Но артиллерист только дремотно прикрыл веки, не шевельнул и рукой, и угол шинельной полы поволокся дальше по дороге, к переезду.
Широнин, наблюдая за отходом частей, поторапливал взвод, чтобы до наступления сумерек отрыть хотя бы одиночные окопы. Кто знает, что принесет ночь и следующее за ней утро? А окапываться было нелегко. Набухший влагой суглинок налипал на лотки лопат, свинцово тяжелыми пластинами приставал к подошвам сапог, и не один уже солдат и про себя и вслух клял Гитлера и гитлеровцев, всех, кто их породил. Чертенков, который в иной обстановке справился бы с такой работой за четверть, ну от силы за полчаса, сейчас только сопел и медведем ворочался в наполовину отрытом окопе, поправляя его обваливающиеся стенки. Кирьянову, когда на заводе случалась авария, нипочем было простоять с молотком и зубилом в руках две смены, а сейчас даже он сбил ладони до сукровицы.
Больше всего пришлось потрудиться отделению Болтушкина, которое окапывалось неподалеку от пруда. Вначале лопаты, легко входили в верхний песчаный, еще не оттаявший грунт, но за ним оказалась заиленная земля - очевидно, в первые летние месяцы пруд разливался и здесь. Под ногами захлюпала жижа, которую впору выбрасывать не лопатой, а черпаком. Между тем окопы здесь были крайне нужны. А что, если гитлеровцы вознамерятся прорваться к переезду через сад?
Только когда стемнело, Широнин велел прекратить работу - она в основном была закончена, - выставил по сторонам шоссе боевое охранение, половину взвода отвел в подвальчик дома на отдых.
На неприметном, разложенном в яме костерике вскипятили чай.
А на шоссе не смолкали покрикивания ездовых, урчание моторов, и нет-нет да чья-либо фара брызгала светом, на миг выхватывая из ночи то шагающую колонну, то повозки обоза.
В подвальчике было темно и сыро. Пахло гниющим деревом, затхлыми бочками из-под солений. На не прикрытый досками пола угол набросили и прикрепили плащ-палатки, закурили, надышали, и в подвале потеплело от скучившихся, пропотевших в нелегком труде тел. Поблескивая цигарками, молча прислушивались к движению на шоссе.
- Вроде отходят наши, а? - несмело произнес чей-то малознакомый голос, наверное принадлежавший кому-либо из новеньких.
Этот вопрос - а по существу, утверждение - выразил давно зревшую у каждого догадку, ту догадку, о которой не хотелось и говорить, не то что отстаивать ее.
- Отходят, отходят!… - раздраженно передразнил Злобин. - Наконец-то понял, наконец-то разобрался!.. А что же, считаешь, как ты в армию пришел, так теперь прямиком и до Берлина?
- Да я ничего такого и не думал… Просто вижу, как дело оборачивается, ну и сказал, - смущенно стал оправдываться новичок.
- А как же оно для тебя оборачивается? - еще раздраженнее спросил Злобин. - Небось мозоли натер и теперь отдыхать неделю собрался. А свое-то дело знаешь?
- Знаю.
- Ну?
- Известно что… Стоять до последнего! - уже с искренней запальчивой обидой воскликнул тот же голос новенького.
Широнин, слышавший весь этот разговор, вмешался:
- Что ты, Злобин, на парня налетел? Глаза никому из нас закрывать не для чего. Война ведь… Сводку сегодня слушали?.. А парень, как видишь, и в самом деле свою задачу понимает, правильно сказал - стоять до последнего!
- Да я против него ничего не имею. Я только так, к слову заметил, - смутился теперь сам Злобин. - И сам давно вижу, что отходят.
Несколько минут молчали, попыхивали цигарками.
- Стоять до последнего! - вдруг задумчиво повторил слова парнишки Кирьянов. Огонек цигарки выхватил из темноты его круглые надбровные дуги, глубока запавшие, воспаленные глаза. - Как знать, где оно последнее, а где не последнее?..
- Где последнее? Когда ты чувствуешь, что уже определенно завтра тебя старшина из суточной ведомости вычеркнет, вот оно и есть последнее, - пошутил Вернигора.
- Ну, положим, в седьмой роте старшина, поговаривают, не спешит вычеркивать… По два-три дня еще в списке числит.
- Это совсем другое дело…
- Коль зашла речь об этом последнем, я так скажу, - послышался голос Нечипуренко. - Со мной самим было в начале войны в Белоруссии… Тоже вот так новичком выглядел и на все поплевывал сверху. Э, мол, погибать так погибать!.. Однажды на опушке ждали танковой атаки. Командир приказать отрыть окопы поглубже. Ну, а я лопатой ковыряю, а сам думаю: "Да что, в самом деле, мне от гитлеровцев прятаться, не зазорно ли?". Наполовину откопал и сижу. А когда двинулись на нас танки, один прямо на мой окоп навалился. Земля песчаная,, окоп в миг расползся. Да только сосна рядом росла. Корневища почву связали и сдержали. Так я потом, когда танк подбил, вылез из окопа и смотрю на эту сосенку как на самую разлюбимую, обнять даже захотелось. "Спасибо тебе, говорю, что мне, дураку, жизнь спасла. Вперед буду умнее…". И сколько же я после того дорог прошел, сколько гитлеровцев переколотил!
