Мой разговор с Вовкой в тот вечер продолжался долго. Мы оба забыли про чай, он остался нетронутым… Все-таки мне хотелось бы знать, действительно ли прочны и долговременны его намерения насчет Фаи. Но ведь никто и ничто, никакая вычислительная машина, и даже сам он сейчас не в силах определить, насколько основательны его чувства. Ему-то сейчас, да и Фае, наверное, кажется, что у них любовь до гроба. Но рано, конечно, очень рано парню думать о семейной жизни. Я высказал ему это самым решительным образом.
Вовка, слушая меня, сжался, как еж, а потом выпустил колючки:
- Не даете, значит, родительского благословения? - И вышел быстро, так, что я ничего не успел ему больше сказать.
Глава вторая
ВСТРЕЧНЫЙ БОЙ
1
Весна в разгаре… На улицах нашего городка шумят ручьи - солнце быстро сгоняет снег со склонов гор, они уже перестали быть белыми. Уже возятся в рощице на окраине меж голыми черными ветвями и озабоченно перекликаются только что прилетевшие грачи.
И не замечаю, как летит время. Что значит - быть в деле! А когда лежал на положении больного, каждый час был тягуч и длинен, как серый осенний день.
Пал Саныч грозит мне самыми страшными последствиями и даже устрашает тем, что оставит меня без своей опеки - в порядке санкции за то, что я не выполнил до конца его строжайших предписаний. Я знаю, конечно, что без опеки он меня не оставит, но как бы я хотел, чтобы она мне больше не понадобилась!
Чувствую я себя преотлично. Смешными и ненастоящими кажутся мне такие недавние опасения быть уволенным в отставку. Нет, мы еще послужим, товарищ Сургин!
Верно говорят, что дело эффективнее лекарств и процедур. Пал Саныч как-то в разговоре даже обосновал это с научной точки зрения. Он считает, что, чем меньше мы думаем о болезни, тем меньше даем ей овладевать собой. Психотерапия. Но действует Пал Саныч все же вопреки этой теории, и коли "засечет", что ты болен, так уж не даст покоя, и психотерапию вытеснит самой обыкновенной. Недавно ему удалось снова загнать меня в постель - на целых два дня.
Случилось же, однако, так, что психотерапия "сработала" неожиданно и эффективно. И этому положил начало сам Пал Саныч.
Придя ко мне в одно прекрасное утро, он, измерив мне давление, сказал с довольным видом:
- Ну, что ж, хорошо уже, что нет ухудшения. Теперь лежите спокойненько, на службу не спешите, обстановочка сейчас такая, что лучше вам там не появляться…
- Это почему же? - встревожился я.
- Приказ о начале учений поступит вот-вот. В девять генерал собирал всех начальников дивизионных служб и давал предварительные указания.
- А почему же мне ничего не сообщили? Что, уже списали со счета?
- Да что ж вам сообщать, милейший? - искренне удивился Пал Саныч. - Вы же на постельном режиме!
- К черту режим! - вырвалось у меня. Я хотел тотчас же встать, но сдержался, дабы не огорчать добряка доктора. Дождался, пока он ушел, и сразу же заторопился к себе в политотдел.
Разве мог я отсиживаться дома?
2
…Итак, учения начались. Сегодня на рассвете полки подняты по тревоге и вышли в поле.
Как всегда перед учениями, работы у меня и моих политотдельцев было невпроворот. В политотделе почти никого не оставалось - все разъехались по частям. Да и я не стал сидеть на месте, после того как мы с Порываевым и начальником штаба, уже зная, что дивизия будет отрабатывать, встречный бой, обсудили, какому полку доверить выполнение главной задачи - действовать впереди. Мы единодушно сошлись на том, что лучше всего поручить это Рублеву, учитывая его опыт и способность быстро и верно оценивать обстановку.
Почти сутки безвылазно провел я в частях, проворачивая всю ту работу, которая, хотя и ведется обычным порядком, становится особо напряженной перед выходом на учения. Провести на местах инструктаж политработников, побывать на собраниях партийных и комсомольских организаций, помочь их секретарям в расстановке сил, в подборе агитаторов да, наконец, просто поговорить с солдатами - этому требуется отдать не только время и силы, но и душу. Сидя в политотделе, всего не исполнишь. Да и не могу я по части мобильности отставать от подчиненных. Они - народ в основном молодой, подвижный, засиживаться у себя за столами не любят. Мой помощник по комсомолу Бахтин - тот вообще постоянно пропадает в подразделениях. А уж о "капитанском корпусе" - так мы шутя зовем инструкторов, они у нас все, как на подбор, капитаны - и говорить не приходится.
А теперь мы уже далеко от нашего гарнизонного городка, на марше.
