15
Поля прислала письмо - единственное печальное из всех присланных ею до сих пор. Она сообщала, что в поездке где-то в прифронтовой зоне во время бомбежки погиб Костин отец и ее брат - Сергей Павлович. Пришла похоронка и на ее мужа, убитого в Сталинграде. "Дорогой мой Костя, - писала тетка, - мы с тобой остались совсем-совсем одни. Береги себя…"
До Ватолина не сразу дошел смысл этого "совсем-совсем". События последних дней окончательно отдалили от него все, что было когда-то там, в том мире, кажущемся теперь не настоящим, а призрачным.
Совсем-совсем не стало пятой батареи, в которой Ватолин начинал свою командирскую службу, люди которой, пока жили, представлялись ему ничем не примечательными. А теперь стоят перед глазами, заслоняя других. Совсем-совсем ушел Заруднев, неунывающий, преданный товарищ. Только теперь Ватолин понял, что люди, с которыми он так или иначе сталкивался в эти тяжелые месяцы, стали родными.
Две недели назад его вызвал к телефону командир полка:
- Хабарова у нас забирают. Подумайте, кем временно заменить.
Вскоре явился сам Хабаров, ставший недавно капитаном, сообщил официально, что "отбывает для прохождения дальнейшей службы в должности начальника штаба вновь формируемого артиллерийского полка". И неофициально:
- До свидания, Константин Сергеевич. На мое место советую назначить Сахно.
И ни в голосе, ни во взгляде не было и намека на сознание собственного превосходства: смотрите, дескать, какое повышение. Наоборот, голос и взгляд были столь же бесстрастными, как прежде.
- Сахно… Да-да, конечно, - машинально проговорил Ватолин совсем так же, как отвечал Хабарову когда-то, когда был новоиспеченным, робеющим командиром дивизиона.
Он вспомнил тот день и тот доклад: конечно же, за сухостью начальника штаба скрывалось желание не подать вида, что он замечает смущение, растерянность лейтенанта, помочь ему побыстрее освоиться. И потом сколько раз он помогал ему входить в курс дел, и никто бы не сказал, что он учит или даже советует. Нет, всего лишь докладывает сведения и факты, которые командир дивизиона мог не учесть или упустить из виду, а он, начальник штаба, в силу специфики своей должности, обязан всегда учитывать и иметь в виду.
- До свидания, Иван Никанорович, - Ватолин пытался улыбнуться. - Успехов вам.
- А вам вдвойне… И не поминайте лихом.
- Зачем же лихом?
- Это так, к слову… Сказать откровенно, надеюсь, что помянете добром, как и я вас. Вы чего-то не знали и не умели й теперь еще не умеете. Но умеете учиться, поэтому мне не было трудно…
Хабаров смолк, будто устыдился собственного многословия и тона, которого прежде в разговорах с командиром дивизиона не допускал.
Крепко стиснул старшему лейтенанту руку и вышел.
Неделю назад Костя в своем командирском блиндаже, к удивлению, застал Павельева, которому по всем статьям надлежало находиться на наблюдательном пункте.
- Почему здесь?
- А где мне быть?
- В Атуевке!
- Зачем? Ради проформы? Снарядов-то нет.
Павельев не походил на себя: не доложил о состоянии своего подразделения, даже не поднялся с топчана, продолжал сидеть с расстегнутым воротом и глядеть с напускной бесстрастностью. Ватолин почувствовал, что закипает. Вот он, единственный, не желающий ставить себя на одну доску ни с кем, ни с живыми, ни с мертвыми, не желающий исполнять свои обязанности на том основании, что он якобы выше многих, хотя эти многие уже выполнили свой долг до конца.
До точки кипения, однако, не дошло. Помешала другая мысль: как бы поступил на его, Костином, месте майор Машковцев? Закричал бы: "Встать! Слушайте мой приказ!" А майор Кормановский? Неизвестно. Во всяком случае не сказал бы: "Очень тебя прошу". Таким он этого не говорит. Да у него и нет таких. А если и есть, то ни в каком случае майор не позволит себе разговаривать с ними в подобном тоне.
Кормановский и Ватолин - величины несоизмеримые. Один - командир с большой буквы, второй не стал и обыкновенным командиром, если с ним разговаривают в таком тоне. Не смог стать. И, кроме самого Ватолина, никто в этом не виноват.
Костя опустился на топчан рядом с Павельевым.
- Вот это правильно, - одобрил тот. - Посиди. А то спешишь все куда-то. Спешить не надо - ничто и никуда не денется, все будет там же и в том же состоянии. Ты говоришь "должен". Согласен, я должен то-то и то-то. А кто мне должен? Почему, скажем, не отведут нас на отдых? Да потому, что это не входит в расчеты начальства, потому что мы обречены.
