- А мне тут, буквально, сон, - продолжает сонную тему Минька. - Веду я козу домой. Всё уже ясно, даст - всё! Она сама, крыса, в ширинку лезет, у меня аж глаза на лоб. Дуболомом стоит, аж ноги сводит. Сейчас, думаю, придем, выверну тебя как перчатку. Заходим в общагу, а общага какая-то и не наша. Знаете, как во сне бывает? Всё шиворот-навыворот. Захожу в комнату: за столом вповалку три человека вумат пьяные храпят, аж занавеска об окно бьется. Мужики какие-то, абсолютно все не наши. Вонища... Носками, перегаром, закусью протухшей. Свет горит белым днем. Стены свежей краской замазюканы, как будто из ведра прямо лили и веником мазали. На единственной кровати Лёлик спит. Я его бужу: "Лёля, валите круче отсюда. У меня телка в коридоре ногами топочет". А этот, значит, поворачивается на другой бок и говорит: "А не пошел бы ты, Миня, со своей поганой телкой на хуй!"
- Правильно и сказал, - хмыкнул Лёлик. - Будит ни свет, ни заря, мудило.
- И смотрю я: это и не Лёлик вовсе, а мужик, который меня обещал с девятого этажа выкинуть. Руку тянет ко мне, а рука длинная-длинная, метра три. Хвать за горло!
- Меня, по правде-матке, сказать, и самого обули, - сказал Маныч, подсчитывая взятки. - И тоже в поезде. Так что Колю я вполне...
- И как же это тебя-то, Маныч?
- Да ехал... Из Баку. Дорога дальняя, пока доедешь - дураком станешь. Скучно, долго, нудно, а тут: всё по сценарию, как и у Коли. Двое мужиков, якобы из соседнего купе: не желаете ли? Сели в секу. Игра простая, три карты. И я так, потихоньку, выигрываю.
- На башли?
- Да. На мелочишку. А мужики: эх, как тебе везет. И вдруг бац! проиграл, что выиграл и своего еще немножко в придачу. А рублей шестьдесят с собой было. По тем временам...
- Да и сейчас деньги.
- Деньги-деньги. Нечего сказать. Конечно, деньги. И тут, после проигрыша, приходит ко мне три десятки. А выше только три туза. Я ставлю рубль сверху, он два, я три, он пять, я десять. Наконец, уровняли, раскрылись - и у него три десятки. Банк остался, переигрываем. Сдача, смотрю: у меня снова три десятки! Я червонец сверху! И он червонец! В общем... Всё, что было поставил: джемпер, электробритву, часы... Турку в Баку купил - медную такую, толковую… Открываемся: у него три туза!
- Продул!
- Лежу на полке, переживаю... На тебе, чингисхан - сварил кофейку. Стал думать: как же так? Мне пришло три десятки - и у него три десятки! Быть того не может! Я в соседнее купе, а уж там, естественно, - ты меня ждешь и у детской кроватки не спишь.
Азартную игру остановить может только принятие пищи и этому природному закону изменить мы не в силах.
Задолго до обеда с кухни волнительно тянет чем-то по-хорошему знакомым и когда эти запахи уже не только щекочут нос, но и основательно свивают уютное гнездо в желудке, на кухню запускается гонец. После его ухода карты теряют свой умный интерес и вялый подкидной дурак является лишь способом скоротать время.
При бодром клике команчей с заднего крыльца и зазывного махания рукой, колоде может грозить продолжительное забвение. Иногда даже до следующего дня.
9
Если вечером подняться на гору, что за турбазой, туда, где пограничный прожектор и ржавая колючка, то откроется пейзаж достойный кисти передвижника-мариниста: по краю бухты, зажатой между покатых склонов, там, где причал и ресторация под открытым небом, бегущей оранжевой волной, на море и одноэтажную окрестность накатываются призывные всполохи.
Это Огни Большого Разврата.
Днем обитель порока маскируется под столовую, обслуживающую тех, кто раскисает на пляже, вечером же расправляет крашеные перья забегаловка с дорогим пойлом, которое гордо называют реабилитированным словом "коктейль", причем содержимое "коктейля" однообразно, как степь: рецептура раз и навсегда утверждена и завизирована высоким начальством. Во избежание.
В Огни Большого Разврата приходят все кому лень и не лень, благо податься больше некуда: в санаторий на танцы пускают только девушек, до ближайшей танцплощадки на турбазе по темной дороге идти не светит, вот и перевыполняет план этот ханыжный трактир с крашеными лампочками на крыше.
В центре поселка, надо сказать, есть и полнокровный ресторан с тяжелыми велюровыми креслами и пыльными шторами, но по несправедливому закону он почему-то пустует по вечерам и активно функционирует в обеденное время. Весь же вечерний навар снимают Огни Большого Разврата.
Не могли и мы пройти мимо подобного заведенья, и как только - так сразу посетили его с дружеским визитом.
Минька по такому случаю решил обновить белоснежные "Ли" и белую же американскую рубашечку с погончиками, пистончиками, загибончиками, планочками и заклёпочками. Лёлик нарядился в пижонистый костюм из тонкого бежевого вельвета и повязал узенький красный галстук, я отгладил свои бананы и облачился в шелковую гавайскую рубашку, а Маныч с нами попросту не пошел.
