Григория пригласили к столу. Перед разведчиком дымился в миске отварной картофель, а рядом поблескивала злополучная бутыль бимбера.
- Прошу, пани, и вас садиться, пусть и дети, - пригласил разведчик.
Дети и мать не заставили себя ждать. Все чинно, без суетни уселись за столом. Григорий распечатал консервную банку бекона, покосился на бутыль и, чтобы быть последовательным в своих действиях, попросил убрать ее со стола.
Большой любитель картофеля, Григорий уже предвкушал хороший, лакомый обед. Но все было испорчено. Небольшого росточка, кругленький, с холеным бабьим лицом человечек вкатился в избу, задыхаясь от одышки. Он громко приветствовал доблестного жолнежа, упомянул о том, что бывал когда-то в России и поэтому хорошо знает русский язык. После такого пространного вступления перешел к главному.
- Что пан имеет для продажи? - спросил человечек, ласково заглядывая в тлаза разведчику.
- Да кто вы будете? - спросил Розан. Гость на минуту растерялся и оробел.
- Це наш господаж склепу? - пояснила хозяйка.
- Так-так господаж, - снова заулыбался человечек.
- Значит, лавочник?
- Так-так, лавочник, - произнес гость и снова повторил свой вопрос.
Григорий разозлился.
- Ничего я не имею на продажу, - отрезал он, - русские солдаты не торгуют.
- Но пан жолнеж продал пани Хелене мыло. Может, найдется и для меня…
Хозяйка была явно чем-то раздосадована. Хмурила свои черные, густые брови и бросала на гостя недобрые взгляды.
Розан обратился к женщине:
- Пани, это у него вы брали бимбер? К нему бегали?
- Так-так, пан, у него…
- Тогда отдайте обратно, скажите этому пану, что русский солдат ничего не берет за то, что дает.
Хозяйка повиновалась. Почти насильно она сунула в руки лавочника литровую бутылку самогонки. Гость ошалело смотрел то на бутыль, то на хозяйку, то на Григория.
- Ниц не понимаю пана.
- Тут и понимать нечего, - сказал Розан. - Мы не торгуем. Не только мыло дал этой женщине, но подыщу что-нибудь другое. Бедных людей мы не обижаем…
Из вещевого мешка Григория появилась, как по волшебству, шелковая кофта, которую он купил для своей Мариулы еще в то время, когда мы стояли в глубоком тылу.
- Возьмите, пани, и это, - произнес Григорий.
Хозяйка совсем растерялась.
- Не надо, пан жолнеж! Нащо така справна вещь простой жинке.
- Берите, пани. У меня еще есть, - снова солгал Григорий.
Лавочник не утерпел, чтобы не подбежать к женщине и не тронуть этот подарок. Он со всех сторон ощупал кофту, даже понюхал ее со сладострастием, потом закатил глаза и воскликнул нараспев:
- О, така вещь стоит великие пинензы! И пан отдает ее даром?
- Даром, пан крамар. Я уже сказал, что русские солдаты не торгуют.
Гость, обиженный и разочарованный, стал пятиться к двери. На самом пороге он масляным взглядом окинул хозяйку дома, причмокнул губами и сказал:
- О, я понимаю! Для такой ладной пани ничего не жалко…
Дикая злость подкатилась к груди разведчика. Этот циничный намек чуть было не вывел Григория из равновесия. Хотелось вскочить, взять гостя за шиворот и выбросить на улицу. Но вовремя опомнился, сдержал себя, да и гость хорошо сделал, что быстро ретировался.
Глянул Розан на стол и опять проклял непрошеного гостя. Картофель остыл, дети, следившие за разговором взрослых, так и не притронулись ни к картофелю, ни к бекону. Но дело было выправлено. Из огромного чугуна хозяйка достала новую порцию картофеля, горячего, дымящегося. Дети с жадностью набросились на еду.
Вдруг Григорий, почувствовав на себе взгляд пани Елены, поднял глаза, и хозяйка вспыхнула, застигнутая врасплох. Розан знал, что означают такие взгляды. Не раз перехватывал их на военных дорогах этот высокий ладный плечистый парень с веселым нравом и ослепительными рафинадными зубами, не одна девушка вздрагивала при виде смуглявого солдата с глазами, которые заглядывают прямо в душу. Но Григорий был сдержан, хотя и знал себе цену, помнил о другой, которая зовется Мариулой. Но почему-то случилось так, что сейчас, в доме приветливой, ласковой хозяйки, этот женский взгляд вдруг обжег его, взбудоражил горячую южную кровь, затуманил сознание.
Григорий покраснел, как школьник. Потом перевел взгляд да стену, чтобы успокоиться.
В избе потемнело.
- Мне пора, пани, - тихо произнес Григорий.
- Разве вы не переночуете у нас? - еле слышно спросила пани Елена.
- Мне нужно к своим. Извините, но я должен уйти.
Хозяйка не настаивала. Лишь в сенях она, сначала осторожно притронувшись к локтю разведчика, а затем подавшись всем телом к гостю, повторила не то вопрос, не то просьбу:
- Может, у нас переночуете?..