- А с одним так случилось, - заговорил из угла Букаев. - Вместе с напарником пошел он однажды под Сталинградом в разведку. Ну и попал в переплет. Стали их окружать. Напарник упал. Дело плохо. Куда ни сунься - гитлеровцы. Стал отстреливаться. Ну, думаю, - Букаев и не заметил, как с третьего лица перешел на первое, - оставлю последний патрон для себя, на крайний случай. Подбил еще четырех фашистов, и вот все - последний патрон. А они видят, что я перестал стрелять, обнаглели, уже не ползут, а во весть рост на меня. И впереди шагает в плаще один высокий такой, статный… Шагов десять остается ему до меня. И вдруг ветерок распахнул ему плащ, вижу - птица какая-то важная: грудь полна орденов, нашивок разных на мундире и не счесть. Эх, думаю, солдат-то перестрелял, а этот, главный, жив останется! И так ведь, скажите, нахально прет, даже зубы скалит, считает, что теперь и голыми руками можно меня взять. У меня холодный пот так и выступил. Что выбирать? Наверняка ведь в плен попаду… Черт с вами, решил, если и захватите живьем, все равно, пусть кожу с меня сдерут - ничего не скажу, а этого расфуфыренного гада убью. Выстрелил из последнего патрона, упал он. Ну, думаю, теперь все, прощевай, Иван Прокофьевич. И вдруг слышу: слева из-за развалин автомат застрочил, и оставшиеся немцы кто замертво наземь, а кто в бег. А это меня выручил напарник. Его-то, оказывается, не убило, а только оглушило. Очнулся и первым делом подумал обо мне. Спас, одним словом, вытащил с того света. Вот тут и размышляй, когда ж оно наступает, последнее?.. Пустил бы себе пулю в лоб - что толку!…
- Ах, хорош напарник, ах, хорош! - даже прицокнул языком Фаждеев.
Он сидел в углу подвальчика, поджав под себя ноги, как, наверное, привык сидеть в чайхане Ура-Тюбе, и крышку от котелка, в которой плескался горячий чай, держал снизу, кончиками пальцев, будто разузоренную пиалу. Уже и себя мог по праву считать бывалым солдатом Фаждеев, однако по-прежнему с заново пробуждающимся интересом слушал вот такие рассказы товарищей, вдумывался в жестокий опыт войны.
- Знамо хорош, - отозвался на восклицание Фаждеева Букаев и неожиданно простодушно рассмеялся. - Да только, признаюсь, друзья, я этого напарника и не знал. Судьба свела с ним только с утра, в тот день. Он - артиллерия, я - пехота. Успел лишь спросить, откуда родом. А он отшутился. "Я, говорит, издалека: девяносто верст от Рязани, триста от Казани…" Вот и все наше знакомство. И выходит, подумавши, что вроде бы сам народ мне на безыменную подмогу пришел…
Широнин, как и все, внимательно следил за неторопливым ходом мыслей Нечипуренко и Букаева. Эти мысли исподволь, но неуклонно вились, вились и подобрались к главному. Разве прежде всего отрешенности от себя ждет от них, солдат, война? Не наоборот ли? Не нравились Петру Николаевичу эти слова… Отрешенность… Самозабвение… Словно бы человек заранее склонил голову перед чем-то показавшимся неизбежным, неумолимым, позабыл о том, что в нем самом и вокруг него…
- Иван Прокофьевич к верной мысли подвел, товарищи, - заговорил Широнин. - Кто мы с вами такие? Вот здесь собрались, кто?..
Он спросил и умолк, думал, как всего проще передать то, что сейчас зрело в сердце.
В подвальчике было темно, и все же угадывались в этой темноте, в наступившей тишине ожидания обращенные к нему, на его вопрошающий голос, лица, угадывались глаза…
- Народ, - сказал Широнин. - От него наша жизнь, - раздумчиво продолжал он спустя минуту, - наша сила и все, чем мы славны, и для народа эта наша жизнь дорога́, как дорога́ матери ее родная кровинка. Ну а коль так, то и распоряжайся этой жизнью умеючи, благодарно, по совести, помни, что всегда сопутствует тебе доброе материнское слово… И когда ты видишь в бою, что уже ничего другого для Родины сделать не можешь, тогда… Ну, тогда не задумывайся, отдавай ее, жизнь. Вот что, по-моему, значит держаться до последнего.
…По узкому ходку, который был прорыт из подвала прямо под стенкой и заканчивался окопом, Петр Николаевич вышел наружу. К ночи начинало подмораживать. Широнин облокотился о берму, и под локтями стеклянно хрустнула тоненькая, недавно сбежавшаяся ледяная корка. Воздух посвежел, стал в вышине прозрачным. Но окрест лежала такая темнота, что Широнину, глянувшему на крупно проступившие звезды, на миг показалось, что они склонились не над степью, а над привычной ему тайгой Приуралья и он стоит в чаще, смотрит на них сквозь просветы меж пихтовыми кронами. И тут же это мимолетное ощущение рассеялось. Вдалеке стреляли зенитки. Многоцветный искристый ручей пересек у невидимого горизонта глазастое звездное небо, упал в темноту с глухим рокочущим шумом.
- Зимин! - наклонился к ходу в стене и позвал Широнин.
- Я, товарищ гвардии лейтенант.
- Давай-ка пройдемся по окопам.
Оба поднялись на бруствер и, тихо переговариваясь, зашагали к переезду.