…Да, хорошо смотреть большими глазами…
А все эти дни перед ним были другие глаза. И теперь были. Стояла перед ним светлая, потерянная Наташа. Только стала она какой-то другой, которую можно только назвать Наташей, можно только в мыслях таить, а живой представить нельзя. Призрачная Наташа…
На вторую ночь по приезде он вышел в сад. Сад шел под горку, любимый отцовский сад, когда-то лелеемый. На луговинке, которую Сушкин помнил ребенком, отец насаживал березок. Над ним все смеялись – почему же не яблонь. Но он, нерасчетливый человек, тоже смеялся: "А вот будет у нас со временем, – говорил он, – чудесная березовая роща. Будут прилетать птицы. Птицы березы любят". И так вышло. Поднялись березы. Теперь они уже хорошо шумели весной, и солнце в них так нежно играло к вечеру. Тогда весь сад становился светло-розовым и прозрачным, пели малиновки и чижи, и неизвестная птичка прилетала высвистывать приход ночи. И все потом говорили: как чудесно! И вот на вторую ночь по приезде Сушкин вышел в березовую рощицу. Тучи сползли, подморозило, и загорелись звезды. Он остановился в березах и поглядел к речке. "Почему же там свет?" – удивленно подумал он. За березами далеко в поле стлался нежный голубоватый свет. Там всегда было темно, к речке, а теперь какой тихий свет! Он долго смотрел, не понимая, откуда свет. Сузил глаза, чтобы еще нежней видеть. И вдруг он увидел Наташу, несравнимо-прекрасную, которую никогда не видал раньше. Потом пропала она, но свет остался.
И не раз выходил Сушкин в березовую рощицу ночью, чтобы увидеть свет и в этом свете несравнимо-прекрасную несбыточную Наташу. Был все тот же голубоватый свет, но не было никакой Наташи. Он напрягал всю силу воображения, но не мог вызвать даже и прежнего облика.
Теперь, вспомнив про свет, спросил:
– Да, вот что… Ночью я видел свет в поле, там… удивительно, нежный, голубоватый… Что это за свет странный?
– А это завод там теперь… готовят снаряды. Там был старый завод Скворцовых… кажется, лечильная мастерская. Косы и серпы делали.
– Ах, вот что!
Теперь он вспомнил. Далеко в поле, к речке, стояли каменные сараи без крыш – заброшенный старый завод. В детстве часто ходил он туда с мальчишками и раскапывал в мусоре звонкие куски стали. Так вот откуда голубой свет! Самый обычный свет дуговых фонарей, ослабленный березовыми стволами. "А Наташа?! – подумал он. – И ее нет другой, особенной?.. Но почему же я ее видел?"
Посмотрел на цветы.
…Если бы она могла быть такой! Но я видел ее такой! И она может быть.
Наконец, вышел из дому, побывал у знакомых. Все говорили:
– Вы, должно быть, очень устали!
Прошелся по городку. Прошел и по тихому переулку, где под белыми шапками спали вишневые деревья. Спустился к мосту. Черная полынья никогда не замерзающей речки была не черная, а бурая с синим и красным отсветом от красилен. И лед по бережкам был цветной. Сушкин поглядел на эту отравленную воду, на корпуса, тянувшиеся по бережку загаженной речки. Все то же, как всегда, – грязь, неуют и копоть. И никогда не будет уюта и чистоты. С фабрик спешила смена. И она была та же. Худые, зеленоватые лица, копоть и рвань, мутное небо и гнилые домишки по Каменке.
– Сердешные вы наши… защитники… – жалостливо сказала проходившая с тяжелым мешком баба.
Сушкин оглянулся. Оглянулась и баба, остановилась и опять пожалела:
– Родимые вы мои, родимые… Господи-Батюшка…
Покачала головой и пошла. Сушкин смотрел, как она подымалась в гору, на Каменку, придавленная мешком.
Какие-то особенно светлые, должно быть, выплаканные глаза были у этой бабы. Так и остались в памяти эти жалеющие глаза.
"Если бы хоть за них и за все это… за видимое? – подумал он о войне. – Но разве этим-то будет лучше?!"
…Уж страдать, так за это, за видимое, а не за какую-то там Справедливость, для какого-то Равновесия. Шеметов и не пустит этих к Великим Весам… там мировое взвешивают!
Вспомнил тоску шеметовских глаз и подавил усмешку.
…Нет, он-то и пустит. У него и про самоедского ребенка припасено. Вот Грушка не пустит. Грушка про маленькое, про свое больше, а он пустит. Он всех бы учел, если бы ему дали править Весами… все бы свесил и вымерил… Какой бы это был чудный смысл, если бы за все это! А не за икру, не за какие-то там давнишние непокрытые обиды… Провалились обиды… и к черту их, к черту!
– К черту! – злобно сказал Сушкин, посмотрев в грязное небо. – Как же ты посмеялась так… Наташа!
Ехали подводы с хлопком, как и ночью. Ругались на мосту возчики, не желая слезать.
Сушкин пошел по Каменке, не видя никакой цели, чтобы только убить ненужное теперь время. Дошел до евсеевского дома, особенно грузного в сереньком свете дня, ободранного и гнилого по водостокам. За вспотевшими окнами белели лица детей, ползли по стеклам маленькие руки. Сушкин вспомнил: "насыпано их тут!" Пошел к площади, зашел в бакалейную лавку Евсеева и велел завернуть пряников и конфет.
