В парадное кто-то постучался, и, прервав себя на полуслове, хозяйка заторопилась открывать. Александр Сергеевич чутко прислушался, склонив набок голову, которую все студенты из поколения в поколение упрямо именовали черепом, подкрепляя это коротким каламбуром: "У нашего дедушки Саши голова Сократа и мыслей богато".
Голос человека, переступившего порог и уже находившегося в коридоре, сразу показался Александру Сергеевичу хороню знакомым. Напрягая память, он вспомнил его и обрадованно вскричал:
- Ваня, Дронов! Да идите же скорее к нам.
В коридоре раздались тяжелые шаги, и в прямоугольнике двери появилась фигура Дронова в чесучовой рубашке с распахнутым воротом. В руках он держал объемистый сверток.
- Извините, дорогой Александр Сергеевич, - пробасил он. - Чем богаты, тем и рады. По нашим временам, надеюсь, сойдет. Куда бы приспособить эту ношу, многоуважаемая Надежда Яковлевна? Зараз, как гутарит наше доблестное донское казачество, руки мне надо ослобонить, чтобы своего любимого учителя облобызать.
- Эх, доблестное донское казачество, - вдруг вздохнул Николай Ильич Башлыков. - Ну и послужило оно на своем веку царям русским. Это даже и в песне отмечено: "Мы, донские казаки, царю верно служим…"
Дронов, вскинув голову, молниеносно возразил:
- За что же так? Может, и послужило когда, но только во имя народа нашего оно и сейчас служит справно, в хвост и гриву чешет фашистов.
- Чешет-то чешет, - стоял на своем Башлыков, - да только в Ростове нашем уже который месяц фашисты, а мы оттуда пятки смазали.
- Ничего, - пробасил Дронов, - придет день, казаки еще и по Берлину прогуляются, хоть в конном, хоть в пешем строю. Однако закруглим дискуссию, дайте мне любимого моего педагога обнять. Сто лет вам жить, Александр Сергеевич! - И с этими словами Дронов прижал именинника к широкой, богатырской груди.
Тем временем Надежда Яковлевна с искренним любопытством хозяйки дома развернула сверток и всплеснула руками:
- Батюшки-светы! Да вы, Ваня, попросту чародей. В эти горькие дни пришли в гости с такими подарками. Вы посмотрите, какие великолепные рыбцы, как они от жира светятся. И баночка с осетровой икрой. А у меня сейчас как раз картошка вареная поспела. Пойду с плиты снимать, и мы продолжим пиршество. Это ничего, что она после торта и чая с маленьким интервалом будет подана.
Александр Сергеевич, пыхтя от надвигающегося приступа астмы встал из-за стола, чтобы обнять Дронова.
- Как я рад, Ваня. Мы так долго не виделись. Знакомьтесь с гостями.
Дронов, всегда опасавшийся огромной своей силы, осторожно пожимал хрупкие руки стариков, обходя праздничный стол по кругу. Дойдя до Зубкова, он и с ним обменялся рукопожатием, и они пристально поглядели друг на друга. Александр Сергеевич вкрадчиво пояснил Зубкову:
- Мишенька, это инженер Иван Мартынович Дронов, наш сосед по Мастеровому спуску. Все остальные его давно знают, потому что он когда-то перед поступлением на рабфак ко мне на консультации по математике приходил.
- Да-да, - откликнулся Башлыков, отбрасывая с глаз седую прядь, - мы знакомы.
Зубков как-то непонятно качнул смолисто-черной головой. И опять продолжались тосты за именинника, его сыновей и жену. Чопорный преподаватель литературы Залесский, всегда уверявший, что он хотя и донской житель, но в рот не берет рыбца, потому что от его чешуи рук не отмоешь, ел сейчас охотно, и старики дружно над этим подтрунивали. Однако взрывы их смеха никак его не трогали.
- Потешайтесь, потешайтесь, - хмыкал Залесский. - Пока вы свой, с позволения сказать, юмор исчерпаете, о рыбце останутся одни воспоминания.
- Так и скажем, - весело заметил Мигалко, - рыбец приказал долго жить.
Потом Надежда Яковлевна вторично принесла поднос со стаканами круто заваренного чая.
- Настоящий, цейлонский, - порекомендовала она. - Грех не попить, друзья.
- Пейте, пейте, - пробормотал Башлыков, - в оккупации цейлонский чай для нас будет явно не предусмотрен фюрером Гитлером.
- А вы уже верите, что будет оккупация? - пожал плечами Якушев. - Здорово. Немцы еще не сбросили на центр нашего города ни одной бомбы, а вы уже верите.
- Потому и не сбрасывают, что целеньким взять хотят Новочеркасск, - вздохнул Башлыков.
- А ты, Мишенька, как на этот счет думаешь? - обратился Якушев к Зубкову.
Тот неопределенно пожал плечами. Его обветренное смуглое лицо не выразило никаких чувств.
- Немцы действительно наступают крупными силами, - проговорил он и умолк.
Дронов в эту минуту отодвинул от себя стакан с недопитым чаем и решительно встал:
- Александр Сергеевич, извините, но мне пора на завод. Мы ведь теперь живем без выходных. Подбитые тридцатьчетверки, они ведь тоже нуждаются в ремонте для новых танковых атак.
