Очень жалко было уничтожать такое невероятное богатство.
Склад артзапасов можно было зажечь только при самом отходе, как и штаб.
Повторяю, очень жалко было сжигать все это несметное добро, но иначе нельзя было поступить. Предполагать, что мы, усталые, можем удержать за собою деревню, не подготовленную к осаде (в течение минимум десяти дней, пока подойдут наши отряды), против свежих сил во много раз превосходящего противника, нечего было и думать.
Если же, разгромив штаб, мы уходим, то опять же у нас был прямой приказ уничтожить тыловые базы неприятеля.
Все захваченные патроны (как потом ни отнекивалось правительство Ритавури) были обернуты в синюю плотную бумагу, и на каждой обертке стояла - это я тоже могу подтвердить документально (я захватил одну из них с собой), - совершенно отчетливо марка патронной фабрики Рихимяки.
Пожар начался.
Легкие языки пламени заструились, как бы играя в пятнашки, один за другим.
Времени наблюдать это зрелище у нас не было.
Я вернулся в здание штаба. Папки были сложены одна на другую, бумаги складывались стопками и окружались сухой соломой.
Суси сидел за пустым столом в переполненном помещении и спокойно, как будто не было ни бессонных суток, ни отчаянного боя, выводил в дневнике отряда:
"Захвачено 42 пленных, освобождено - 13. Белых убито 5 человек, из них двое - финские офицеры, что установлено по документам, найденным на них. У нас два товарища легко ранены.
Запасов захвачено..."
Тут он обратился ко мне.
Я в точности отрапортовал о проделанном мною обследовании, и цифры, сообщенные мною, были вписаны в дневник отряда.
Дальше Суси продолжал:
"К сожалению, сам майор Ильмаринен с другими руководителями бандитского восстания избежали достойной кары, уйдя на лыжах в лес".
Он прервал свою запись.
- А жеребца ильмариненского мы все-таки захватили, Матти!
Посреди комнаты ребята черпали из большого котла самый ароматный гороховый суп из всех, какие я только хлебал. Суп, приготовленный для Ильмаринена и его штабистов!
Здесь же смешил своими прибаутками ребят, пристукивая своей деревяжкой, неутомимый Пуялко:
- Ильмаринен меня спрашивает: "Ага, и ты, калека, прибыл?" Прибыл, коль привели, - отвечаю я ему.
Я снял валенок, вытащил зацепившийся за штанину браунинг и деревянную ложку и принялся вместе со всеми хлебать суп.
С каждой горячей ложкой входили в меня полное удовлетворение, спокойствие и дремота.
Полный желудок заставлял мечтать о полном сне, о полном отдыхе.
Сторожиха школы, - та самая, что приготовила эту райскую гороховую похлебку, - стоя около котла, бубнила:
- Командир их еще вчера вечером показал мне пузырек и говорил: "Здесь у меня смертельный яд. Я в плен к красным попасть не могу. В случае чего - глоток... Но, - говорит, - за двести верст отсюда ни одного красного нет". И вдруг...
- Нас здесь, милая, пятьсот человек, мы уходим дальше, а за нами идут несколько тысяч таких же, - как бы нечаянно процедил сквозь зубы Лейно.
- И все такие же небритые? - смеясь, переспросила женщина.
- Нет, они сами любого отбреют!
В эту секунду в сенях раздался громкий смех успевшего уже отобедать Тойво.
Дверь распахнулась, и в комнату, сопровождаемые Тойво, вошли два лахтаря.
Лица их были синие от холода, зубы отбивали барабанную дробь тревоги, полуспущенные ватные шаровары открывали оголенные, неприглядные и тоже посиневшие от мороза зады.
- Представьте себе, ребята, - грохотал Тойво, - захотелось мне в уборную, сразу, как мы захватили деревню, еще до гороховой похлебки. Ну, сунулся я в здешнюю скворечню, - заперта! Думаю - переждать надо. Через десять минут опять дернул - закрыто изнутри. У кого, думаю, такой запор может быть? Ну, вместе с ребятами гороху отведал... и снова стучу - закрыто. Ах, так? Я как рванул дверь с петель, а там, смотрю, эта пара милейшая заседает и заседает уже не меньше часа. Отсидеться думали. Нет, голубчики, номер не прошел. Они вначале меня за полоумного приняли, залопотали: "Мы... мы... красные, от белых здесь отсиживаемся". Как же, отсиделись, голубчики!
Товарищ Суси перечеркнул в своем дневнике цифру 42 и вместо перечеркнутого написал: 44.
Смех продолжал разбирать переполнивших комнату курсантов, и если бы не усталость и стон умирающего товарища, освобожденного пограничника, радость была бы еще больше.
* * *
- Мы доставим наши трофеи, пленных и освобожденных в наши части, они должны быть сейчас где-нибудь между Конец-островом и Реболами, - сказал Антикайнен и отдал приказание об отходе.
