Авдошин скрипнул зубами.
- ...Не забывайте,- продолжал Приходько.- И, может, кого моих встретите... В Германию угнали... Ты расскажи тогда.
Приходько несколько мгновений неподвижно глядел вверх, потом закрыл глаза и отвернулся.
- Все,- тихо сказал Бухалов.
Помкомвзвода всхлипнул. Но сразу же взял себя в руки и, размазывая по грязным щекам слезы, накинулся на Бухалова:
- Ну чего уставился? Не видел, как я реву?..
Бухалов горько покачал головой.
- Товарищ гвардии сержант!..
- Зови Коробкина! Быстро!
Когда наблюдавший за противником Коробкин слез с чердака, Авдошин жестко, ни на кого не глядя, сказал:
- Слушайте мой приказ, гвардия. Трое нас тут. А фрицы опять сунутся - это точно. Ты, Бухалов, и ты, Коробкин, со станковым пулеметом на южную сторону чердака... Я с ручным - на западную. Помирать, а драться, поняли? Как Федя наш, драться! До последнего! А ночью, если раньше не прикажут, пойдем обратно, Выполняйте!
Бухалов и Коробкин полезли наверх. Помкомвзвода на минуту задержался внизу и, когда они скрылись, подошел к недвижно лежавшему Приходько. Встал перёд ним на колени, снял каску, вздохнул и прижался губами к его чуть теплому лбу...
12
Около четырех в батальоне появился офицер связи из штаба бригады, старший лейтенант. Его машину разворотило снарядом на окраине Киш - Веленце, и километра два он шел пешком, еще раз попал под обстрел, был ранен в руку и в бедро и последние пятьсот метров добирался ползком.
Еще не зная, кто он и как здесь очутился, Талащенко вдвоем с Сашей уложил его на плащ-палатку около стены сарайчика, в котором размещался КП.
- Что ж у вас рация-то? - морщась от боли, спросил старший лейтенант.
- Разбита.
- А Талащенко - ты?
- Я.
- Я из бригады. Вот тут, - он глазами показал на внутренний карман шинели, - пакет. Возьми. Ночью отходить будешь. Приказано. Немцы-то Секеш... Секешфехервар взяли. И дальше прорвались. А слева... слева - к Дунаю, гады, вышли. Дела того - неважнецкие... Прижимают, черт бы их взял! Ох ты черт! - старший лейтенант вытянул раненую ногу. - Хоть бинты-то у вас найдутся?
Саша отошел в угол, где около рации возились радист и Улыбочка, стал рыться в своем вещмешке, разыскивая индивидуальный перевязочный пакет.
Талащенко разорвал конверт, быстро прочитал приказание, написанное полковником Мазниковым на листке полевой книжки. С наступлением темноты батальону предлагалось отойти и занять оборону на юго-западной окраине Каполнаш-Ниека.
- В артдив надо сообщить, - снова заговорил офицер связи. - Им тоже приказано... Связь с ними есть?
Талащенко усмехнулся:
- У нас сейчас с ротами устойчивой связи нет.
- Плохо!.. Мотоцикл дашь? Спасать надо артдив. Погибнет. Прижмут его там. А без приказа не отойдет...
- Не дам я тебе мотоцикла!
Старший лейтенант привстал, потянулся раненой рукой к кобуре пистолета, глаза его вспыхнули злыми зеленоватыми огоньками:
- Д-дашь! Ты понимаешь? Погибнет артдив, майор! Ах ты, с-сукин...
- Тихо! - прикрикнул Талащенко.
- Он же вам помогал! - офицер связи бессильно скреб пальцами жесткий брезент кобуры и вдруг всхлипнул. - Он же тебе помогал, а ты...
- Я пошлю туда человека, понял? А ты скорей за пушку!
- Извини, майор...
- Добре, добре... Ласточкин! - позвал командир батальона.
- Я!
- Где твой мотоцикл?
- В укрытии, товарищ гвардии майор. Метров сто.
- Добре. Сейчас поедешь с капитаном Никольским...
Начальник штаба батальона, сидевший у пролома в стене сарая, быстро обернулся.
- Со мной? Почему со мной?
- Мне больше некого послать.
- П-понятно! Значит...- Никольский поднялся, подошел к Талащенко вплотную.- Значит, решил от меня отделаться?
- Не скули! Сейчас ты поедешь в артдив, передашь приказание командира бригады отходить. В Каполнаш-Ниек. Разговаривать будем потом.
- Майор! Слушай, майор! - офицер связи, стиснув зубы, попытался подняться.- Я сам поеду... Только сначала достань мой пистолет... Я эту твою с-суку... Я эту с-суку пристрелю и поеду.
- Поедет он,- сказал Талащенко.- Успокойся.- Командир батальона повернулся к Никольскому.- Пакета не возьмешь, Передашь на словах. И ты, Ласточкин, запомни!
- Ясно, товарищ гвардии майор: как стемнеет, отходить на это... на Каполнаш-Ниек. Командир бригады приказал.