– И пошлите сиротам, на Каменку.
Вышел и увидел на углу площади молодого солдата на костыле, безногого. И дал рубль.
…Если бы во имя тебя, Наташа!
Но та, о которой он думал, была в его мыслях не та Наташа, не прежняя, а совсем другая, которую он хотел бы носить в себе. Где-то она была, но где?
…Но как это хорошо – делать! – сказал он себе, думая о рубле и покупке. – И это должно как-то уравновеситься и не может пройти бесследно. Да тут и реальное. Дети порадуются, и солдат порадуется…
Приехал, наконец, Жуков.
– Ну… съездил?..
– Так точно, ваше благородие! – сказал Жуков и оглядел сапоги.
Все дни, оставшиеся до отъезда, сидел Жуков на ступеньке крыльца и строгал палочки, все строгал и строгал – только летели белые стружки. И Сушкину все казалось, что Жуков не просто строгает, а отбрасывает свои мысли.
Накануне отъезда вечером Сушкин сидел в комнате матери и смотрел, как укладывает она его вещи. Она все задумывалась, все что-то отыскивала глазами, забывая и вспоминая, что еще было нужно. И опять, как и в ночь приезда, она долго держала в руке маленький портфельчик с Евангелистами.
– Нравится тебе?., я куплю… – сказал он и подумал: какое маленькое.
– Купи… – сказала она чуть слышно.
Было больно смотреть. Он ушел в темные комнаты. И отсюда был виден голубой свет. Но теперь этот свет не вызвал очарования: "куют гвозди". Тронул сирень. Она уже осыпала крестики, а ландыши уже вчера были желтые.
– Паля…
Он вошел. Мать сидела над чемоданом, низко нагнувшись. "Плачет", – подумал он, и у самого раскосились губы.
– Мама… нельзя же так!..
Она смотрела на чемодан и не могла говорить. Эту тяжелую минуту разбил резкий звонок. Принесли телеграмму. Сушкин взволнованно разорвал, думая о Наташе, не соображая, что письмо еще не могло получиться. И прочитал: "Все чудесно, капитан Грушка".
И усмехнулся: счастливый капитан!
VIII
Сушкин с Жуковым выехали с Полевой, когда все спало.
– Тихо у вас тут, ваше благородие… – сказал Жуков. – Сады…
Сушкин посмотрел в темный овраг, отделявший Полевую от городка, и вспомнил, как ел здесь сочную сныть и строил запрудки на ручейке.
– Сады… – повторил он и оглянулся.
С высоты, за оврагом, дом хорошо виден, но теперь тонул в черноте. И опять увидел Сушкин вдали тихий голубой свет.
…Мама тоже этот свет видит… На батарею попадут отсюда…
И мысленно продолжил цепь от этого тихого света туда, включил в эту цепь Жукова и себя и почувствовал радость, что не один он, а с Жуковым.
– Ты молодчина, Жуков… – восторженно сказал он и тронул за руку. – Вернемся… оставайся жить с нами…
– Я по садам понимаю… – оживился Жуков. – Можно, ваше благородие, такой сад разделать… и доход будет, и всякое удовольствие!
…Да, сады хорошо разделывать… – представилось в этой черноте Сушкину. Вишни, белые деревья… птицы березы любят… Но это все было раньше, а теперь суд идет… Кто-то кого-то судит и неизвестно за что…
– Эх, Жуков! Так ты любишь сады разделывать?
– Так точно, ваше благородие… я по садам больше.
– Ну, а с женой как?
– Жена-то в Москве оказалась… только в Москве ее не нашел. Все кварталы обошел – не нашел. А тут и срок кончился.
– Не нашел?
– Никак нет, ваше благородие… не нашел. Адрест, что ль, напутали! такой и улицы нет: Дудкина улица, дом Сапогова.
– Дудкина улица… Да, такой нет.
Поглядел на Жукова – не видно было его лица.
Выехали на Мироносицкую. Дом с высокими елями спал. Сушкин поглядел на темные окна.
…Дудкина улица… прощай!
– Ничего, Жуков… пройдет, все пройдет! это все маленькое.
– Так точно, ваше благородие… пройдет. Утрясется.
– Утрясется?! Да, это ты верно… утрясется. Вот!
Подумал – и словно поставил точку.
Все пройдет. И фабрики эти с клетками, и подлая красная вода, и гнилые домишки… все пройдет. Все промоется, продерется с песком и будет чисто и ровно. Утрясется.
Остался городок в темной низине, и пошла ровная дорога.
Пошла и пошла – полями, лесами, громыхающими мостами, снежными деревнями и городками в огнях и тьме. В сумеречных днях бежала она под серыми облаками. В ночном реве и в ветре бежала и бежала она, железная и прямая, с которой уже не свернешь, не остановишься, не подождешь попутчика. Не крикнешь, – сворачивай, там! – и не услышишь песни. Все вперед и вперед, к новому дню, который неизвестно как называется… Только струится свинцовая муть: ни утро, ни вечер, – те же серые сумерки.