В сторожке привратника никого нет. Пытаюсь громыхнуть золочеными воротами, однако ворота закреплены наглухо. За воротами стайками бегают девчушки в коротких клетчатых юбках в складку, белые блузки с длинными рукавами в ярком солнечном свете так и ослепляют чистотой. И все - в беретиках, в розовых, пурпурных, зеленых, синих, даже несколько золотых есть. Хочу их окликнуть, но как? Коннитива? Полной дурой себя почувствую. Кроме того, девочки меня игнорируют, даже те три в зеленых беретах, что идут к воротам с ведром мыльной воды. Они опускаются на колени прямо на мелкий гравий и надраивают золоченый металл зубными щетками "Люсит". Господи милосердный, небось совсем спарились в этих своих беретах, юбках и плотных зеленых гетрах, однако ж ни одна даже не вспотела, а я вот стою по другую сторону золоченой решетки, и щеки у меня блестят от испарины, а на ткани между титьками проступило влажное пятно Роршаха.
Улыбаюсь девочкам сквозь решетку и шепчу: "Коннитива". Те не поднимают глаз, хотя одна, по всему видно, с трудом сдерживает смех. "Сумимасэн", - шепчу я. Хохотушка поднимает глаза. Я складываю ладони, кланяюсь и говорю: "Отведите меня к вашей начальнице". Девочка прикрывает рот ладошкой и бежит через двор. Ее товарки продолжают мыть и чистить - шкряб-шкряб-шкряб, - отдраивая золотые розетки с завитушками и аккуратно промокая их досуха мягкими белыми тряпочками.
Спустя несколько минут хохотушка возвращается, кланяется мне из-за решетки и говорит: "Тётто маттэ кудасай", что означает приблизительно: "Стой, где стоишь, и жди, иностранная сучка". Берет тряпку и принимается полировать золоченую петлю.
Блуждаю между зелеными шахматными фигурками, натыкаюсь на еще одну девичью группу - бригаду "оранжевые береты"; эти "причесывают" безупречный газончик лилипутскими грабельками. "Сумимасэн, - бурчу себе под нос. - Суми-мать-вашу-масэн". Те даже глаз не поднимают.
Там, где полоска садика заканчивается, по плите розового гранита сбегает вода. На постаменте зеленого гранита - две мраморные камеи, изображающие двух парней явно западного типажа. Под резной надписью по-японски - пластиковый ярлычок с переводом: "КРУГЛЫЕ ПОРТРЕТЫ - ИТАЛЬЯНСКИЕ СКУЛЬПТУРЫ РИЧАРДА РОДЖЕРСА И ОСКАРА ХАММЕР-СТАЙНА".
Она стоит рядом: понятия не имею, откуда она взялась. Миниатюрная, хорошенькая, темные волосы, темные глаза - словом, ничем не отличается от всех прочих девушек, что я видела сквозь решетку, вот только в "штатском", в шелковой серебристой тунике, достаточно короткой, чтобы не закрывать точеных мускулистых ног. Сзади, из-под ворота туники, полоска ткани, достаточно длинная, чтобы поймать ветер, развевается, точно укороченный плащ. А на задниках кроссовок - крохотные серебряные крылышки.
Я как раз пытаюсь рассортировать мои девятнадцать японских фраз на все случаи жизни, когда она произносит - с безупречными оксбриджскими интонациями:
- Луиза Пейншо? Я - Гермико, личный ассистент мистера Аракава. Он попросил меня извиниться перед вами за неразбериху у ворот.
- Ага, конечно. - Небось локти себе грызет от отчаяния. Теперь моя очередь каяться. - Извините, что так опоздала. На карте школа казалась куда ближе к остановке "Курама".
- И, боюсь, когда спектакля нет, автобусы ходят ужасно нерегулярно, - любезно подхватывает Гермико.
- Я и не знала, что тут есть автобусы.
Она разворачивается и впервые смотрит на меня - действительно смотрит. Странное ощущение: здесь встретиться глазами - все равно что пернуть в битком набитом лифте: да, случается, но только в силу неизбежности.
- Вы доехали на такси - так далеко?
- Я дошла пешком. Гермико широко улыбается.
- Я тоже предпочитаю этот способ передвижения. Опускаю взгляд вниз, на ее ноги.
- Следующий раз обзаведусь более подходящей обувью.