Склады уже превратились в пылающие факелы, здание штаба захватывало огнем. Языки пламени играли на деревянных, бревенчатых стенах, бегали, как детвора, играющая в горелки.
Отряд начал строиться.
Передовые уже вышли.
Строили пеших пленных по четыре человека в шеренге.
Пуялко суетился больше других.
Он подскочил к Антикайнену:
- Товарищ начальник, что прикажешь мне делать? Для моей деревяжки ни одна лыжина еще не присобачена, а летать я не умею. Снова, что ли, мне в подвал садиться да лахтарей поджидать?
- Не тарахти, Пуялко, - сурово ответил занятый командир. - Седлай себе ильмариненского жеребца и катись на нем на здоровье.
Так был решен вопрос о коне Ильмаринена.
Окончу рассказ об этой великолепной лошади сейчас же. Ее потом доставили в Петрозаводск, оттуда - в Ленинград. И еще в прошлом году, когда я в служебной командировке проезжал Ленинград, меня затянули ребята на бега.
Там, - правда, уже не в прежней сияющей красоте, но все еще отличный по всем статьям, - на ипподроме бегал этот конь.
Одноногий Пуялко верхом на этом белом жеребце - гораздо более белом, чем наши уже загрязнившиеся балахоны, - сам напоминал какую-то веселую прибаутку.
Приказ отдан. Мы выходим.
Но, как только мы вышли, началась метель.
- Отлично, отлично, - тер свои замерзшие щеки товарищ Хейконен. - Во-первых, раздует пожар, а во-вторых, заметет наши следы. Вперед!
Снова входили передовые в густой замороженный, обледенелый лес.
За ними шли военнопленные, а за военнопленными - основные силы отряда, за отрядом - обоз и предводительствуемые Пуялко-всадником освобожденные нами из плена товарищи.
- Давай закурим, Ильмаринен! - шутя кричит обращаясь к Пуялко, Хейконен.
Старуха шла со всеми вместе - она даже обиделась, когда ей предложили место в санях.
- Слава богу, не раненая я еще! Чтоб своим в тягость быть?!
За освобожденными шло четырнадцать груженых подвод, за подводами - мой (на этот раз арьергардный) взвод.
Шли мы в начинающем бушевать буране несравненно медленнее, чем когда бы то ни было раньше.
Лошади не могли бы итти с нашей скоростью, и сами мы сейчас были нагружены больше, чем раньше, и устали тоже отчаянно. Нас качала усталость, убаюкивала, неожиданными кочками подкатывалась под лыжи, неожиданной остротой колола нагруженные плечи и склеивала веки.
И ко всему этому встречный ветер швырял в лицо курсантам мелкие, острые, частые снежинки.
Впрочем, это, вероятно, было очень хорошо: иначе мы заснули бы.
С вершины склона я оглянулся: сквозь снег метели видно было яркое пламя горевших складов.
Я посмотрел на часы: было около двенадцати.
Не прошло еще четырех часов, как я отдавал приказ своему отделению скатываться вниз; не прошло еще полных четырех часов с той минуты, как мы услышали отдаленное пение петухов в деревне. Это были самые наполненные часы в моей жизни, и я знаю, что никогда не смогу по-настоящему рассказать, что я пережил тогда.
Штаба неприятельского фронта нет! Какое бешеное счастье: базы белого фронта нет!
Здесь мы отплатили за поражение под Таммерфорсом, за поражение под Выборгом. Так же мы уничтожим все штабы армий, которые посмеют обрушиться на наше отечество, Союз советских социалистических республик.
Я шел в арьергарде. Мы снова вступили в лес, и здесь один человек догнал наш отряд. Он тоже бежал на лыжах и вспотел.
- Разрешите мне уйти с вами. Меня выбрали по настоянию Ильмаринена в Карельское учредительное собрание, но я теперь окончательно знаю, что я не пойду с финляндскими убийцами. Они пугали нас, что красные пришлют сюда китайские части, жестокие китайские части, чтобы растерзать карелов, а пришли вы, самые чистые финны из всех, которых я видел. Я стою за Карелию, а не за то, чтобы Финляндия съела нас.
- Мне некогда расхлебывать политическую кашу в твоей голове. Иди вперед к командиру.
Я дал ему в провожатые Лейно.
- Между прочим, - уходя, сказал он, обернувшись ко мне, - на чердаке штаба сгорело четверо спрятавшихся белых.
Он ушел. Мы шли с быстротой не больше пяти километров в час и против метели быстрее итти, пожалуй, никак не могли.
Часа через полтора после отхода, уже продираясь через чащу, мы услышали гул отдаленного грома, повторенный троекратно.
Это взрывались артиллерийские припасы.
Пройдя километров пятнадцать, мы совершенно выбились из сил, и, несмотря на то, что медленно продвигались против бури, пот снова стал пробираться через одежду, чтобы затем оледенеть на ветру.
Поэтому команду об остановке на большой привал те из нас, которые еще были в состоянии как-то реагировать, приняли как известие об освобождении из плена.