- Мужчина.
- Отец, - зевает Мичико.
- Токио.
- Вонючий. - Акико зажимает нос.
- Грязный. - Кеико кашляет.
- Тараканы, - говорит Хидеко, поджимая пухлые губы.
- Тараканы? А что, в Токио с ними проблема? Все хохочут: это у них шутка такая убойная, только им одним понятная.
- Везде в Японии проблема, - сообщает Норико. Новый взрыв смеха.
- Правда? А почему я ни одного не видела?
- Видели, - заверяет меня Кеико. - Миллионы и миллионы.
Хидеко, извиваясь от хохота, падает на подушку. Наконец Мичико сжалилась над моим недоумением.
- Японский люди тараканы. - Она шевелит пальцами точно усиками. - Все толпиться, все быстро-быстро-быстро. Выбегать из вокзала как миллион тараканов из буфета, где еда. Японцы везде ходят стаей, как тараканы ходят. Японцы весь мир заполонить, как тараканы квартиру.
- Тараканы! Тараканы! - вопят Фумико с Норико, шевеля приставленными к головам пальцами.
- Тараканы! - взвизгивает Мичико, а в следующий миг девочки затевают кучу малу, уже и не различишь, кто есть кто, носятся по аудитории как оглашенные, шевелят пальцами, и все кричат: "Та-ра-кан, та-ра-кан, всяк и каждый та-ра-кан!"
Дверь распахивается. Влетает мадам Ватанабе. Мои ученицы стайкой бегают от одного конца комнаты к другому, продолжая вопить. За спиной мадам Ватанабе толпится труппа "Земля" в полном оперении.
- Что есть значить? - вопрошает мадам Ватанабе. - Что есть значить?
- Да, мадам Ватанабе?
- Столько шумы, труппа "Земля" не репетировать.
- Я очень извиняюсь. - Кланяюсь, пока к щекам не приливает кровь. - Девочки, - кричу я, - у нас гостья.
Они стекаются ко мне, шевеля пальцами. Обступают меня и шепчут:
- Тараканы-тараканы-тараканы.
- Что вы репетируете, мадам Ватанабе?
- "Колыбельную страны Птиц". - Выстроившись за ее спиной, труппа "Земля" негромко каркает.
- Сара Воэн, - говорю я.
- Ничего не слышать, ваш класс так шуметь, - упрекает мадам Ватанабе.
- А что случилось с "Хижиной в небе"?
Из-за ее плеча высовываются клювы из папье-маше.
- Не есть хорошо. Аракава-сан говорить: "Интересно, но дешево". Теперь ставить новый шоу.
- Вы переключились на джаз?
- Только для увертюра, большой выходной номер. - Мадам Ватанабе поглаживает перья самой высокой представительницы труппы "Земля". - Вы знать фильму Альфреда Хичкока "Птицы"?
- Вы из этого мюзикл делаете?
Мадам Ватанабе кивает. Высокая девица наклоняется и легонько клюет ее в щеку. Карканье нарастает. Шумят крылья.
- Вы что репетировать?
- Вообще-то мы пока еще не репетируем. Просто делаем импровизированные упражнения "для разогрева".
- Это вы в "Воображаемый театр" научиться? - улыбается мадам Ватанабе.
- Разминочные упражнения необходимы для… Она окидывает взглядом сбившихся вокруг меня учениц.
- Они уже чересчур разболтаться. Почему они кричать "таракан"?
- Отрабатывают звук "р", мадам Ватанабе.
- Ясенно. - Она скрещивает объемистые рукава на груди. - Ваши девочки пусть надо осторожнее, очень-очень осторожнее.
- Отчего же?
- Они быть тараканы, мои птицы лететь склевать их, йоп-йоп.
- Спасибо, что зашли. - Я кланяюсь, подойдя к ней едва ли не вплотную, так что мадам Ватанабе вынуждена отступить на шаг - не то моя здоровенная башка врезалась бы ей прямо в лоб. Труппа "Земля" протестующе каркает - но тоже пятится. Закрываю за ними дверь.
Выхожу на веранду, сбрасываю туфли, раздвигаю ширмы. Стол завален полиэтиленовыми пакетами, плоскими коробочками и круглыми банками всевозможных размеров, плюс бутылки сакэ с серебристыми этикетками, двухлитровые канистры с "Саппоро", две низкие и широкие бутылки коньяка. Кто-то включил лампу котацу. Выключаю ее - исходя из канадского правила о том, что если начинать топить в октябре, что же делать, когда нагрянет настоящая зима?
Из ванной доносятся негромкие размеренные скрежещущие звуки. Распахиваю дверь. Оро, в белой набедренной повязке, с красно-белой лентой "камикадзе" на голове, стоя на четвереньках, надраивает трубы под раковиной; в одной руке - зубная щетка, в другой - чашка, до краев полная моющим раствором. Вся сантехника и аксессуары, вплоть до хромированных полотенцесушителей, блестят непривычным глянцем. На кафельном возвышении в сгущающихся сумерках призрачно мерцает унитаз.
