например!.. она сидела и наслаждалась своим позором и лицезрением того, кто посмел ее до этого позора довести!.. Нет, довольно, довольно!..
– Философ, безусловно, хорошо разбирается… в душевных движениях, – сказала Фекла, прилагая все усилия, чтобы ее голос не дрожал. – Но только зря он думает, что не хочет он один. Не имеющие того опыта, который ему известен, не обязательно будут хотеть этот опыт получить… Точнее, они, может, и хотели бы испытать то, чего никогда не знали…
Голос императрицы дрогнул, и она умолкла. Иоанн тоже молчал, всё так же не поднимая глаз. "Ну, что ж, – подумала она, – раздеваться так раздеваться! Теперь уже всё равно…"
– И тем более охваченные страстью, – продолжала она, – хотят вкусить… Но такой ценой, какую за это придется заплатить, – нет. Оно того не стоит! Ведь философ и сам так считает… по крайней мере, теперь, не правда ли?
Иоанн усмехнулся, бросил лютик на землю, взглянул на императрицу и сказал:
– С разумной женщиной иной раз приятно бывает побеседовать. Но я нижайше прошу прощения, августейшая: мне необходимо идти. У юного государя сегодня урок философии, а я, боюсь, уже опаздываю.
– Да-да, конечно, – ответила Фекла чуть более торопливо, чем хотела. – Ты можешь идти, господин Иоанн.
Когда Грамматик откланялся и пошел по дорожке к аллее, императрица сделала движение, словно хотела встать и броситься за ним, а потом прижала руку к груди и откинулась на спинку скамьи. В этот миг она ощутила, что "упасть к его ногам" – совсем не было метафорой: да, она была готова унизиться и до этого, и если б он захотел воспользоваться, сказанные ею слова о неприемлемости "такой цены" и еще сколько угодно других слов нимало не помогли бы остановиться…
– Сколько ты заплатил в свое время за это знание? – прошептала она. – И собой ли заплатил или… другими?
"А я… Неужели я действительно ждала, что он…" Ее охватил ужас. Значит, она не только ждала от него откровенности, но даже надеялась… что он к ней неравнодушен! Ответ на вопрос, кто кого тут пытался соблазнить, решался вполне однозначно: хотя Грамматик, по его собственному признанию, не удержался, чтобы не подлить масла в огонь, но он это сделал лишь тогда, когда понял, что происходит в душе императрицы… Ему, значит, стало любопытно проследить за ходом "смешения", увидеть, до чего она дойдет… И он показал ей, до чего она может дойти!..
Но, однако же, этот монах в качестве пояснения, почему "дело не пойдет", выдвинул не свое монашество, обеты, заповеди, – а только то, что ему "неинтересно" повторять опыт!.. А если б ему было интересно, монашество не помешало бы?
"Боже, о чем я думаю?!.."
И всё-таки… неужели он прочел такую длинную лекцию только затем, чтобы открыть Фекле ее внутренность и дать понять, что свою-то он ей не откроет?.. Так только, приоткрыл, подразнил, показал силу ума и проницательность… посмеялся – и всё!
"Может быть, – мелькнула у нее догадка, – он сделал это потому, что для него наслаждение – ощутить власть над другим человеком?.. Ведь он дал понять – и он прав! – что может добиться от меня всего, чего угодно… Может, но просто не хочет!"
А может быть… всё-таки было что-то еще?..
Вечером перед сном она, по обыкновению, уединилась в своей молельне. Затеплив лампаду, она поправила ногой шерстяной коврик, опустилась на колени и, прижавшись лбом к прохладному торцу мраморного столика, закрыла глаза. И прошлое поплыло перед ней.
