4
На следующий день мне доложили, что на прием пришла гражданка - назвали фамилию, которую я уже знал от Горелого. Я попросил пригласить ее, и вскоре передо мной предстала девушка лет восемнадцати, щупленькая, небольшого росточка, светловолосая, коротко, "под мальчика", постриженная. Широкое, колоколом, недорогое, но со вкусом сшитое платье скрадывало ее фигуру.
- Пусть вам не кажется странным, что я, человек для вас во всех смыслах посторонний, попросил вас прийти сюда, - сказал я ей. - Будем знакомы, Сургин.
- Эля… - прошептала она несколько растерянно.
- Вы, наверное, догадываетесь, о чем я хочу с вами поговорить?
- Да… Горелый вам про нас все рассказал? - Лицо Эли залилось краской.
- Совсем не все, - поспешил я спасти репутацию Горелого. - Ведь он связан словом. Но я сам догадываюсь о многом… И, поверьте, желаю и вам, и Ладушкину только добра. У меня сыну почти столько, сколько ему и вам. И я хочу говорить с вами, Эля, не по службе, не в роли начальника, тем более что вам я не начальник, а попросту, по-отцовски. Договорились?
- Хорошо… - опять еле слышно прошептала Эля.
Я смотрел на ее длинные опущенные ресницы, и в голове моей промелькнула мысль: "Красивая девочка. Сколько у мальчишек из-за таких крутежа в голове".
Теперь я был почти уверен, что не ошибся в предположении, почему Эля и Ладушкин так спешат с регистрацией брака. Чтобы понять состояние Эли, не надо было быть большим специалистом - стоило только присмотреться к ее фигуре и к цвету лица.
- Вы уж извините меня, что сразу напрямик, - сказал я Эле. - Понимаю, вам необходимо безотлагательно оформить ваши отношения… Но… вам придется две недели подождать. Ладушкин наказан вполне справедливо и, на мой взгляд, даже чрезмерно мягко.
- Он ведь только на полчаса отлучился, чтобы меня предупредить…
- Да, но на военной службе даже одна минута много значит. Представьте, что в эти полчаса объявлена тревога, и все ушли. А он остался бы… Я думаю, если бы он попросил и объяснил причину, его отпустили бы. Так что сам виноват. Впрочем, давайте, Эля, лучше обсудим ваши перспективы. Итак, брак будет зарегистрирован. А потом? Где вы будете жить?
- Не знаю… Его родители меня признавать не желают, считают, что я для него неподходящая. Они - важные, а моя мать - дворничиха.
- А отец?
- Отец наш шофером был, на грузовой. Выпивши, человека сбил, теперь отбывает. Мать одна с двумя сестренками маленькими мается…
- Но почему же вы хотите обосноваться именно здесь? Ведь вы скоро, насколько я понимаю… Не лучше ли вам к тому времени вернуться к матери? Все-таки родной дом…
Эля склонила лицо, пряча взгляд. Ресницы ее задрожали.
- Что, у вас с матерью нелады?
- Нет… - еле слышно прошептала она.
Мне не поверилось, что Эля сказала правду. Но я не стал допытываться. Наверное, ей тяжело рассказывать о размолвке, а может быть, и о ссоре с матерью.
Словно догадываясь, что я хочу знать о ней больше, Эля добавила:
- Люди, у которых я живу, хорошие, дом большой. И на будущее оставляют, хотя и чужие.
- А на что же вы будете жить?
- Попробую куда-нибудь на работу устроиться.
- В этом мы сможем вам помочь. И не теряя времени. Но все-таки не лучше ли вам вернуться домой?
- Вы потому так говорите, чтобы я здесь его от службы не отвлекала? - Эля посмотрела на меня сердито.
- И это имеет значение, - ответил я ей прямо. - И для службы, и для вашего и для его спокойствия. А вам сейчас нельзя расстраиваться…
Подозреваю, что Эля открыла мне не все причины, по которым в такое для нее уже рискованное время уехала от матери. Возможно, та вообще против ее раннего брака, не считает его достаточно прочным, выбор дочери - верным?
Но лезть в чужую душу неудобно. Да и необходимы ли излишние расспросы? Действовать надо.
Я позвонил в полк к Левченко, рассказал ему о своем разговоре с женой-невестой Ладушкина. "А, отпущу его в загс, - сказал мне в ответ Левченко, - нехай оженится, может, остепенится, в самоволку бегать перестанет". И свадьба, как мне теперь известно, состоялась. Эле мы через горисполком помогли устроиться пока что надомницей в трикотажной мастерской, а потом, надеюсь, мы ее определим по специальности, телефонисткой, может быть, даже у нас в гарнизоне - поближе к ее драгоценному супругу, чтобы проходная их не все время разделяла.
Вспоминая об этой истории, я подумываю не без тайного опасения: а вдруг и Вовка преподнесет нам с Риной что-либо подобное?