Магнитофон хрипел челентаной.
Расслабляющийся народ кишел.
Столиков свободных, естественно, не было. Как и стульев.
Но входная дверь была расхлебенена на обе половины, а неподалеку от входа черные жарили шашлыки от запаха которых сверлило не только в носу, но и в ушах, да так, что, казалось, совсем недалеко было и до оргазма.
От "надо что-то делать" я занял очередь к бармену и, заполучив мутную смесь под названием "коктейль", мы вышли на улицу, так как у стойки места вообще не подразумевалось.
В кафе стоял базарный гвалт - народ орал в надежде перекричать музыку. На беглый взгляд, девицы все были уже надежно пришвартованы, но молодежный полумрак скрывал дальние столики.
- Ладно. Моя очередь, - сказал Минька, - когда содержимое стаканов наконец перекочевало в наши желудки.
Он нацепил свои дымчатые "хамелеоны", встал в очередь, и когда подошел его черед, показал три пальца, спросил "морженое", причем с диким акцентом, после чего стал тыкать пальцем в бутылки из которых приготовлялся "коктейль" и мешая дико исковерканные русские слова и тарабарщину, отдаленно похожую на нечто чешско-польско-венгеро-словацкое заставил бармена, в нарушение всех правил заведения, налить доверху три стакана коньяка. Пока обалделый Лёлик с отрешённым и важным видом принимал поднос, Минька несколько раз ткнул себя в грудь и сказал, выпучив глаза:
- Юго. Словия.
- Югославия, - обрадовано пояснил бармену, стоящий за Минькой в очереди парень. - Из Югославии он.
- Йес! Да, братко! - повернулся к догадливому Минька, обнажив все свои тридцать три зуба, и когда бармен протянул ему калькулятор с получившейся суммой, выгреб ворох купюр из кармана и доверчиво протянул жестом ничего не понимающего человека. Бармен аккуратно выбрал бумажки и сдал сдачу до копейки, что здесь в общем-то тоже не было принято - отдыхать ты приехал или из-за гривенника скалдырничать?
Лёлик стоял с подносом, как грач на помойке. Минька стоял рядом и победно щерился. Я демонстративно достал пачку "Палмела", в которой были обыкновенные "ТУ-134" и закурил.
Дело было вечером, делать было нечего.
Бармен же, прихватив с собой кого-то из зала, вышел на улицу, а вернулись они уже с зеленой пляжной скамейкой, затащили ее в зал, без всяких, потеснив соседей, тут же из-за стойки принесли небольшой складной столик, накрыли полосатой скатертью и зачем-то поставили солонку.
Бармен показал на столик рукой и сказал на иностранном языке:
- Просимо.
- Дзенькуе, - поблагодарил также на иностранном Минька и мы уселись отхлёбывать коньяк из граненых стаканов.
Народ некоторое время недоуменно смотрел на нашу компанию, но мы тихо дымили якобы "Палмелом", невозмутимо отхлебывая коньяк из стаканов, и интерес к нам быстро угас.
Всё бы ничего, но объясняться можно было только знаками - мощная колонка, что висела прямо над нашей головой, лупцевала сумасшедшими децибелами по барабанным перепонкам. И похожи мы были на тех самых рыб, которые не выдержали грохота концерта роллингов где-то во Франции и повыпрыгивали из пруда к едреней фене.
Коньяк понемногу переливался из стаканов в желудки, желаемый релаксейшен не наступал, было всё-таки скучновато и неуютно, как бывает в чужом и необжитом месте. Но тут глазастый Минька сделал кому-то ручкой и показал нам в слоистый от табачного дыма полумрак.
За одним из столиков, в компании с бодрым дядечкой, абсолютно седым и абсолютно без обязательного к этому возрасту живота, сидели наши сопляжницы.
Давайте восклицать, друг другу улыбаться.
Минька передислоцировался к соседям на переговоры, после чего они, захватив с собой стулья, переместились к нашему застолью. Столик пододвинули и все замечательно ускамеились.
В связи со встречей и знакомством из сумки сопляжниц была извлечена бутылка "Киндзмараули".
Подобными чернилами с отваливаюшимися этикетками, без продыха заставлены аж три полки магазина, расположенного в центре поселка. Этим явно дрянным и несомненно подпольным самодавом поселковый винно-водочный репертуар начинался и тут же завершался, не успевая достичь иных высот. В нашем же лабазе под горой помимо "Киндзмараули" водилась еще "Мадера" и даже шампанское, что как-то освежало и разнообразило быт.
От "Киндзмараули" стаканы приобрели густо-карамельный налет на стенках и какую-то липкость на нёбе.
- Не-е-т, тут толку нихт ферштейн, – наклонив голову к Миньке, крикнул Седой.
- Да и что можно хотеть от напитка в десять градусов по Менделееву? - солидарно прокричал Минька.
Однако, нам, на коньяк, пойло легло мутной взвесью, задурманив головы. Уже, казалось, и музыка не так уж сильно грохотала, и воздух посвежел, и дамы стали весьма приятней на вид.