Молли Гривз, клинический психолог, занималась моим поведением, пытаясь не столько понять его причины, сколько изменить его. Считалось, что Форбс выполнил свою часть работы и теперь следует двигаться дальше. В тот же момент я перешел на режим снижения дозы, с которого я сорвался, и на лечение метадоном, от которого мне просто стало хуже.
Том Курзон, советник агентства по борьбе с наркотиками, у которого за плечами было не столько медицинское образование, сколько опыт социального работника, был приверженцем клиент-ориентированного метода Роджера. Я отправился в центральную библиотеку и прочитал книгу Карла Роджера "Как стать личностью". Я пришёл к выводу, что книга - полное дерьмо, но при этом подход Тома все же ближе к истине, чем все остальные. Я презирал себя и мир, поскольку не сумел смириться с ограниченностью моего индивидуального существования и принять её.
Исходя из этой теории, признание собственного поражения есть признак умственного здоровья или, иначе говоря, неотклоняюшегося поведения.
Успех и неудача означают попросту удовлетворение какого-либо желания или фрустрацию. Желание может быть или центростремительным, основанным на наших внутренних позывах, или же центробежным, то есть исходно стимулируемым рекламой или социальными ролевыми моделями, представленными в средствах массовой информации и поп-культуре. По мнению Тома, моё восприятие успеха и поражения основано скорее на индивидуальных, чем на общественных мотивах. В силу моего нежелания признавать общественное мнение успех (как и поражение) для меня есть преходящие, беглые ощущения, поскольку они не закрепляются в моем сознании такими социальными атрибутами, как деньги, власть, репутация и т. п., или же (в случае поражения) общественным порицанием или осуждением. Так что (если верить Тому), говоря со мной, бесполезно апеллировать к тому факту, что я отлично сдал экзамены, устроился на хорошее место или завел красивую девушку, - все это для меня не имеет особенного значения. Разумеется, когда подобные вещи случаются, они меня сами по себе радуют, но я не способен воспринимать их ценность в течение длительного времени, поскольку мне наплевать на оценку моих успехов окружающими. Короче, Том просто пытался объяснить мне, что мне всё до пизды. Это, конечно, факт, но почему это так?
В общем, всё дело в моём отчуждении от общества. К сожалению, Том отказывается принять мою точку зрения, которая заключается в том, что ни общество не может измениться к лучшему, ни я не в состоянии измениться, чтобы начать принимать его таким, какое оно есть. Подобное положение дел вызывает у меня депрессию, которая есть не что иное, как гнев, обращенный на самого себя. Именно в этом, по их мнению, и заключается депрессия. Однако депрессия ведет также к демотивации. Внутри возникает психический вакуум. Героин заполняет его, а также помогает удовлетворить тягу к саморазрушению, которая опять-таки есть гнев, обращённый на самого себя.
Тут я в основном согласен с Томом. Расходимся мы в том, что он отказывается видеть, насколько в целом безотрадна картина. По его мнению, я страдаю от недостаточно высокой самооценки и отказываюсь это признать, проецируя свое неудовольствие на общество. Он считает, что моя неспособность воспринять похвалу и одобрение окружающих (или же, напротив, их критику) связана не с тем, что я отвергаю эти ценности сами по себе, а с тем, что я не испытываю в достаточной степени тех же самых чувств по отношению к собственной личности. Короче, вместо того чтобы встать и сказать "По-моему, я не настолько хорош" или же "Нет, всё-таки я не настолько плох", я говорю "Всё это полная хуйия, и мне на неё глубоко насрать".
Хейзел сказала мне, перед тем как расстаться со мной навсегда после того, когда я вновь не выдержал и подсел на ширево в который уж раз: "Ты продолжаешь ширяться, чтобы все вокруг думали, какая ты охуительно глубокая и сложная личность. Но на самом деле ты просто жалок, и мне с тобой скучно".
В каком-то смысле мне ближе точка зрения Хейзел. В ней присутствует хоть какой-то элемент моего самовыражения. А в вопросах самовыражения Хейзел разбирается тонко. Она работает оформителем витрин в универмаге, но сама называет себя художником-консьюмеристом. Зачем мне отвергать мир, если я считаю, что я слишком хорош для него? Да потому что если я слишком хорош для него, то на хуй мне тогда сдался такой мир - вот и все дела!
Недостаток такого подхода заключается в том, что рано или поздно тебя направляют на принудительное лечение. Выбора особенного нет - или лечение, или тюрьма. Я начинаю думать, что Кочерыжка выбрал то, что полегче. Все эти дурацкие беседы с советниками только мутят воду - вместо того чтобы начать понимать себя лучше, я вообще перестаю понимать хоть что-то. В основном мне от этих долбоёбов всего-то и нужно, чтобы они занимались своим делом и оставили меня в покое. Ну почему если ты употребляешь тяжёлые наркотики, то каждая пизда чувствует вправе анализировать и препарировать твою душу?
