Сколько лет я как-то бессознательно отгонял это от себя. И вот вернулось. Не потому ли и тянуло меня именно сюда, а не в другие места, где воевал тоже? И не только потому, что здесь моя первая война, а может, именно потому, что вспомнилось сейчас с придавившей меня ясностью.
Ещё днём нам приказали выдвинуться на тот взгорок с тремя берёзами и ждать там дальнейших распоряжений. Первые несколько человек благополучно добрались туда, кто ползком, кто перебежкой. Но потом немцы заметили передвижение и начали обстреливать. Ранило троих. До взгорка дотянулось девятнадцать. Небольшой кустарник плохо скрывал нас. И весь день мы были у немцев на виду под постоянным обстрелом. И если со стороны Панова у нас была какая-то защита - сам взгорок, то со стороны Овсянникова мы были как на ладони. Оттуда и вели немцы огонь.
Мы расползлись кто куда, часто перебирались с места на место в надежде найти какую-нибудь ямку, рытвину, в которую можно вжаться и стать незаметными, но всё напрасно.
Легко раненные сами перебирались в рощу а около меня лежал с простреленной грудью пожилой боец, татарин. Мы перевязали его, и я спросил у ротного разрешения вынести его в тыл.
Но ротный, видно, с минуты на минуту ждал у телефона приказа комбата на наступление и не мог разрешить двум людям уйти с исходных позиций. Людей и так слишком мало.
А я лежал около раненого, зная, что при ранении в грудь необходима немедленная помощь, иначе смерть, но ничего сделать не мог. Я вообще тогда не понимал, зачем мы здесь, какое может быть наступление силами чуть больше отделения, когда до этого захлёбывались наступления целого батальона? Все мы надеялись, что не сегодня завтра нас должны сменить, а вот приходится идти опять. И если миловала нас судьба два месяца, то ещё обидней погибнуть сейчас, за несколько дней до смены…
Раненый же тихо и безжалобно умирал возле меня. Побелел, часто и хрипло дышал… И кто-то еле слышно, чтоб не услышал умирающий, сказал: "Вот уж точна пословица - перед смертью не надышишься".
Спустя немного прибежал связной от ротного с приказом выдвинуться влево, в кустарник. Пришлось оставить раненого и ползти. И тут опять немецкий пулемёт принялся за работу. Переползая, я неосторожно приподнялся, и сразу несколько пуль впились в землю около меня. Я покатился в сторону, но и там, сбивая ветви кустарника просквозила очередь. Я перекатился обратно… И так ловил меня немецкий пулемётчик минут десять, но мне казалось, не будет этому конца…
Когда немцы немного угомонились, я послал одного бойца проведать раненого. Он вернулся побледневший и дрожащими губами прошептал, что татарин помер.
Я ждал, что на освободившееся место прибудет вторая рота, но она не шла… Для чего же тогда нужен был этот маневр, непонятно? Но, к сожалению, не всегда и не всё бывает понятно рядовому или среднему командиру, находящемуся на своём пятачке, не знающему, что делают в это время другие подразделения.
Так и сейчас не знали мы, что отвлекаем немца, что готовится где-то разведка… Сейчас мечтали мы о нашей роще, о наших шалашиках, где густо устлано лапником, где всегда горел маленький костёрик, о шалашиках, в которых мы были так же беззащитны, как и здесь, на поле, но которые были для нас хоть каким, но домом…
Мы все продрогли до костей, а немцы нет-нет, да пускали короткие очереди. Были и отдельные выстрелы - это ловили на мушку снайперы.
Когда начало темнеть, нам приказали переползать обратно к берёзам на взгорок, и вскоре туда приполз боец с котелком водки. Но братва не поживела, не обрадовалась - раз водочки принесли, значит, придётся хватить лиха. Кружек у нас не было (в шалашиках оставили), пошёл котелок вкруговую, пили нежадно по два глотка, чтоб последним досталось. Мне принесли уже на донышке и мою долю и помершего татарина. Выпил, словно воду, утерся рукавом - маловато, не согрела водка.
Уже совсем затемнело, и немцы ракеты начали пускать, причем из Панова больше, чем обычно. Ждали, видно, чего же придумает русский Иван. А он придумал вот что.
- По сигналу "красная ракета" начать движение на Паново, - прохрипел запыхавшийся связной от ротного. Если днём крутилась ещё какие-то неясные, обнадёживающие мысли, что помаячим мы здесь, отвлечём немцев от чего-то, а потом отправят нас назад, в нашу рощу, то теперь они ушли. Приказ есть приказ.
Рядом со мной лежал недавно прибывший из пополнения боец с ручным пулемётом. Я приказал ему подать вправо, метров на двадцать и оттуда поддерживать нас пулемётным огнём.
И тут со мной случилось то, чего не было ни в первые наступления, ни за все эти месяцы. Навалился страх, какого никогда не было, парализовал, обессилил, придавил, сплющил. И когда захотел двинуться с места, ноги не послушались меня. Что это? Паралич? Результат двухмесячного пребывания в мокрых, непросыхаемых валенках? Или кажется мне это? Но нет, действительно не могу шевельнуть ногой… Вначале это испугало меня, а потом вроде обрадовало - не могу ж я идти в наступление с такими ногами. Не могу - и все! И отлегло от сердца. Подтягиваясь одними руками, я пополз к пулемётчику…
Я поднял голову… Надо мной висело такое же весеннее небо, и лежу я, быть может, на том самом месте, что и двадцать лет тому назад. Лежу живой…
Я не стал прокручивать остальные воспоминания и пошёл обратно.