Павельев встретился с недоуменным взглядом командира дивизиона и продолжал:
- Да, обречены. Именно. Потому и снарядов в обрез дали, ровно столько, чтобы стрелять прямой наводкой. А стрельба прямой наводкой - это стрельба по себе, вот как Заруднев… Кстати о Зарудневе. - Павельев схватил лежавшую рядом армейскую газету. - Отличился человек, жизнь отдал, а что о нем написали? Ни-че-го! Ни слова. Пишут о каких-то разведчиках, притащивших "языка", о снайпере, подстрелившем фрица. А скользко я подавил огневых точек? И ни гу-гу… Не на нас делает ставку высшее командование.
Павельев махнул рукой, вздохнул и смолк. Воспользовавшись паузой, Ватолин спросил:
- Неужели веришь в это?
- Верю, потому что знаю! - с вызовом взглянул на комдива Павельев. - И не верю в некоторые так называемые истины…
Ватолин не стал возражать, хотя и вертелись на языке слова: "А я верю. И Заруднев верил, и Плотников, и Долгополых…"
Спокойно спросил:
- Не надоело рассуждать?
Павельев забоялся, видно, опасной темы:
- Человек обязан рассуждать.
Так ничего и не возразив, Ватолин направился к выходу. У самой двери задержался:
- Вот что, товарищ старший лейтенант: как только стемнеет, отправляйтесь в Атуевку!
17
Полино письмо Ватолин читал, сидя в тесном неглубоком окопчике. Вокруг были такие же окопчики. Их выкопали наспех, когда три оставшиеся в дивизионе орудия заняли позицию для стрельбы прямой наводкой на обращенном к противнику склоне высоты. Правее стоял Борейшо со своими батареями. На закрытых позициях остался только первый дивизион, прикрывавший дальние подступы к полосе обороны.
Полоса эта расширилась. Образовались бреши, в которые немцы, все еще пытавшиеся наступать, бросали танки с пехотой. Днем они, случалось, просачивались через Атуевку, доходили до речки и, неся большие потери, переправлялись через нее. Ночью подразделения стрелковых полков с помощью артиллерии вытесняли их. А утром все начиналось сызнова.
Ни часа покоя - такой была обстановка: ежеминутная готовность к удару противника и к контрудару, по нему. Поэтому поближе к огневым позициям переместились не только командиры дивизионов, но и командир полка. Майор Машковцев находился всего в полукилометре позади Ватолина.
Но моменты относительного затишья все же бывали. Это когда немцы или собирались с духом, готовясь к новой атаке, или, попытавшись уже продвинуться, откатывались назад. В такой момент Недайвода и принес это горестное письмо…
Над окопом провизжал снаряд, вернув Ватолина в сиюминутность: "Угодит сюда - конец всему, конец переживаниям, и окажется, что ничего не стоят они, эти переживания".
- Пойдем, - сказал старший лейтенант ординарцу и полез из окопа. - До блиндажа десять шагов.
Не десять шагов было до блиндажа, скорее- шагов двести пятьдесят. Все равно немного. И Ватолин, пригнувшись, побежал. Когда оставалось действительно шагов десять, уловил стремительно нарастающий свист.
Снаряд разорвался совсем близко. Ватолин попробовал подняться - тяжесть держала крепко. Вылез, стряхнул с лица землю, увидел неподвижного Недайводу. Перевернул его. Глаза ординарца еще жили, но не различали перед собой ничего. Губы шевельнулись:
- От чуете, як воно…
Хотел еще что-то сказать, а замолк. Выскочили Сахно с разведчиком и затащили старшего лейтенанта с ординарцем внутрь блиндажа.
Ватолин сидел на перевернутом ящике из-под снарядов, не в силах взглянуть на мертвого Недайводу. Надо было что-то предпринять. Немедленно! Немедленно хоть чуточку отвести нестерпимую боль! Бросил телефонисту:
- Командира четвертой батареи ко мне.
Вырвал нетерпеливо трубку.
- Как дела?
- Плохи дела, - ответил Синельников. - Второе орудие не работает.
- Почему?
- Некому работать. Никого не осталось.
- А сам?! Сам работай!
- Есть самому…
С недавних пор Синельников перестал различать день и ночь. Прежде на закрытой огневой позиции (какая же, говоря по правде, была там благодать!) ночью удавалось отдохнуть, более того - побренчать на гитаре, вспомнить Зою. Теперь не то! Теперь по ночам приходилось стрелять, а кроме того, одолевало начальство. Только стемнеет, обязательно кто-нибудь явится.
Первым четвертую батарею посетил Агафонов. Ему Синельников всегда был рад, а на сей раз - не очень: устал до крайности, копал вместе со всеми ямы для укрытий и таскал бревна. Комиссар осунулся, почернел, глаза колючие. И сразу начал придираться.
Сначала без слов, одним только взглядом заставил вытянуться по стойке "смирно" старшину.
- Почему опять пшенная каша?
- Ничего другого нет, товарищ комиссар.
- Как нет? А мне Зарахович сообщал, что получены макароны.
- Может, и получены. Да когда мне было за ними ездить?
- Ну-ну, - морщины на лице Агафонова побагровели. - Дайте мне повозку с ездовым, я попробую успеть… А вы - к орудию. Попробуйте еще и там не успеть!..