- Нет, пани, нет! - прошептал Розан, целуя женщину прямо в губы. Она ответила на поцелуй, и Григорий чуть было не задохнулся. Он ошалел от нахлынувших чувств и опрометью выбежал на улицу.
Через час мой добрый приятель Григорий Розан рассказывал мне об всем, что случилось с ним. Умеет же рассказывать! Поведает о какой-либо истории, и перед глазами встают, как живые, и люди и вещи. Не раз я говаривал Григорию, что уродился он с талантом сказителя, даже поэта, и всякий раз он отшучивался: был поэт, да не вышел, теперь он солдат, и никакая другая должность ему не потребна.
На этот раз Розан не пересыпал свою речь шутками и прибаутками. Разведчик был задумчив, даже немного печален. Рассказывал серьезно и сдержанно.
- Никак влюбился, Григорий? - опросил я разведчика.
- Влюбиться не влюбился, но как-то по душе пришлась эта женщина. Глаза хороши, ой, какие глаза! - и жадно, несколько раз подряд затянувшись табачным дымом, он продолжал: - Может быть, некоторые вахлаком меня назовут. Ну и пусть, черт с ними! Язык без костей, все болтать может. Но не мог я посбродничать, это против души, вроде кобелиной похоти. Некоторые говорят: война все спишет. Глупость это. Нет, война ничего не спишет. Человек везде должен быть чистым, честным, порядочным.
- О Мариуле думаешь?
- А как же не думать о ней?! Знаю, и она обо мне думает. Надо быть подлецом, чтобы обмануть ее. Ты не смотри, что я балагур. Я пакость не сделаю. Языком, известное дело, поболтать могу, но на то он и язык.
Григорий отбросил щелчком недокуренную папиросу, вскочил на ноги.
- Довольно нам разглагольствовать. Пусть этим делом занимаются люди постарше, а нам с тобой веселиться надо. Пойдем к ребятам, смотри, как танцуют.
В центре села, на площади, против костела, веселится молодежь. Танцы в разгаре. Тоненькие, принарядившиеся паненки лихо кружатся с нашими солдатами, слышна частая дробь девичьих каблучков и глухой топот армейских кирзовых сапог. Немного медлительный спесивый краковяк сменяется вертлявой легкомысленной полькой, потом кружатся пары в вальсе. Забыто все: и война, которая еще идет на земле, и нужда, поселившаяся в каждом доме этого тихого польского села.
Немного в стороне собралась группа местных парней. Им не хватило девушек. Но они не в обиде на русских солдат. Да и можно ли приревновать девушку к молодому вояке, который, может быть, сейчас, по приказу своих командиров, прервет танцы, встанет в строй и уйдет дальше - на запад? Разве можно лишать его этой кратковременной забавы и сердиться на паненку, которая предпочла в танце русского солдата местному парню!
В перерывах между танцами солдаты и паненки поют песню о Катюше, не отстают от них и местные парни - они подтягивают дружно.
Солдаты, что постарше и посолиднее, в танцах не участвуют. Молодой может протопать в плясках до утра, а потом пройдет в марше еще полсотни километров и - все нипочем. Сделай это человек постарше, так на другой день у него будут гореть подошвы, а в походе даже паршивая десятикилометровка покажется ему дорогой предлинной и тяжелой.
У каждого дома в окружении местных жителей проводят свой досуг усатые сержанты, степенные старшины, бойцы, которым перевалило за тридцать. Дымят самокрутки, начиненные махоркой и крепчайшим самосадом. Разговоры печальные, горькие, как полынь.
- Будь они прокляты, эти фашисты, - говорит пожилой крестьянин. - Все забирают подчистую, нечем кормить ни скотину, ни детей.
- Это еще полбеды, - вмешивается в разговор его сосед, старик лет шестидесяти, с пышной копной седых волос. - Они угнали в свою Германию всю молодежь. Многие погибли на их проклятых заводах и каменоломнях.
Разговор неожиданно прерывается, наши бойцы с недоумением прислушиваются к странным звукам на окраине села. Кто-то то истошно плачет, то дико хохочет. Этот жуткий хохот и плач постепенно приближаются к центру села.
Мы видим старуху. Она в одной сорочке, непричесанная, босиком. Идет по улице, приплясывая. Плачет и одновременно смеется.
- Это пани Зоська, - поясняют нам жители села. - Немцы расстреляли двух ее сыновей. Вот и заболела на голову.
- Но почему ее не лечат? - опрашиваю я.
- Извините, пан офицер, но вы, как малое дитя, - говорит мне старик. - Да у нас в округе нет ни одной лекарни. Посходи с ума все поляки, немцы и бровью не поведут. Расстреляют всех - и дело с концом. А думаете, за что расстреляли сыновей пани Зоськи? Партизанами были. Наши лучшие парни ушли в леса и в Карпаты, достали оружие и бьют немцев. Вы не слыхали про пана Янека Гусева?