Мотоцикл летел по изъезженному, изрытому воронками проселку. Но сбавляя скорости, Улыбочка объезжал разбитые машины, повозки, окоченевшие трупы лошадей и гнал так, что позади неистово клубилась снежная пыль да оглушительно постреливала выхлопная труба. Где-то, совсем близко от дороги, били не видимые в изморосном тумане орудия. На их огонь отвечал противник, и казалось, что мотоцикл, виляя, катится под незримой аркой из пролетающих над ним снарядов. Коляску, в которой, ссутулившись, сидел Никольский,-подбрасывало на выбоинах, встречный ветер бил в лицо облаками сухого колючего снега.
Показалось Киш-Веленце. Его обстреливали немцы. На окраине села горело несколько домиков, и в воздухе, медленно тая, слоился густой черный дым.
Никольский схватил Улыбочку за колено, крикнул:
- Проскочим?
- Проскочим, товарищ гвардии капитан!
- Думаешь, проскочим?
- А чего ж? Он кладет редко.
Самолюбие и страх боролись в душе Никольского: он не хотел показать этому молоденькому солдатику, что он, капитан, боится, и в то же время ему уже мерещился их изуродованный снарядом мотоцикл и они сами, неподвижно лежащие рядом на окровавленном снегу, по которому, пожирая вылившийся из бака бензин, мечется удушливое багровое пламя.
Возле крайнего домика Киш-Веленце, накренившись в кювет, криво стоял "студебеккер". Кабина его была открыта, мотор горел. Неподалеку, в канаве, лежали два раненых солдата, а четверо других суетливо выгружали из кузова ящики со снарядами.
- Быстрей! - закричал Никольский.- Как начнут рваться...
За поворотом улицы горел еще один дом. Рядом, на дороге, с тихим ржанием билась в постромках гнедая лошадь. Под ней чернела лужа крови. Повозка была опрокинута, из-под нее выкарабкивался ездовой с широко открытыми испуганными глазами.
В воздухе зашелестело, и позади мотоцикла, как близкий удар грома, разорвался снаряд. Весь сжавшись, Никольский опять закричал:
- Быстрей, говорю!
По сторонам мелькали здания, машины, повозки, бегущие, кричащие, падающие и снова поднимающиеся люди. Из густых черных клубов дыма рвалось вверх гудящее на ветру пламя. Гремело впереди, сзади, справа, слева. Один раз Никольскому показалось, что он заметил знакомых, бригадную санроту - грузовик около домика и толкущихся возле него людей. Офицер был в очках, в распахнутой шинели. Он что-то кричал девушке в залепленном снегом полушубке, потом подскочил к ней, схватил за руку и толкнул в канаву, отделявшую узенький тротуарчик от проезжей части улицы.
Наконец выехали на шоссе. Тут было спокойней. Справа на невысокой насыпи виднелась железная дорога, слева, теряясь во мглистом снежном тумане, лежала белая пустынная равнина.
Никольский посмотрел на часы - начало пятого. В воздухе, сгущаясь, стыла гнетущая серовато-сиреневая мгла. Казалось, даже стало труднее дышать. "А ведь еще ехать назад!" - ужаснулся начальник штаба. Он беспокойно вертел головой, оглядываясь по сторонам. Пустое шоссе, голое поле, ни одной живой души... "Заскочим прямо к немцам... Ох, заскочим к немцам. Наших-то - никого. Почему нет никого наших? И артдив, наверно, давно отошел. А мы будем искать..."
И вдруг он сдавленно вскрикнул, чуть привстав, вцепился в погнутые края коляски. Впереди, слева, из неподвижного сумеречного тумана, неподалеку от шоссе в поле выползли танки. Один, два, три, четыре... семь танков. Мотор мотоцикла ревел и стрелял, заглушая все посторонние звуки, и казалось, что эти танки движутся бесшумно, как неуязвимые, бесплотные призраки.
- Стой! - обеими руками затряс Улыбочку Никольский.- Стой! Назад! Разворачивай назад, говорю!
Улыбочка круто притормозил и соскочил с седла. Мотоцикл встал поперек дороги.
- Ты что? - закричал начальник штаба.- Ты что, с ума сошел? Назад! Я приказываю: назад!
- Накроют! - всегда улыбающиеся синие глаза Ласточкина глядели на него холодно и тревожно.-Надо в кювет.., Может, не заметят.
- Верно, верно - может, но заметят,- белыми губами прошептал Никольский, вываливаясь из коляски.
Улыбочка уже полз к придорожному кювету, и начальник штаба пополз следом за ним по льдистому, хорошо накатанному асфальту.
Из кювета танков не было видно. Но зато теперь очень хорошо слышалось монотонно-спокойное рокотанье их моторов. И этот тяжелый, заунывный гул приближался с каждой минутой.
Улыбочка снял со спины автомат.
- Нельзя! - схватил его за руку Никольский.- Нельзя сейчас стрелять. Бесполезно...
- Пока нельзя, товарищ гвардии капитан. А потом видно будет.- Ласточкин вдруг улыбнулся. Впервые за весь этот нелегкий день.- Не руки ж подымать!..
Он чуть-чуть высунулся из кювета, как из окопа.
- Идут? - спросил начальник штаба.
- Идут. Мотоцикл заметили, гады.
- Заметили?