Мне захотелось вспомнить лицо того пулемётчика но я не мог. Он был у меня во взводе только несколько дней. Но глаза, их выражение, предсмертную тоску, которая хлестнула из них, я помнил. Помнил и то, как возвращались мы в рощу, как докладывал ротному о потерях, как еле-еле добрался до своего шалаша совершенно изнемогший бухнулся на лапник. Не было никаких мыслей, никаких ощущений - спать, спать… Слишком много смертей было за эти месяцы, чтоб переживать каждую новую. Слишком был замучен этим мытарным днём, слишком сковано было всё внутри. Я просто провалился в сон, даже не очень радуясь, что и в этой передряге остался живым.
На другой день тоже было ни до чего. Утром немцы дали нам хорошую физзарядку, мстя за ночное беспокойство. Сильно ранило моего старого бойца, с которым я находился на передовой с самого начала.
И за весь тот день да и в следующие дни я не возвращался мыслями к происшедшему около Панова…
Почему же сейчас, через двадцать лет, бродя по бывшей передовой, я не могу избавиться от ощущения какой-то вины по отношению ко всем тем, кто остался тут навсегда - Почему хочется шептать: "Простите, ребятки, простите, что остался живым…"?
Я возвращался по опушке в сторону Усова. Справа лежало поле. Где-то далеко работал трактор, и рокот его мотора напомнил те минуты, когда после нашего захлебнувшегося наступления немцы двинули в контратаку несколько танков и они, не ведя пушечного огня, только пулемётами разметывали по полю остатки нашего батальона.
Выйдя к Усову, я направился к маленькому магазину, примеченному мною, ещё когда шёл по деревне с Лидой. Около прилавка стояли два парня в телогрейках и закусывали солёными огурцами, захваченными, видно, из дому. Я поздоровался. Они ответили, оглядев меня с любопытством - редки тут, наверное, посторонние.
- Вот приехал посмотреть на бывшую передовую, - сказал я, протягивая деньги продавщице.
- Воевали здесь? - спросил один из парней.
- Да.
- И долго тут фронт стоял?
- Ровно год.
- Тогда понятно… - протянул парень в кепке.
- Что понятно?
- Mнoгo останков на полях было… Только в пятьдесят третьем собрали людей со всех деревень. Фанерных гробов понаделали, туда и сложили. А захоронили в Петунове. Там, на берегу, на высотке, братская могила. Не проезжали?
- Я с Чертолина шёл.
- Вот если обратно поедете по большаку на Ржев, увидите.
Я рассовал по карманам три чекушки, предполагая, что выпьет и хозяйка и её сын и много не будет. Идя к Чернову, я тоже начал считать шаги, но сбился. А хотелось узнать, сколько же от Усова до Чернова. Тогда Черново казалось тылом. А тыл-то этот, был, наверное, в полутора километрах от немцев.
Когда я подходил к деревне, то увидел ещё издалека, что Лида с хозяйкой сидели на крыльце. Лида поднялась и пошла ко мне навстречу. Она была бледна, глаза покрасневшие - плакала, наверное.
- Я нашла, - сказала она, подойдя ко мне.
- Неужели? - удивился я.
- Да. Вон у того пня. Там было одиноко стоящее дерево. Хозяйка вспомнила. И в десяти шагах на восток… небольшой бугорок… Мы посадили там 6ерёзу. Пойдёмте. - Она взяла меня за руку и повела.
Рука её немного дрожала и была холодна. Когда мы подошли, она отпустила мою руку. Мы остановились. Да, возможно, здесь и была могила капитана Болотова. Чуть припухла здесь земля, а пень от большого дерева ещё торчал полусгнивший. Мы долго молчали. У меня сжало горло спазмой, как и тогда, когда принёс мне капитан Болотов кружку водки, кусок мяса и хлеба, а я рассказывал ему, захлебываясь, сбиваясь, о нашем дневном наступлении на Овсянниково, а он слушал внимательно, покачивая головой, и только изредка ронял: "Вы ешьте, ешьте…" И не было для меня тогда ближе человека.
- Я очень благодарна вам, что взяли меня с собой, - тихо сказала Лида. - Как, жаль, что не раньше. Его мать умерла в прошлом году…
- Всё это очень печально, Лида…
- Да, но если б вы знали, как много это для меня значит… Я буду приезжать сюда каждый год… в День Победы.
- Сколько можно жить прошлым, Лида?
- Для меня это не прошлое.
Я покачал головой.
- Что ж, можно только позавидовать капитану Болотову… что у него были вы. Меня забыли через два года… живого.
- Понимаю, - сказала она, взглянув на меня.
- Что вы понимаете? Что такого и стоило забыть?
- Нет, совсем нет. Ваше отношение к женщинам понимаю.