- Оро, что ты вытворяешь? Улыбаясь, он демонстрирует щетку.
- Сегодня съемки закончились рано - декорации обвалились. Я для тебя прибираюсь. - Его золотистая грудь - вся в разводах песка и пота.
- Вижу. Между прочим, ко мне из "Чистых сердец" раз в два дня уборщица приходит наводить порядок.
- Она плохо старается. - Широким жестом Оро обводит комнату. - Ужасно грязно.
- Спасибочки.
- Не сердись. Мне нравится для тебя прибираться. Я - аккуратист тот еще.
- О?
- Потом я туфли начищу.
- Оро, я…
- Но сперва обеспечу ужин.
Я следую за влажным треугольником его обнаженной спины в гостиную, он включает котацу.
- Очень холодно…
- Всей этой снеди, - открываю один из пакетов и выуживаю трубчатую, лохматую штуковину - возможно, клубень, - на неделю хватит, не только на ужин.
- Я забыл тебе сказать? Я пригласил гостей.
- Ты пригласил гостей - сюда? Кого же?
- Большой сюрприз. - Оро моет руки под краном, идет к столу, разворачивает бордовую ткань, извлекает на свет пакет размером с коробку "Монополии", сдирает розовую оберточную бумагу с узором из лебедей, счищает золотую фольгу и достает закатанную в целлофан коробку суши.
Окидываю взглядом неоткрытые картонные коробки и жестянки.
- У меня на кухне не особо развернешься. Даже духовки нет - только две горелки и гриль.
- Духовка? - Смеясь, он оборачивается ко мне. - Я не готовлю, я открываю.
Ободрав бесчисленные слои декоративной и защитной упаковки, мы оказываемся в окружении еды, которую либо вообще не надо готовить, либо она уже приготовлена: устрицы, что нежатся на жемчужном ложе, кусочки курицы на вертеле в кунжутном соусе, креветочная тэмпура, маринованный угорь, соленый редис, соленая репа, соленые соленья, холодный суп из осьминога, мясное соте, пастельные птифуры из бобового творога, мини-ящичек с круглыми желтыми грушами и коробка со спелыми персиками.
- О’кей, пора в душ, - сообщает Оро и приподнимается на цыпочки - поцеловать меня в щеку.
- Не о’кей. - Удерживаю его на весу. Он извивается у меня в руках - такой тепленький, такой голенький. - Разит от тебя, дружок.
- Разит? Это как? - Его расширенные глаза кажутся совсем темными.
- Ты пахнешь. Очень мерзко.
- Извини. - Он вешает голову.
- А я думала, японцам пахнуть не полагается. - Зарываюсь носом в пучок волос у него под мышкой. - Малявка-вонючка.
- Отвратительно, - шепчет он мне на ухо. - Я очень, очень извиняюсь.
- Запашок-с. - Лижу его пахучую соленую подмышку.
- Запашокс?
- Запах пота. - Одной рукой сдвигаю коробки, банки, бутылки к краю и укладываю его на деревянную столешницу.
Он без улыбки смотрит на меня снизу вверх.
- Луиза, скоро придут гости.
- Ну и хрен с ними. Подождут немного.
- Ты с ума сошла.
- Еще бы. - Вставляю палец в мешочек набедренной повязки. - А у тебя стоит.
- Сумасшедшая девчонка.
Сжимаю его в пальцах, осторожно надавливаю. Указательным пальцем размазываю вытекающий сок по всему узкому стволу, добываю еще, умащаю его яйца, крохотные, точно вишенки.
Ореолы его сосков на фоне кожи кажутся почти пурпурными, сами соски - крохотные темные шишечки. Пробую на вкус сперва один, затем другой, тереблю их языком, в игру вступают и зубы. Его очередь петь - высоко и чисто, как поют дети. До сих пор даже представить себе не могла всего богатства его диапазона.
Переворачиваю его на живот прямо там же, на твердой столешнице, выпутываю повязку из влажных черных волос, спадающих на загривок.
- Что ты делаешь? - шепчет он, уткнувшись в столешницу. - Что ты делаешь?
- Всякие грязные сумасбродства с вонючим мальчишкой-япошкой. - Развязываю повязку "камикадзе", обматываю тряпичной лентой его хрупкие запястья, крепко-накрепко стягиваю их у него за спиной. Полушария ягодиц подрагивают, приподнимаются. Узкий вертикальный клочок набедренной повязки исчезает в прорези между ними.
Легонько шлепаю его по одной ягодице, затем по другой. Извлекаю на свет полоску ткани. Она влажная, ближе к центру - золотистое пятнышко, бледное, едва заметное. Шлепаю еще раз, посильнее.
- Вонючий маленький грязнуля.
- Извини, - вздыхает он. - Извини, пожалуйста. Какие они крепкие и округлые, так и ходят под моими ладонями, с каждым шлепком плоть темнеет и теплеет.