Более трудных условий для учений, пожалуй, и выбрать было нельзя. В самом разгаре весенняя распутица. Сверни с дороги - и сразу завязнешь. Только гусеничные машины да колесные бронетранспортеры с их толстыми резиновыми обутками проходят беспрепятственно. Да и то не везде. Все речки, даже ручейки, еще недавно затаенные под снегом, разыгрались вовсю. Словно опьянев от изобилия воды, они скачут по камням, оплескивают скалы, до которых в обычное время им не добраться, треплют и бьют о камни ветки, коряги, стволы деревьев - все, что весенние потоки сносят с гор.
Под мостами и мостиками вода ревет угрожающе, трясет их, словно спеша, пока еще обладает недолговечной силой, показать ее. Весна в этом году быстротечная, стремительная, солнце сияет во все небеса, ни единая тучка не набежит на него, и едва начала звенеть первая капель, как уже согнало весь снег. Словом, проходимость местности, говоря военным языком, неважная.
Проходимость…
Въелась же в меня за годы службы привычка даже явления природы оценивать с точки зрения применения к военному делу. Нет чтобы просто полюбоваться бурно играющей по камням, ошалевшей от весеннего перепоя речкой - обязательно подумаешь: как быть, если придется переправлять через нее людей и технику? И берег такой реки - скалистый, поросший лесом - для меня не просто живописный, радующий глаз своей диковатой красотой пейзаж. Нет, ведь обязательно подумаю: а что, если по нему пройдет передний край - где лучше оборудовать позиции? Или - как наступать на такой рубеж, если на нем противник?
Подобные "дорожные" размышления давно стали для меня полусерьезной, полуавтоматической игрой.
Но сейчас они - не только упражнения ума. Я не просто еду в своем служебном газике через район учений, но и прикидываю, как тут могут развернуться "боевые действия".
В прошлом году в такую пору мы учений не проводили. Наш генерал, Николай Николаевич Порываев, в ответ на вопросы некоторых сверхосторожных товарищей, нельзя ли было с началом учений немного повременить, чтобы поберечь технику, ссылается на указания свыше. Сильно подозреваю, что он сам напросился, чтобы начать учения именно сейчас. Это в общем-то в порядке вещей - подаем идею "наверх", там она оформляется в указания, они спускаются к нам, и уже кажется, что идея рождена где-то "наверху". Есть известное толстовское определение: человек подобен дроби, где числитель - то, что он есть, а знаменатель - то, что он о себе думает; чем больше числитель, тем больше дробь. Пожалуй, примерно по этой же формуле можно определить ценность и мудрость решений, которые нам предназначено исполнять; в числителе - опыт, инициатива, чаяния "низов", в знаменателе - желания "верхов".
Хотя и сетовал у нас кое-кто в дивизии, что время для учений очень уж неподходящее, но каждый здраво понимает, что коль учения - репетиция боевых действий, то не следует выбирать удобного времени - воюют-то при любых условиях.
Учебную задачу нам поставили довольно трудную. Дивизия должна совершить многокилометровый марш по горам, причем почти все мосты на пути значатся условно взорванными. Затем предстоит преодолеть перевал, выйти в долину и вступить во встречный бой с условно обозначенным противником.
Газик, в котором едем я и мой заместитель подполковник Кобец, бойко катит по асфальтированной дороге, которая петляет вдоль реки в узком ущелье, повторяя все ее извивы и повороты. Слева вплотную к асфальту - задери голову, не увидишь неба - скалистая круча с редкими кустиками в расселинах. По серой, шершавой, в глубоких трещинах отвесной скале к дороге сбегает множество струй; они, как серебряные прозрачные нити, посверкивая на весеннем солнце, спадают вниз, и от их прозрачности, от их мерцающего сверкания кажется, что скалы тоже приобретают какую-то прозрачность и подвижность, и чудится даже, что серый камень пошевеливается, - может быть, такое впечатление создается оттого, что мы едем быстро.
А справа внизу, под откосом, крутится меж темных от влаги камней белая пена. Иногда волна внахлестку ударяет о камень, и тогда на какой-то миг во взлетевших брызгах вспыхивает маленькая радуга, которую едва успеваешь уловить взглядом.
Водитель притормаживает: внизу, под колесами, уже не то ровное, монотонное шуршание, когда машина идет по асфальту, а хруст, скрип, скрежет. Мы свернули с шоссе в лощину, по которой, крутясь меж камней, подныривая под наваленные стволы с обломанными сучьями, бежит говорливый, бойкий пенный ручеек. Солдат-регулировщик указывает нам путь флажком, и мы едем вдоль ручейка, прижимаясь правым бортом к густому кустарнику, голые черные ветви которого кое-где белеют свежими надломами: до нас здесь, с ходу прокладывая эту дорогу, прошли бронетранспортеры, грузовики, тягачи. Собственно, дороги почти не видно, лишь влажно темнеют две колеи, продавленные колесами и гусеницами по краю ручейка в гальке и в обильно устилающей ее коричнево-черной прошлогодней листве.