- Что же, - опечалено вздохнул хозяин, - вы, как добрый волшебник, Ваня. Заскочили на наше пиршество на полчаса, осчастливили этими великолепными рыбцами и бежать. Грустно, конечно, однако делу время, а потехе час. Так, кажется, на Древней Руси говорили.
Дронов встал и, поклонившись Надежде Яковлевне и всем, кто был за столом, ушел.
- Чудесный, предельно деликатный человек, - сказал вслед ему Александр Сергеевич. - Прост и бесхитростен, как ребенок, несмотря на свою богатырскую осанку.
- Однако, - засмеялся Мигалко, обнажая под скобкой жестких, тронутых сединой усов золотые коронки, - такой, с позволения сказать, ребенок в состоянии любого матерого бирюка задушить голыми руками.
- Длинно говоришь, дорогой Иван Иванович, - прервал его Залесский, - попался бы ты мне на экзамене, неминуемо двойку схлопотал за утяжеление родной речи всевозможными "однако", "на мой взгляд" и так далее.
- А если бы ты попался ко мне на урок по начертательной геометрии, подумай, что бы с тобой было. Ведь ты же треугольника от ромба отличить не можешь, потомственный шляхтич.
У Александра Сергеевича от смеха заблестели глаза:
- Ну, полноте, дорогие гости, будем считать дуэль законченной.
Ходики пробили восемь. Вслед за последним ударом кукушка добросовестно спряталась в своем гнезде, из которого выскакивала после каждого отсчитанного часа. Зубков обеспокоенно покачал головой:
- Дорогой учитель, мне тоже пора.
- Как! - огорченно воскликнул Якушев. - И ты, Брут, торопишься Покинуть наше общество?
В темных глазах Зубкова появилась печаль.
- Лучшего общества я и представить не могу. Но что поделаешь, если война накладывает дополнительные обязанности и они сильнее меня.
- Так, - вздохнул Якушев и впервые пристально остановил цепкие глаза на бывшем ученике. Будто слетела с этих глаз пелена, мешавшая разглядеть Зубкова, и Якушев почти шепотом вымолвил: - А ты начал стареть, Мишенька… Вероятно, достается в это лихое время. Вот и морщинки глубокие, будто кто плугом под глазами их пропахал, и виски засеребрились.
- Кому же не достается, Александр Сергеевич, - вздохнул бывший ученик. - Мне все-таки меньше, чем иным. В действующую армию пока не берут.
- Ах, да, - грустно закивал Якушев. - Все шахта держит?
- О шахте теперь можно говорить лишь в прошедшем времени, - вздохнул Зубков и провел по шершавой щеке тыльной стороной ладони.
- Почему?
- А потому что мы ее вчера заминировали.
- Свою? Ту самую, с какой пришел в техникум?
- Ее, Александр Сергеевич.
Зубков замолчал так неожиданно, словно захлопнул за собой калитку и она надолго разделила его со всеми присутствующими. Уже у двери, обитой изнутри железными листами, он задержал шаг, сказал провожающему Александру Сергеевичу:
- Прощайте, дорогой учитель. Жить вам сто лет!
- Что ты, что ты, - запротестовал Якушев. - Скажешь такое, с моей-то астмой. Это вот тебе… - произнес и умолк.
А гость рассмеялся.
- Чего это ты, Мишенька?
У Зубкова, если он веселел, глаза всегда превращались в две маленькие щелочки.
- А то, что вы вот сказали и запнулись. А хотите, скажу, почему это произошло? Время сейчас такое, что и молодому, и старому рискованно произносить вслед такие слова. Кирпич, падающий с крыши, и тот убивает иной раз. А сколько сейчас свинца нацелено в каждого из нас. Вот она, в чем прежде всего выражается эта самая война. А уж голод, разруха, существование в лютые морозы без угля, это все вторично.
Где-то на другой окраине города забухали зенитки, потом их перекрыли бомбовые взрывы, и снова установилась тишина.
- Уходи, Миша, - ослабевшим голосом сказал Александр Сергеевич. - Уходи, а то я заплачу. Я бы перекрестил тебя, Миша, если бы не забыл, как это делается.
Зубков вздохнул и переступил порог. Стук захлопнувшейся двери он услыхал, когда уже стал подниматься по мостовой вверх по крутой бывшей Барочной улице. Шагая по ней, с грустью оглядывался по сторонам. Сколько раз проходил он здесь, навещая Якушева в дни дополнительных занятий. Сколько раз, борясь с астмой, втолковывал ему, не очень-то восприимчивому к математике, этот добрый старик алгебру и тригонометрию, и, если Зубков, хватаясь за виски, горестно восклицал: "Нет, я больше не могу. Беспредельно туп, очевидно", тот, усмехаясь, беспощадно говорил: "А что такое "не могу", Мишенька? Чехов сказал, что, если зайца бить по голове, он спички зажигать может. А ведь ты же не заяц, а человек". И едва ли бы стал Зубков инженером, если бы не он, этот старик, полный противоречий. Когда речь заходила о прошлом и настоящем, их роли менялись.