Как быстро катится жизнь… Когда-то мы с Риной только мечтали о сыне. И вот он у нас есть, и уже почти взрослый. Но почему такие тревоги вызывает эта вплотную подступившая его взрослость? Словно и не ждем от него ничего, кроме огорчений. С тех пор как он, не посоветовавшись с нами, оставил школу и пошел работать, все время живем в каком-то непривычном для нас напряжении. Видимо, главное, с чем нам придется свыкнуться, - это то, что сын уже неуправляем нами в той мере, в какой это было еще совсем недавно. У меня такое ощущение, что с каждым днем мы становимся все менее нужны ему. А кое в чем, кажется, уже мешаем. Но для нас он все еще остается мальчиком, требующим нашей опеки.
Порог совершеннолетия, переломный возраст… Это большой жизненный рубеж не только для Вовки - и для нас. Теперь начинается проверка, что и как мы успели вложить в его душу. Можем ли без трепета узнавать, как мы продолжаемся в сыне?
5
…Письма, письма… Я беру их, чтобы запрятать обратно в сумку. Но не успеваю этого сделать. За моею спиной скрипнула дверь. Оглядываюсь: Володька! У него отгул за неиспользованные выходные, он на два дня - дома, со вчерашнего вечера.
- Я тебе не помешал, папа?
- Нет. И я даже рад тебя видеть. А то ведь не каждый день встречаемся…
Он протягивает мне небольшой зеленоватый листок:
- Вот. Маме я еще не говорил.
Я взглядываю на листок.
"Сургину В. А. явиться в военкомат девятнадцатого к девяти ноль-ноль. Иметь при себе военный билет, паспорт, комсомольский билет".
- Ну что ж, - возвращаю повестку. - Наверное, какой-нибудь переучет. Уточнение контингента призывников. Ты ведь уже бывал в военкомате?
- Был, когда билет получал. Но зачем же снова? - В голосе Вовки сдержанное беспокойство. - Как ты думаешь, меня заберут в армию?
- Рано ты волнуешься. Вот через годик-полтора… Ну, а если и придется - гордись и служи Советскому Союзу.
- Да, я горжусь. Если служить, так не посрамлю фамилии. Только у меня же другие планы…
- Э, сын! У меня в свое время тоже были другие планы. А вот служу двадцать пятый год и увольняться не спешу.
- Так была война… И потом - у каждого свои склонности. И если меня заберут в армию…
- Заберут?.. Забирают в милицию, если виноват. А в армию - призывают. Знай разницу.
- Я понимаю, папа… Но если все-таки… Ты, кажется, хорошо знаком с военкомом?
- Да. А что? - спрашиваю я, хотя сразу же догадываюсь, к чему клонит Владимир.
Он вертит в руках повестку, сосредоточенно глядит на нее. Наконец говорит, не поднимая глаз, тихо:
- Вот узнать бы у него заранее…
- О чем?
- Призовут меня или нет. Могу ли я рассчитывать на отсрочку.
- Знаешь, - говорю я, стараясь быть сдержанным, - мне все-таки стыдновато знать, что мой сын подумывает, как увильнуть от службы в армии. И еще стыднее будет, если об этом узнают другие, тот же знакомый мне военком. Так что не жди от меня никакой помощи в этом. И запомни: нельзя считать себя настоящим мужчиной, не пройдя военной службы.
- Папа, ты уже говорил мне об этом…
- Извини, больше не повторюсь. Если тебе тягостны отцовские советы…
- Решаете проблему отцов и детей? - спрашивает с порога комнаты Рина. На ней наскоро наброшенный халат, который она придерживает у ворота. Очевидно, ее разбудил наш разговор. Слышала ли она его начало?
- Иди-ка ты спать, - говорю я Вовке, и тот послушно, как маленький, уходит.
Рина подходит ко мне, кладет ладонь на мои волосы, слегка приглаживает их:
- Ну, чего ты на Вовку взъерошился? Если призовут - и пойдет, и послужит. Хотя, на мой взгляд, это не обязательно для формирования характера.
- Не обязательно? Ты, конечно, оберегаешь сыночка!
- Ты не взрывайся, пожалуйста! - мягко прерывает меня Рина. - И вообще тебе пора на пенсию, Сургин. - Она смотрит на меня без улыбки, но глаза ее смеются. - Пора, потому что ты уже становишься старым ворчуном.
- Допустим, я уже сформировался в ворчливого старца, - отвечаю я тем же полушутливым тоном, каким мы с Риной часто ведем серьезные разговоры, - но ты, мне кажется, эволюционируешь в противоположном направлении и впадаешь в девическое легкомыслие.
- В каком смысле прикажешь понимать? - брови Рины сдвигаются.
- А в том, что ты раньше о сыне беспокоилась больше, чем я, а теперь - меньше.
- Да, тогда он был ребенок, а теперь - почти мужчина. И ты знаешь, соответственно и наши с тобой роли меняются. И потом, ты сам говорил как-то: взрослых птенцов сами родители выталкивают из гнезда, чтобы те лучше научились летать.
- Летать можно научиться по-всякому. И головой вниз…
- Ты, Андрей, в своих мечтах видишь Вовку начинающим дорогу к генеральскому званию и женатым на той, которую ты сам избрал ему в невесты? А по мне, пусть он будет кем угодно и выберет себе в подруги жизни кого хочет, хотя бы ту же Фаю, она девочка ничего, лишь бы вел себя во всем как порядочный человек и был счастлив со своей собственной точки зрения.
- Понимание счастья может быть разным…