Стоит тебе только признать, что они имеют на это право, как тебя вписывают в охоту за Святым Граалем, и тут уж только держись. Ты отдаешь себя им в руки и позволяешь навязать себе любую придуманную ими дурацкую умножопую теорию твоего поведения. Тогда ты принадлежишь уже не себе, а этим людям, и зависимость от наркотика быстро сменяется зависимостью от твоих целителей.
Общество использует фальшивую и извращенную логику, чтобы подмять под себя и перевоспитать людей, поведение которых не соответствует его стандартам. Предположим, что я знаю все "за" и "против", знаю, что меня ожидает низкая продолжительность жизни, нахожусь при этом в здравом уме и рассудке и т. д. и т. п., и всё же сознательно продолжаю употреблять героин? Они мне этого просто не позволят; ведь то, что я отверг жизнь, предложенную ими, они воспринимают как намек на то, что сами сделали неверный выбор. Выбери нас. Выбери жизнь. Выбери ипотечные платежи и стиральные машины, выбери новые автомобили, выбери сидение на софе, уставившись в экран, на котором показывают отупляющие сознание и вредные для души игровые шоу, выбери бездумно засовываемую в рот псевдопищу. Выбери смерть в собственной постели по уши в дерьме и моче под присмотром ненавидящих тебя эгоистичных, бестолковых ублюдков, которых ты породил на свет. Выбери жизнь.
Я не стал выбирать жизнь. Если мой выбор кому-то не нравится, то это их проблемы. Как говорит Гарри Лаудер, эту дорогу я намереваюсь пройти от и до.
Домашний арест
Мне знакома эта кровать, а вернее - стена напротив. Пэдди Стэнтон, украшенный бакенбардами в духе семидесятых, взирает с неё на меня. Рядом с ним сидит Игги Поп, который разбивает гвоздодёром лежащую перед ним стопку пластинок. Моя старая спальня в родительском доме. Моя голова раскалывается в попытках понять, как я сюда попал. По-моему, я был в гостях у Джонни Свона, а затем мне стало так плохо, что я думал, что умру. И тут я всё вспоминаю, как Свонни и Элисон сносили меня по лестнице вниз, как посадили в такси и отправили в больницу "Скорой помощи".
Забавно: как раз незадолго до этого я хвастался, что не передозировался ни разу в жизни. И тут-то это и случилось. Во всём виноват Джонни. Он обычно так безжалостно банчит препарат, что мы всегда кладем в ложку его чуть-чуть больше, чтобы компенсировать дозу. И что, вы думаете, вытворил этот говнюк? Взял да и подсунул мне чистый героин. Такой, от которого в буквальном смысле перехватывает дыхание. Тупой он после этого засранец. Свонни, видно, дал врачам адрес моей мамы. Поэтому, после того как моё дыхание пришло в норму, меня привезли из больницы сюда.
И вот я очутился в круге ада, знакомом всем торчкам. Меня ломает так сильно, что я не могу спать, но я так слаб, что не могу бодрствовать. Сумерки чувств, когда не ощущаешь ничего, кроме сокрушительной, всепроникающей боли в душе и теле. Внезапно я замечаю, что моя мама сидит рядом на краю кровати и молча смотрит на меня.
Как только я замечаю её, мне становится так неуютно, словно она уселась у меня прямо на груди.
Она кладёт руку на мой потный лоб: её прикосновение вызывает у меня отвращение и омерзение, я чувствую, что меня унизили.
- Ты весь горишь, мой мальчик, - говорит она ласково и покачивает головой, глядя на меня с заботой.
Я вытаскиваю руку из-под простыни, чтобы оттолкнуть её, но она понимает мой жест неверно и, схватив мою руку обеими своими, сильно сжимает её. Я готов заорать от боли.
- Я помогу тебе, сынок. Я помогу тебе справиться с болезнью. Ты останешься здесь со мной и отцом, пока тебе не полегчает. Мы победим, сынок, мы обязательно победим.
Её глаза поблескивают, а в голосе звучит нездоровый энтузиазм борца за святое дело. Ох, помолчала бы ты, мама!
- Это скоро пройдёт, сынок. Доктор Мэттью сказал нам, что абстинентный синдром - это вроде тяжёлой простуды.
Интересно, когда это в последний раз доктор Мэттью проходил через ломку? Мне бы очень хотелось запереть этого опасного старого хрена в камере с обитыми стенами на пару недель, вкатить ему пару инъекций диаморфина на прощание, а затем оставить наедине с собой. Думаю, он мне этого никогда не забудет. А я в ответ буду просто покачивать головой и говорить; "Да что ты, право, приятель? Что ты ноешь, какие проблемы? Подумаешь, тяжёлая простуда!"
- Он хотя бы дал тебе темазепан? - спрашиваю я.
- Нет! Я сказала ему, что мы обойдёмся безо всякой этой пакости. Я помню, что тебе потом отказаться от него было ещё тяжелее, чем от героина. Судороги, тошнота, понос… ты был просто в жутком состоянии. Хватит лекарств!
- А может, мне всё же будет лучше полежать в больнице? - с надеждой спрашиваю я маму.