В притворном гневе он тронулся с места, так что она чуть не потеряла равновесие. Придется заглаживать вину много дней, но он знал, что это правильный шаг. В жизни ему неизбежно приходилось использовать вражду между нею и отцом, но в присутствии каждого из родителей Гроув сохранял видимость глубокой преданности другому. Если он возвращался в столицу после поездки в Монреаль и описывал участие матери в политических кампаниях и банкеты в женском клубе, то непременно упоминал некоторые подробности, которые, как он знал, приведут в ярость сеньора Сото, имевшего собственные, латиноамериканские представления о женском поведении. А перед тем как вернуться в Монреаль, Гроув составлял списки внешне безобидных деталей, которые невинно включались в разговор с матерью. Необходимо было намекнуть, что ни одна мать не захотела бы оставить сына в таком месте, как дом сеньора Сото. Но если она переходила к открытой критике, Гроув напускал на себя встревоженный вид и нежно умолял:
- Пожалуйста… Ну пожалуйста!
Зимой, когда ему исполнилось шестнадцать, сеньор Сото попытался уговорить его сходить в воскресенье вдвоем на службу: бесцеремонно и догматично отец сказал, что единственный способ обрести в жизни свободу - настолько строго придерживаться ортодоксии, чтобы все, за исключением духа, стало простым рефлексом. Гроув много над этим думал: метод казался плодотворным, нужно лишь подыскать убедительную ортодоксию. Позже в том же году он изложил эту теорию матери.
- Надеюсь, ты не станешь фанатиком! - воскликнула она и печально продолжила: - Не понимаю я этого пристрастия к крайностям. Оно у тебя не от меня, а от Церкви. Ее за версту можно учуять. Я считала тебя уравновешеннее.
- Все дело в дисциплине, - ответил он ей.
Она медленно покачала головой:
- Не дай ему заманить тебя в Церковь, Гроув. Предупреждаю - это очень пагубно.
- Ты же знаешь, что он агностик, - спокойно сказал Гроув.
- Это он так говорит? - она удивленно подняла голову.
Это стало последней каплей: в тот же день она предложила Гроуву купить моторную лодку и провести осень в Персе.
- Да не нужна мне лодка, - сказал он ей. - Не трать деньги попусту.
Но мать все же купила лодку, и они поехали вдвоем в Гаспе. Во время этих долгих каникул вновь началась университетская агитация. Матери хотелось, чтобы он поступил в следующем году в Макгилл. Но вместо этого Гроув, зная, что возглавляет нейтральное государство, провел зиму с отцом в пляжном домике в Пуэрто-Пасифико, уверенный в том, что будущее лето принесет ему кое-что посущественнее моторной лодки. Сеньор Сото был весьма невысокого мнения о качестве университетского образования и хотел, чтобы сын получил практический опыт управления одной из гасьенд.
- Но если хочешь попробовать, прямо здесь в столице расположен один из старейших университетов на свете.
- Не хочу я ничего пробовать! - отрезал Гроув. - Я просто хочу сохранить мир.
- Не позволяй, чтобы на тебя давили, - посоветовал ему отец.
Все его действия оказались верными. Лето принесло ему "кадиллак" - премию за то, что согласился жить с матерью и поступил в университет. Гроув был бы совсем счастлив, если бы какой-то грузовик не врезался в него задом однажды ночью, когда он поставил машину возле придорожной закусочной. Гроуву не хватило сил сообщить эту новость матери. Он купил билет на самолет до Панамы и отправился прямиком в Пуэрто-Пасифико. Мать глубоко потрясло не столько окончание его академической карьеры, сколько то, что он уехал, даже не известив ее и не дав ей возможности попрощаться. Хотя они виделись с тех пор много раз, даже сейчас Гроув неожиданно для себя нахмурился в темноте, вспомнив об этом. Однако чувство вины уже не могло перерасти в гнев, поскольку больше нечего было бояться "Это давняя история, - сказал он себе, - и в любом случае, ей следовало этого ожидать". Когда на террасе забрезжил рассвет, Гроув вновь провалился в сон.
16
Первым звуком, который Лючита услышала утром, стал плеск воды в бассейне. Она опустила руку и натянула на себя простыню, поскольку была голая. Потом неуверенно ощупала рядом с собой матрас в поисках Веро. Его место пустовало. Она снова заснула. Позже, проснувшись, увидела, что он одевается: казалось, очень спешит. Вдруг он шагнул к кровати и заговорил с ней, и тогда Лючита полностью очнулась от сна. На нем был деловой костюм.
- Который час? - спросила она.
- Без десяти восемь.
- Что случилось? Почему ты так рано встал?
- Мне нужно уйти. Вернусь к обеду.
- Ты весь сияешь, - она взглянула на него искоса.
- Разве ты не знала, что утром можно чувствовать себя хорошо? - Он стянул простыню и принялся грубо ее щекотать. Она сопротивлялась, зарывала голову в подушки, дабы подавить крики, и безуспешно пыталась отпихнуть его ногой. В ту минуту, когда ей показалось, что она больше не выдержит, он остановился и встал.
- Побудь здесь до обеда, - сказал он, поправляя галстук. - Поможешь мне.
Она рывком натянула простыню до самой шеи.
- Господи, и чего они к тебе пристали? - воскликнула она.
- Поспи еще, - сказал он ей.
Он вернулся перед самым обедом, все такой же возбужденный, и начал шумно носиться по кухне. Из комнаты Пепито вышла Лючита. Он клал в вазу кубики льда. Прислонившись к холодильнику, с сигаретой в руке, она слушала его рассказ о поездке в книжный магазин. В конце концов, бесстрастно сказала:
- Она тебе нравится?
- Я не собираюсь ее трахать, если ты это имеешь в виду.
Она пожала плечами и вернулась в спальню. За обедом они обсудили утреннюю гостью.
- Правильно, что ты не вышла в таком виде, - сказал он. - Познакомишься с ней завтра вечером. Если б ты надела что-нибудь другое вместо этих "ливайсов", я был бы тебе очень признателен.
- Как скажешь, - кротко ответила она, решив, что попытается пока ему угождать. Немного спустя она спросила:
- А где Торни?
- Уехал в Лос-Эрманос. Вернется только поздно вечером.
- Там ему и место, - заявила она. - Лучше б он там и остался. Я схожу с Пепито в кино.
После обеда, вместо привычной сиесты, он заперся в библиотеке с тетрадью и пачкой бумаги. Когда после ухода Лючиты прошло около получаса, он включил магнитофон и стал слушать. Здесь он готовился к одной из бесед с Лючитой. Он часто импровизировал эти односторонние разговоры, записывая их на пленку, а затем переписывал в тетрадь наиболее убедительные отрывки. С их помощью он намечал план словесного общения, от которого почти не отклонялся, когда наступало время настоящей беседы.
- Хорошо, ты меня не знаешь. Ты всегда говоришь, что даже не представляешь, что я за человек. Но ты хотя бы знаешь, на кого я не похож. Я не похож на большинство людей. Я всегда хочу одного и того же. Не люблю перемен. Ты не можешь этого не знать. ТЫ проверила это на себе. Ты знаешь, что до тебя я никого не оставлял здесь на ночь. Я хочу, чтобы ты лежала рядом со мной, когда я просыпаюсь. Это ведь не так трудно понять, правда?
Он перемотал пленку на начало, поставил микрофон на кофейный столик и начал писать поверх монолога месячной давности. Секунду постоял, уставившись на медленно вращавшиеся бобины.
- Дэй, - сказал он для пробы, будто само это имя могло вызвать какую-то ощутимую перемену в комнате. - Подожди, я возьму сигарету.