Старшая сестра, такая тонкая, словно воздушная, сидит на подоконнике и смотрит в сад, солнце падает на ее черные косы, и в них вспыхивают искры. Фекла и Агния сидят тут же на скамье и с любопытством глядят на нее. Молодой учитель, с которым познакомилась Мария в доме у брата, "не особенно" красив, но очень умен – интересно! – но завтра девочки уже забудут об этом. А Мария смотрит в окно, и на губах ее играет улыбка… Через три года Мария будет лежать в гробу – такая бледная, словно из нее вытекла вся кровь. Еще через год Фекле предстоит, войдя по зову отца в столовую, выйти из нее невестой шепелявого молодого человека – будущего императора ромеев, который ни разу в жизни не сказал ей ни слова о любви, так же как и она ему. Да она и не ждала от него таких слов и, казалось, не имела в них потребности, равно как и в том, чтобы самой сказать их кому-то… До тех пор, пока, спустя почти двадцать лет, тот, о ком улыбалась Мария, не показал ей, что она плохо знает себя… Начать с выяснения, любила ли его сестра, а закончить тем, что признаться ему в любви самой!.. А он – усмехался…
И всё-таки… только ли потому он на нее так разгневался тогда и всячески выказывал свое презрение к "опытам определенного рода" теперь, что они действительно совершенно не интересовали его, а она посмела путаться под ногами бесстрастного философа… или… или потому, что она всё же пробудила в нем некие чувства, которых он больше не хотел испытывать?.. "Я никогда этого не узнаю", – эта мысль доводила ее почти до отчаяния, и ей было даже не стыдно. Куда она скатилась! А что мог подумать сын о той встрече с Александром? О, Боже!..
Сын!.. А если Феофил тоже станет для этого философа… веществом для каких-нибудь опытов?!.. Фекла открыла глаза и подняла взор к Распятию.
– Господи, я ничего не знаю… не знаю, как надо, и зачем все так происходит… Но об одном прошу: сохрани Феофила от лукавства демонского… и человеческого!
Императрица и не подозревала, что в тот день, когда Иоанн и Александр встретились во дворце, она стала первым человеком, доведшим Грамматика до состояния, которое смело можно было назвать бешенством, и не догадывалась о настоящей причине его гнева: философ, всю жизнь проводивший разнообразные опыты над людьми, впервые сам стал объектом опыта, причем устроенного женщиной, – и, несмотря на то, что устроительница пережила при этом очень неприятные моменты, игумен не мог не признать, что опыт ей удался.
…Мефодий лежал на рогоже и смотрел, как в углу под потолком появляется небольшое светлое пятно. Там было единственное узкое окошко, точнее, щель, откуда проникал воздух в темницу. Прямых солнечных лучей сюда не доходило никогда, лишь возникал и угасал слабый отсвет, и по нему можно было определить, что начался и окончился очередной день. Мефодий находился здесь уже третий месяц.
Спустя два дня после визита православных исповедников к императору Хинолаккский игумен, взяв благословение у патриарха и напутствуемый молитвами отцов и братий, отправился к василевсу с посланием от Римского папы. Михаил принял игумена в Магнавре, тут же присутствовали Антоний Силейский, Иоанн Грамматик и синклитики. С самого начала приема Мефодий ощущал на себе пристальный взгляд Сергие-Вакхова игумена, и это его немного раздражало. Император поручил протоасикриту зачитать послание вслух, просмотрел приложенные к нему копии определений седьмого Вселенского собора, окинул взглядом принесшего их и спросил:
– Скажи-ка нам, господин Мефодий, а кто уполномочивал тебя ехать в Рим, видеться со святейшим папой, приносить от него послания?
– Святейший патриарх Никифор, государь.
– Так. Но когда же это было? Когда владыка Никифор еще занимал Константинопольскую кафедру?
– Нет, он был в это время уже незаконно изгнан с нее.
– Незаконно изгнан, говоришь ты, почтенный отец? – император обратился к Силейскому епископу. – Разве господин Никифор удалился в свой монастырь не добровольно?
– Он удалился туда по собственному желанию, августейший, – ответил Антоний. – В его письме к прежнему государю, говорилось, что он претерпел разные притеснения и оскорбления и потому, не желая терпеть их дальше, покидает кафедру. К сожалению, я не помню буквальных выражений, но думаю, если ты повелишь принести это письмо из архива…
– Нет нужды, владыка, – вмешался Грамматик и с поклоном обратился к императору. – Августейший, я помню это письмо наизусть, и если повелишь, могу привести оттуда весьма занимательный отрывок, лучше всего это письмо характеризующий.
– Просим, отче! – улыбнулся Михаил.