- Нравится? - Она поворачивается на каблуке так, чтобы я могла лучше разглядеть тисненые серебряные крылышки.
- Это вы здесь купили?
- В Токио, - отвечает Гермико. - Знаете бутик "Трагические развлечения" в Хараюку?
- Да я в Токио всего пару дней пробыла.
Мы проходим между ладьей и слоном, громадные золотые ворога распахиваются, бригады чистильщиц в юбочках нигде не видно.
- Если не возражаете, - говорит Гермико, - мы с вами пройдем через зал "Благоуханный сад"; у труппы "Огонь" там генеральная репетиция. Мистер Аракава подумал, что вы перед интервью захотите взглянуть на девочек в деле. Вы когда-нибудь видели "Чистые сердца" на международных гастролях?
Я качаю головой.
- Мы играли и на Бродвее, и в Лондоне, в Уэст-Энде, хотя особого успеха не имели ни там, ни там. Зрители сочли нас несколько странными.
И кто бы мог подумать.
Зал "Благоуханный сад" и два здания по бокам - малый зал "Кокон" и административное здание "Уголок радости" - очень похожи на Линкольнский центр, если, конечно, возможно вообразить себе Линкольнский центр, оштукатуренный розовым. Сквозь стеклянную оболочку зала "Благоуханный сад" различаю высокую двойную лестницу, что вьется вокруг тотемного столба из розового стекла, подсвеченного изнутри.
- Весь комплекс, - поясняет Гермико, в то время как двери зеркального стекла расходятся, пропуская нас в фойе "Благоуханного сада", - спроектировал выдающийся японский архитектор Кон Эдо. Вы знакомы с его работами?
Я качаю головой.
- Один из наших великих архитекторов-модернистов. Он учился у Корбюзье, у Нимейера и… и… - подбирает третье имя.
- У Барбары Картленд?
Гермико одаривает меня взглядом из-под изогнутых арок-бровей.
- Вижу, вам палец в рот не клади.
Обитые простеганной розовой кожей двери закрываются за нами с глухим стуком. Мы вошли в зрительный зал. На широкой сцене - одна-единственная декорация, лестница от одной кулисы до другой, под острым углом наклоненная в противоположную сторону от рампы. Пятьдесят или около того ступеней заканчиваются у горизонта, где в вышине медленно вращаются ветряные мельницы и стремительно летят облака.
Возможно, мысль о хористках-японках вам в жизни не приходила в голову. Мне так и впрямь не приходила, вплоть до сего момента. Но вот вам пожалуйста, их несколько десятков: половина одеты как девочки, половина - как мальчики, и все отплясывают себе в ярких лакированных деревянных башмаках, девочки с желто-хромовыми косичками, торчащими из-под белых шапочек, и в щеголеватых белых передничках поверх ярко-синих юбок, мальчики в темно-синих бескозырках и блузах в тон, и все - и мальчики, и девочки - держат на вытянутых руках огромные круглые оранжевые сыры и, перемещаясь по узким стеклянным ступеням взад и вперед, поют по-японски что-то до странности знакомое.
- Что это за песня? - шепотом спрашиваю я у Гермико, когда многократно усиленный голос резко и невнятно лопочет что-то сверху. Танцоры замирают, напряженно прислушиваются, затем поднимают сыры и вновь начинают танцевать и петь.
"У тебя в голове ветряные мельницы", - поясняет Гермико.
Ну конечно же!
Голландцы и голландки расхаживают взад-вперед по высокой лестнице, круглые сыры раскачиваются туда-сюда, в то время как с колосников на еле различимых тросах спускается здоровенный сосновый шкаф. По мере того как он опускается все ниже, стенки его становятся прозрачными. В шкафу жмутся друг к другу семь-восемь человек - две взрослые пары, две девочки-подростка и высокий светловолосый мальчик - все в поношенной одежде, на рукаве у каждого - желтая шестиконечная звезда.
- Попробуйте угадать, что это за мюзикл? - подначивает меня Гермико. Скрипки в оркестровой яме разом запиликали в минорном ключе.
Я качаю головой.
- "Дневник Анны Франк", - сообщает Гермико.
Младшая из девочек-подростков перебирается к передней части шкафа, распахивает двери и выкрикивает припев к "Мельницам". Шкаф медленно поднимается: Анна вновь скорчилась рядом со своими оборванными друзьями и родственниками.
- Ну и голосок у этой вашей Анны.